Вернемся сюда, на поле Куликово, где в самом центре наших боевых порядков застыл передовой полк. О чем думал Мамай, глядя с этого холма на отряды — московский, брянский, белозерский, угличский, новгородский, что твердо встали по ту сторону Поля? Надеялся крепко проучить непокорных, решившихся защитить родную землю?

Вспоминая…

О Бородинском сражении, Ленинградской блокаде и о Куликовской битве

Лев Сидоровский

7 СЕНТЯБРЯ

«И КЛЯТВУ ВЕРНОСТИ СДЕРЖАЛИ…»
209 лет назад, 7 сентября 1812 года,
произошла Бородинская битва

В ТОТ уже далёкий день, дорогой читатель, стоял я на Бородинском поле, над которым, словно пороховой дым, стелились чёрные облака… В стороне, где-то за холмами, огни фар невидимых машин, как будто отблески бивачных костров, отражались на мрачных свинцовых, низко опустившихся тучах. Грозы ещё не было, но кругом всё смолкло, стало душно, повисла мёртвая, зловещая тишина… Только всплески стремительных молний, резавших наплывший мрак, вырывали из этой суровой панорамы то дорогу, то овраги, то проступающие впереди перелески. Точно лучи вспыхивающих прожекторов, освещали они на мгновение те места, где вдали высились еле различимые монументы. И невольно вспомнилась другая знаменитая Панорама, на которой академик Франц Алексеевич Рубо изобразил сие поле в тот день, когда оно сплошь покрылось русскими и французскими войсками, и небо раскалывала пушечная канонада, и клубился густой дым, а изуродованная взрывами земля ходила ходуном…

Ещё раньше на Курганной высоте, где когда-то стояла батарея Николая Раевского, прозванная Наполеоном «могилой французской кавалерии», рядом с гранитной стелой во славу доблестных защитников Отечества, увидел я простое чёрное надгробие — могилу умершего от ран Багратиона. (И ведь именно здесь, на Курганной, в самом пекле сражения, дорогой читатель, находился — вспомни страницы «Войны и мира» — Пьер Безухов). А за деревней Горки, на высоком холме, дивился обелиску с орлом, который якобы перед началом сражения прилетал к Кутузову (здесь находился его наблюдательный пункт), чтобы предсказать победу. По этому поводу Василий Андреевич Жуковский написал:

О диво! Се орёл пронзил
Пред ним небес равнины…
Могущий вождь главу склонил;
Ура! — кричат дружины.

Лети ко прадедам, орёл,
Пророком славной мести!
Мы твёрды: вождь наш перешёл
Путь гибели и чести…

Этот памятник, как и другие тридцать четыре на холмах, склонах и берегах ручьев, были установлены в 1912-м, когда наши предки отмечали столетие победы. Кстати, и у французов близ знаменитого Шевардинского редута тоже есть свой монумент, увенчанный орлом, с надписью: «Мёртвым Великой армии». Здесь был командный пункт Наполеона, который когда-то признался:

«Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Бородинское сражение было самое прекрасное и самое грозное, Французы в нём показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».

А вот слова об этом же событии Михаила Илларионовича Кутузова:

«Сей день пребудет вечным памятником мужества и отличной храбрости российских воинов, где вся пехота, кавалерия и артиллерия дрались отчаянно. Желание всякого было умереть на месте и не уступить неприятелю».

* * *

С НАЧАЛА вторжения французов на русскую землю в июне 1812-го наши постоянно отступали. Быстрое продвижение и подавляющее численное превосходство противника не позволяло главнокомандующему Барклаю-де-Толли подготовить войска к сражению. В обществе зрело недовольство, и Александр I поставил во главе русского воинства Кутузова. Однако и светлейший князь поначалу тоже отходил — дабы выиграть время для сбора всех сил… Наконец, расположились у села Бородино (что от Москвы всего в ста двадцати пяти километрах), где фельдмаршал решил дать генеральное сражение. Вообще-то старый полководец (Кутузову было шестьдесят семь) этой битвы не желал, ибо понимал, что она неминуемо будет проиграна. Но схватки требовал император Александр и вся общественность России: надо остановить Наполеона любой ценой! Что ж, первое (за два дня до главного) столкновение, случившееся при Шевардинском редуте, задержало французов и дало возможность Кутузову построить на основных позициях укрепления…

Ну а сражение, которое состоялось 26 августа по старому стилю, или 7 сентября по новому, вошло в историю как — из однодневных — самое кровопролитное: русские потеряли убитыми сорок пять тысяч, французы — тридцать. (Кстати, среди наших пали двадцать два генерала, у французов — сорок девять). Если учесть, что численность обеих армий составляла примерно двести семьдесят тысяч воинов, то получается: в этой (как ее назвал Наполеон) «битве гигантов» погиб каждый четвёртый…

* * *

ВСПОМНИМ то утро глазами Пьера Безухова:

«Было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из-за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломанными тучей лучами через крыши противоположной улицы на покрытую росой пыль дороги…»

По одну сторону предстоящего сражения находился сорокатрёхлетний властитель мира. Наполеон — в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, который спускался на круглый живот, в белых лосинах и ботфортах, — по свидетельству окружения, произнес: «Шахматы расставлены, господа. Игра начинается»… А по другую сторону поля находился старый, уставший человек, который уже через полгода во время заграничного похода против Бонапарта умрёт от кровоизлияния. Для него предстоящий бой составлял тяжелый труд, тем более что Кутузов предвидел огромные потери. Накануне, придя поклониться иконе Смоленской Божьей Матери, грузно опустился на колени и долго шептал слова молитвы…

Именно в то утро другой участник битвы, Федор Глинка, сложил строки, которые сегодня, увы, подзабыты:

Славян сыны! Войны сыны!
Не выдадим Москвы!
Спасём мы честь родной страны,
Иль сложим здесь главы!..

Уж гул в полях, уж шум слышней!
День близок роковой…
Заря светлей, огни бледней…
Нас кличет враг на бой!..

Ну а потом, по словам уже Михаила Юрьевича Лермонтова:

Земля тряслась — как наши груди;
Смешались в кучу кони, люди
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…

Наполеон гнал свои войска сомкнутыми рядами под жерла русских пушек. Дивизию генерала Компана, самую лучшую в корпусе маршала Нея (он тогда тоже получил контузию), атаковавшую Багратионовы флеши, огонь нашей артиллерии буквально смёл. Французские гренадеры со штыками наперевес, под градом картечи, шли в атаку — молча, без стрельбы. Восхищённый их храбростью князь Багратион закричал: «Браво!» — и через несколько мгновений осколком ядра был смертельно ранен… Наши солдаты бросались на противника с не меньшей яростью, а резервные полки, сосредоточенные к линии фронта почему-то слишком близко, весь день под смертельным огнём также не оставляли гибельных позиций… Да, хотя войска противника лично вели в бой лучшие маршалы Франции — Ней, Даву, Мюрат, сломить русских у них так и не получилось…

К сожалению, мы всё больше забываем имена тех, кто в том единоборстве не посрамил русского оружия: и полковника Бистрома, чьи егери надежно обороняли село Бородино; и генерала Воронцова, чья 2-я сводно-гренадёрская дивизия показала пример доблести; и генерала Неверовского, чья 27-я пехотная перед превосходящими силами неприятеля тоже не дрогнула; и воинов, которых вели в бой генералы Коновницын, Дохтуров, Бороздин, Лихачёв, Багговут, Беннигсен, Шаховский… И про одновременный удар в тыл и фланг противника казаков Платова и Уварова нынче мало кто помнит. И про то, как, возглавив батальоны Уфимского пехотного полка и 18-й егерский, Ермолов и Кутайсов в битве за те самые флеши рванули на врага в штыки, а одновременно с флангов за этот же редут дрались полки Паскевича и Васильчикова… И как артиллеристы Раевского в немыслимых условиях держались до конца… В общем, не зря сказал поэт:

И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой…

Когда доблестная батарея всё же пала, Наполеон с удивлением обнаружил, что центр русской армии — вопреки уверениям свиты — не поколеблен. Наступил вечер, а наши по-прежнему на бородинской позиции располагались прочно, и французам ни на одном направлении достигнуть решительного успеха не удалось. И их император, всегда считавший, что «генерал, который будет сохранять свежие войска к следующему за сражением дню, непременно будет бит», на сей раз свою гвардию в бой так и не ввёл. Решил сберечь последний резерв — потому что, оценив обстановку, признаков победы не увидел. Спустя двенадцать часов, полных крови и мук, он, «великий и непобедимый», перед «тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения», испытал чувство ужаса…

* * *

НАД Бородинским полем опустилась вечерняя мгла, и обессиленные армии прекратили боевые действия. Французы остались почти без пищи и даже без воды: окружающие ручьи и речки были завалены трупами и замутнены кровью. Так и расположились среди мертвецов и умирающих, которым в ту ночь никто не оказывал помощи. Выжившие были страшно изнурены. Огонь разрешили зажечь только в полночь. Лагерь завоевателей погрузился в тягостную тишину. Когда же рассвело, французы с удивлением увидели, что русской армии… нет. Она ушла. Впереди простиралось поле, заваленное трупами. И чем дольше завоеватели разглядывали этот страшный пейзаж, тем дальше ускользала от них победа, казавшаяся еще ночью такой бесспорной. Может быть, они уже догадывались, что Кутузов решил отвести армию за Можайск, дабы восполнить людские потери и лучше подготовиться к новым сражениям, — не случайно же Наполеон, по свидетельству его адъютанта, «был весьма подавлен»…

* * *

ДА, вопрос о значении того сражения до сих пор не имеет однозначной трактовки. Ведь формально победу 26 августа одержал Наполеон — второй полководец после Александра Македонского, а русские всё отступали и в итоге сдали Москву. Однако именно на Бородинском поле силы французской империи были ослаблены настолько, что, даже войдя в древнюю столицу России, надолго там не задержались. По сути, Бородино предопределило и Ватерлоо, и последовавшее далее окончательное падение великого императора. Именно с Бородинского поля начались его неудачи. Именно на Бородинском поле, где он потерял лучшие силы своей армии, цвет её генералитета, стратегия гениального полководца была поставлена под сомнение. Да и сам он, истово верящий в то, что провидение движет его военным талантом, после Бородино всё чаще обращал свои взоры к небу. Уже тогда — по свидетельству современников — предчувствовал свою катастрофу…

* * *

ТАК думалось мне на Бородинском поле, которое давно стало огромнейшим мемориалом и даже — Храмом… А ещё томил душу стыд оттого, что после октябрьского переворота часть здешних памятников подверглась надругательствам. Под лозунгом борьбы с царским наследием дорогие могилы оскверняли — вот и склеп Багратиона был разрушен, и монумент на батарее Раевского разобран на части… Это случилось незадолго до Второй мировой… Правда, Великая Отечественная советскую власть всё же отрезвила, ведь Бородинское поле опять стало местом кровопролитных сражений, и память о предках давала бойцам Красной Армии силы сдерживать врага, снова рвавшегося к Москве. Да, в октябре сорок первого именно здесь шесть дней шли ожесточенные бои. И теперь под этим небом вместе с грандиозным монументом в честь героев, «положивших живот свой на поле чести за Веру, Царя и Отечество», вместе с разнообразными памятниками (от гранитных глыб до классических колонн и часовен), увенчанных православными крестами, орлами и императорскими колоннами, расположенными на тех местах, где в день сражения отличились тот или иной полк, дивизия или корпус, есть обелиски и с пятиконечными звездами… Такое вот великое поле, на котором Россия не только в 1812-м достойно посрамила непрошеных пришельцев…

* * *

8 СЕНТЯБРЯ

«РАБОТАЮ НА ЗАЖИГАТЕЛЬНЫХ БОМБАХ…»
80 лет назад, 8 сентября 1941 года,
началась фашистская блокада Ленинграда,
которая за 872 дня и ночи унесла полтора миллиона жизней.
Среди этих жертв — и Юра Рождественский

КОГДА-ТО в Музее истории Ленинграда мне показали папку, хранившуюся в фондах. На папке значилось: «Юрий Рождественс­кий. Письма к отцу. Август 1941 — январь 1942». Почти сорок писем. Маленькие листки совсем пожелтели…

«30 августа 1941 года.

Здравствуй, папа! Я очень беспокоился, так как не полу­чил от тебя с дороги после того, как тебя увезли из Мечниковской больницы, ни одного письма. Сегодня Тамара через ма­му передала мне твое письмо, которое она получила 29 авгус­та. Спешу ответить на волнующие тебя вопросы. 10 августа я вернулся в Ленинград. Живу с мамой и бабушкой. Бабушка сла­ба. В Ленинграде относительно спокойно. Бывают тревоги, но немцы не появляются. Надеюсь, что Ленинград останется цел. Ну, пока, до свидания. Жоржик».

* * *

ЖОРЖИКОМ его звали дома. Откуда же вернулся Юра в род­ной город 10 августа? Из эвакуации. Вместе с другими учени­ками 301-й школы мальчика отправили на Волгу, но он, лишь представилась возможность, уехал обратно — чуть ли не пос­ледним поездом, прорвавшимся в город на Неве сквозь почти замкнувшееся кольцо фашистской блокады. Вернулся, потому что никак не мог бросить в беде маму и бабушку, тосковал по ним (в одном из писем к отцу: «Кормили нас сравнительно ничего, но многие скучали по дому…»). Вернулся к суровой блокадной пайке хлеба, к бомбежкам и артобстрелам…

«4 сентября, 19 часов.

Здравствуй, папа! Примерно час тому назад был слышен сильный грохот: по-видимому, недалеко рвались бомбы. Теперь всё тихо. Бабушка опять ослабла, и мама не знает, что де­лать. Мы не учимся. Школа заселена беженцами. Пиши чаще. Жоржик».

* * *

ДО ВОЙНЫ Юра успел окончить пять классов. Тут же, в папке, — два его школьных дневника. Вот дневник за 4-й класс: с 1 января по 20 мая из всех текущих оценок лишь две — «хорошо», остальные — «отлично». Все итоговые отметки за год — наилучшие. Ниже записано: «Переведен в 5-й класс с Похвальной грамотой. Классный руководитель А. Бубнова». На следующий год-то же самое…

Позднее его одноклассник Георгий Шарапинский напишет:

«Весной сорок первого года Юре исполнилось тринадцать лет. Любил в меру пошалить, но был в школе в числе первых, помогал отстающим. Пионер, хороший общественник, часто под руководством классного руководителя Антонины Георгиевны Буб­новой проводил беседы на международные темы. Мечтал стать геологом. После его возвращения из эвакуации мы часто встре­чались, ведь жили рядом. Помню, он говорил, что ждет, когда упадет зажигательная бомба, чтобы потушить ее первым…».

Ждать первой бомбы Юре пришлось совсем не долго.

«5 сентября, 15 часов.

Здравствуй, папа! С 14 до 15 часов всё время трещали зенитки, было опасно выйти на улицу. Бабушка очень боится зениток. Когда начинается стрельба, приходится выходить в коридор, так как были несчастные случаи. Хотел написать больше, но не могу. Нужно идти на чердак, на свой пост. Се­годня встаю на пост с 15 до 18…».

«5 сентября, 19 часов.

Папа, пишу тебе это письмо во время воздушной тревоги. У нас тихо, только вдали ухают зенитки… Папа, напиши мне, что с твоей ногой и как твое самочувствие, я очень беспокоюсь о тебе…».

* * *

ДА, ИНОГДА он отправлял в день даже по нескольку писем, потому что понимал, что там, в уральском госпитале, отец очень ждет его весточки. Тяжело раненный в одном из первых боев за Ленинград, пулеметчик Евгений Петрович Рождественский лежал теперь весь в распялках, не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, и в который раз слушал, как кто-нибудь из легкораненых читает ему письма сына. В палату на такие регулярные читки народу набивалось битком, потому что много здесь было ленинградцев, у каждого в родном городе остались близкие, и любая весточка оттуда мгновенно становилась собы­тием… Спустя годы Евгений Петрович рассказывал мне, что однажды начальник госпиталя даже приказал: «Впредь, когда Рождественский получит почту, перевозить его койку в большой зал, приглашать туда всех желающих и читать письма сына со сцены!» Собираясь на такие читки, раненые (а их набивалось в зал до пятисот) говорили: «Послушаем Совинформбюро!» Если в письме были такие строчки: «У нас за последнее время тихо, всё в порядке», то раненые облегченно вздыхали: подольше бы так… Если Юра сообщал: «мы с мамой каждый плохой день (то есть в плохую погоду — Л. С.) идем в очередь и получаем кар­тошку, в хорошие дни нельзя идти, так как всё время тревоги, и довольно частые», то люди в уральском госпитале желали Ленинграду самой плохой погоды…

«15 октября.

Папа, сегодняшняя ночь прошла спокойно. Сегодня выпал первый крупный снег, и все крыши белые. Сейчас я только что встал и начинаю делать открытки. Открытки нигде не купить, но воинские открытки сделать очень легко…»

«21 октября.

… Я хочу послать тебе небольшую посылку. Бабушка свя­жет тебе теплые носки, а я пошлю папиросы, табак, конверты и бумагу. К сожалению, больше не могу ничего тебе послать. (…) Несколько дней назад мы получили ордер на дрова — в первую очередь, как семья военнослужащего. Теперь с мамой каждый день пилим дрова и топим печку-буржуйку. (…) Я пока работаю на зажигательных бомбах…»

«Работаю на зажигательных бомбах…» — как просто и серьезно тринадцатилетний мальчик сказал об этой совсем не детской «работе»…

«25 октября.

Здравствуй, папа! Сейчас у нас всё спокойно, Лишь 19 сентября немцы сбросили бомбы на пр. Нахимсона (ныне: Вла­димирский проспект — Л. С.), Дмитровский пер. и Стремянную ул., а 27 сентября — на дома № 50 и 17, рядом с нами. Все зажигательные бомбы, сброшенные на наш дом, мы потушили. Около нашей школы упали две бомбы. Бабушка теперь привыкла и не боится налетов…»

«1 ноября.

… Часть школ работает, а часть нет. Наша пока не рабо­тает. Сам же я не могу заниматься по геометрии, алгебре, фи­зике и английскому языку. Другие предметы в свободное время учу по программе 6-го класса. Сейчас у нас зима, валит снег и порядочные морозы. Погода плохая, и эти дни были немножко спокойнее. Не было, как раньше, когда была хорошая погода и тревоги были целыми днями. Одна тревога была шесть часов, и несколько — по два с половиной или три часа…»

* * *

КОНЕЧНО, по геометрии, алгебре, физике Юра сам зани­маться не мог, потому что в 5-м классе эти предметы еще не проходили. Но даже и в такую страшную пору мальчика терзали мыслями про учебу, сам пытался осилить школьную программу. И еще он написал сказку, которая называлась «Конец Гориллиуса». История этой сказки такова.

Осенью в Ленинграде появилась маленькая книжка в желтой обложке: фантастическая повесть Давида Дара «Господин Гориллиус». Это была книжка о фашизме, и заканчивалась она мрач­но: гориллоподобные в коричневых мундирах превратили Запад­ную Европу в пустыню… Юра прочел повесть уже зимой и в насквозь промерзшей комнате, где не было ни крошки хлеба, написал ее светлое продолжение. В сказке говорилось, как го­риллоподобные, чтобы расширить территорию джунглей, рвались всё дальше — «убивать, грабить, уничтожать и наедаться». И однажды, в ночь с 21-го на 22-е июня, они двинулись на вос­ток. Но люди мирной страны защищались отважно. Вот финал этой сказки:

«… И поднялся весь двухсотмиллионный народ на борьбу. Бессилен был против него «Батальон ударной ярости». «Дивизия смерти» обрела смерть — на побережье Финского залива она бы­ла уничтожена. Малютка Ганс, приходя в ярость, стрелял в рабочих из револьвера. Напрасно Гориллиус носился по фронту и призывал гориллоподобных к победе. Джунгли были уничтожены».

Посылая сказку отцу, Юра приписал: «То, что еще не про­изошло, должно произойти. Гориллоподобные будут уничтожены». Сам же мальчик делал для победы всё, что мог.

«5 ноября.

… Вчера снова был налет. На нас сбросили, во двор и на чердак, восемь зажигательных бомб, а вместо девятой — бочо­нок с мазутом. Однако бочонок не разлетелся, а бомбы потуши­ли. Всего вчера было пять тревог…»

«13 ноября.

… У нас сейчас довольно плохо с продуктами. Вот норма: 150 гр. хлеба в день, 400 гр. мяса в месяц, 600 гр. крупы в месяц, 300 гр. растительного масла в месяц, 300 гр. рыбы, 600 гр. конфет и 200 гр. сахара в месяц. Но за последние дни все магазины, кроме булочных, пустые. За вторую декаду мы еще ничего не достали. Если нам не удастся прорвать немецкое кольцо вокруг Ленинграда, то дело будет неважно…»

«29 ноября.

… Бабушка опять слегла в постель, и я думаю, что уже в последний раз…»

* * *

БАБУШКИ скоро не стало. И Юрина мама вслед за бабушкой тоже умерла от истощения. Несмотря на трагедию, оставшийся в одиночестве мальчик свое письмо от 8 января заканчивал так:

«Надеюсь, что через одну-две недели положение осажденного города выяснится и в феврале или марте мы с тобой увидимся. Надеюсь также, что седьмого апреля мы будем вместе…»

Седьмого апреля Юре исполнилось бы четырнадцать, но до этого дня он не дожил. Вернувшемуся в Ленинград отцу рассказали, как раненный во время воздушного налета сын сам пошел в госпиталь. И дальше его следы теряются…

* * *

ШКОЛА, где учился Юра, 301-я Фрунзенского района, спус­тя годы с Лиговки перебралась в Купчино. А вот Евгения Петровича Рождественского я разыскал всё по тому же адресу: улица Марата, 48, квартира 9. Старый солдат до конца остался в доме, который когда-то защитил от гитлеровцев его сын…

* * *

«ЗА НЕПРЯДВОЙ ЛЕБЕДИ КРИЧАЛИ…»
Ровно 640 лет назад произошла Куликовская битва

ВСЮ ДОРОГУ по стеклам автобуса бил дождь, и небо впереди чернело тяжело и грозно. Подъехали к Дону — какой же он здесь, в верховьях, оказывается, узенький… А ведь известно: тогда река была глубже — по грудь воинам, по горло, и, переправившись на тот берег, не имея возможности развести в ночи костры, чтобы обсушиться, русичи скоро вышли к Куликову полю… Наверное, ночная темень сначала скрыла от них разлет Поля, и, только когда растаял утренний туман, люди смогли окинуть глазом весь простор. А мне знаменитое Поле распахнулось сразу, и, пожалуй, даже хорошо, что не голубел в тот день небосвод, потому что судьба у Поля суровая, и черные тучи над головой ему к лицу…

Наверное, у каждого, кто оказался здесь, в сердце неумолимо звучат блоковские строки:

Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!..

Конечно, в сравненье с необозримыми российскими пространствами это Поле — лишь небольшой клочок земли, протяженностью в «двойных десять верст», однако сколь много значит оно для нас, ведь именно здесь в 1380-м решалась судьба Отечества…

Когда-то на школьном уроке мы все «проходили» Куликовскую битву, но одно дело — добросовестно выучить по учебнику факты, даты, имена, и совсем другое — здесь, на этой земле, под этим небом, остановиться, оглянуться, задуматься… Снова и снова под сводами белостенного храма перечитать горькие слова, оставленные потомкам из XIII века Серапионом Владимирским:

«Многие братья и дети наши уведены в плен, сёла наши заросли молодым лесом, померкло наше величие, погибла на­ша красота, богатство наше досталось другим…»

Храм назван в честь игумена Сергия Радонежского, благословившего князя Дмитрия на великую битву, и зеленые луковки куполов вскинулись над Полем, словно богатырские шлемы. А внутри, в музее, можно увидеть и шлемы, и кольчуги, и мечи — самые настоящие, тех самых витязей, что шесть с лишним веков назад дали бой ордам Мамая. Экскурсовод показывает наконечники копий, найденные на Куликовом: «Посмотрите, как в битве затупились. Страшная была сеча…» И включает электронную рельефную карту-схему, на которой под звон колоколов начинают сходиться обозначенные цветными вспышками полки…

* * *

НО МНЕ хочется ощутить всё это не на схеме, пусть даже самой искусной, а там, на Поле, и, пока, из-за непогоды, экскурсанты укрываются под крышей, спешу на знаменитый Красный холм, где, по преданию, находился шатер Мамая. Хан всегда стремился занять главенствующую над местностью точку, и действительно отсюда, с Красного холма, Поле — как на ладони.

Вон там, вдали, перейдя Дон, встала на рассвете 8 сентября рать Дмитрия. Сколько их было? По некоторым источникам — четыреста тысяч, а у Мамая — вместе с наемной генуэзской пехотой — войска и того больше. Еще поджидали татары на подмогу Ягайлу Литовского и Олега Рязанского…

Со временем выросли близ Поля деревеньки: там, где войско Дмитрия через Дон переправилось, теперь село Монастырщина, а где полк «правой руки» позиции занял — Куликовка. Раньше протекала тут речка Нижний Дубик, но давно, видно, высохла, только по лощине и оврагам можно угадать ее русло. И Смолка высохла тоже — как раз за ней полк «левой руки» стоял, это совсем близко от впадения Непрядвы в Дон…

Там, на Красном холме, вдруг встретил я давнего друга Евгения Евтушенко (где только за почти полвека случайно мы с Женей ни сталкивались, даже в Филадельфии!), который прочел только что написанное:

Неправда, это всё неправда,
Не высохла, не заросла, —
Она течёт, моя Непрядва,
Как шесть веков назад текла.

Когда над нею, меч сжимая,
Стоял Димитрий и смотрел,
Как движутся полки Мамая
Под непрерывный посвист стрел…

Да, Непрядва течет и сегодня. Непрядва — название-то какое дивное! Разве не сродни оно имени другой светлой реки — Сороти, что струится вдали от этих мест, в священном пушкинском краю? И иным славным именам разве не сродни тоже — тем, которыми, например, люди нарекли на псковской земле ти­хие озера — Маленец и Кучане?..

Но вернемся, однако, сюда, на поле Куликово, где в самом центре наших боевых порядков застыл передовой полк, а за ним — на случай неудачи — полк резервный… Если же с Красного холма посмотреть вдаль направо, то можно различить березовые посадки. Тогда на их месте шумела Зелёная дубрава, где схоронился засадный полк.

О чем думал Мамай, глядя с этого холма на отряды — московский, брянский, белозерский, угличский, новгородский, что твердо встали по ту сторону Поля? Надеялся крепко проучить непокорных, решившихся защитить родную землю? Не зря же безвестный автор «Задонщины» писал:

Уж споднялись сильны ветры
С моря да на устье Дона
И пригнали к русским землям
Чёрных туч большие рати,
А из туч тех выступают
Кровяным пожаром зори,
Сини молнии трепещут,
Дышат бездной нежилою.
Быть грозе великой, стуку
У реки Непрядвы тихой
Меж Днепром и Доном быстрым
На просторах Куликова…

И хотя не играет тут нынче под ветром ковыль, не серебрится горькая полынь, потому что Поле давно уже дает людям хлеб, но все-таки можно, вглядываясь в эту даль, на мгновение представить, как всё было тогда…

Как рванули навстречу друг другу коней Челубей и Пересвет. (С детства знаем мы картину, посвященную этому едино­борству, и сейчас я вспомнил про живописное полотно Авилова лишь потому, что есть там, пожалуй, одна неточность: ведь Пересвет вышел на поединок вовсе не в воинских доспехах, лишь монашеская груботканная рубаха была тогда на русском витязе.) Как сшиблись они посреди Поля и «спадоша на землю мертви и ту конец прияша оба»…

* * *

А ПОТОМ грянула битва, о которой историк позже напишет:

«… Кровь лилась, как вода, на пространстве десяти вёрст, лошади не могли ступать по трупам, ратники гибли под конски­ми копытами, задыхались от тесноты. Пешая русская рать уже лежала, как скошенное сено, и татары начали одолевать…»

Здесь, в пешей рати, был ранен и князь Дмитрий, надевший доспехи простого воина. Золотоордынцы одолевали. Мамай вводил в бой всё новые тысячи. И вот тогда-то подал команду московский воевода Дмитрий Боброк: «Час прииде, братья! Дерзайте!», и ударил в тыл татарам из Зелёной дубравы засадный полк, и погнал их вспять — мимо этого Красного холма, а первым бежал отсюда Мамай со всей своей свитой. Сорок верст, аж до Красивой Мечи, гнали русичи ордынцев…

К вечеру вернулась погоня. Стали объезжать Поле, отыскивая тех, кто подаст признаки жизни, и оказалось, что из четырехсот тысяч ратников в живых остался лишь каждый десятый. И горько выдохнул летописец: «Дон-река три дня кровью текла…»

Восемь дней хоронили братьев, восемь дней рубили Зелёную дубраву — чтобы сделать гробы, поставить над могилами кресты, соорудить в честь павших часовню… А Москва уже встречала гонцов, которые доставили от князя Дмитрия весть о такой желанной победе…

Отсюда, с этого Поля, началась новая история Руси, и в память о человеке, вырвавшем родную землю из рабства, люди подняли над Красным холмом пятиярусную колонну чугунного литья, увенчанную золотой главой с крестом. По нижнему ярусу — надпись:

«Князю Дмитрию Иоановичу Донскому признательное потомство. Лета 1848-го…».

* * *

У НИКОЛАЯ Старшинова есть стихи:

Там, за Непрядвою, за Доном,
Где нынче вызрели хлеба,
В большом бою ожесточённом
Решалась и моя судьба…

Да, в 1941-м, когда на нашу землю хлынули фашистские орды, навстречу завоевателям из Москвы, от стен Кремля, двинулись грозные полки. Следуя тем же путем, что и русские войска, выступившие в 1380-м против орд Мамая, они не позволили гитлеровцам осквернить священное Поле. Защитники Куликова передавали друг другу листовку с таким призывам:

Враг новый рыщет на Дону.
Помянем, братья, старину,
Почтим и прадедов, и дедов!
Ударим так, чтоб никогда
Уж не воспрянула орда
Осатанелых людоедов!

А спустя год герои Сталинграда читали между боями изданную в городе, ставшем фронтом, тоненькую книжку — «Дмитрий Донской»… Вот и получается, что от Куликова поля до поля Бородинского, от Бородина до Сталинграда, от Сталинграда до Берлина — прямая дорога. Дорога, ставшая гибельной для всякого, «кто придёт к нам с мечом».

* * *

ТУЧИ над Полем опускались все ниже, грозное небо уже почти сливалось с землей, и тревожно кричала какая-то птица. И снова вспомнился Блок:

Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат…