Александр Яблонский: Надя Огонек

Loading

Гнетет меня непоколебимая уверенность: проживи я снова свою жизнь, зная, что потом будет со мной, я бы все отдал, чтобы быть с Надей. Даже нет. Я бы все отдал, чтобы оказаться на пятьдесят лет моложе и еще раз услышать: «Орленок, орленок, мой верный товарищ, ты видишь, что я уцелел…» — «Запевает Надежда Огонек!»

Надя Огонек

Александр Яблонский

Сначала я думал, что «огонек» — это прозвище. Мы всех звали не по имени или фамилии, а по прозвищу. Колька Шульпяков был Махаоном, директор Гурий Пантелеймонович — Кабаном, а Сарочка Мильштейн — Голливудочкой. Почему Голливудочкой, не знаю. Может потому, что родители Владленчика Круга из параллельного класса работали в Амторге, смотрели тамошние киношки, от них и пошло, что в Голливуде все женщины — красавицы. А Сарочка была удивительно красива и умна, и все учителя и ученики говорили ласково: «наша Голливудочка». Я был в нее тайно, но безумно влюблен всю школу и даже после…

Надя, действительно, заслужила свое прозвище. Быстрая, вернее, стремительная, легкая, в красной косынке и в неизменно красных носках, язычками пламени выскальзывающих из белых спортивных тапочек, она была любимицей всего нашего городка, огоньком, который освещал нашу бурную, но однообразную жизнь. Однако скоро я узнал, что «Огонек» — это не прозвище, а фамилия. Могло показаться странным, что родители ее — Шапиро, а она — Огонек. Но мы не удивлялись. В то время было много странностей, и мы к ним привыкли.

Несколько позже я узнал, что Надины папа и мама были не родные, а приемные. Моисей Давыдович (тогда просто Мося) и Роза Наумовна Шапиро, несмотря на молодые годы, считались старыми партийцами. Когда партия послала своих верных сынов усилить костяк Продармии, среди первых добровольцев была и семья Шапиро. Им тогда и двадцати пяти не стукнуло. К концу двадцатого года, как известно, продразверстка распространялась не только на хлеб и зернофураж, картофель или мясо. Реквизировали практически всё, что производил и чем жил крестьянин. Так что насмотрелись они прилично. Где-то в Саратовской губернии, в опустевшей деревушке недалеко от Курдюма, нашли они во дворе справного дома девочку лет пяти. Девочка была странного серо-лилового цвета, причем серыми были и руки, и спичечные ножки, и лицо, и губы, и даже глаза. Она сидела около крыльца, слегка раскачивалась и старательно жевала траву. На вопросы, кто она и где ее родители, девочка не отвечала, лишь сидела, раскачиваясь, и жевала траву, не глотая ее. Видимо, ее родители были в той неглубокой траншее, на которую давеча наткнулся их продотряд. Там лежали трупы людей и лошадей, умерших с голоду. Тела были сброшены второпях, даже не присыпаны. У некоторых оказались обгрызены щеки, носы, оголенные части рук и ног. Собаки были тоже голодны. Стоял жуткий запах. Роза всю ночь тихо плакала — скулила, Мося сидел около нее, гладил ее голову и что-то бормотал о революционной необходимости, об истощенных рабочих Питера, голодных обмороках каких-то наркомов, нуждах Красной армии… Потом он замолчал. Его бил озноб, и Роза, стиснув его руки, пыталась подавить рыдания. Нельзя было разбудить комиссара их продотряда, который строго пресекал проявления малодушия и жалости у продармейцев-партийцев. Короче говоря, увидев серую прозрачную девочку, Роза, не задумываясь, сказала: «Пошли с нами, Надюша!» — Почему Надюша? Мося улыбнулся и протянул руку: «Пошли, пошли. У нас есть хлеб!». Комиссар — тоже серый, как и девочка, всегда плохо выбритый чахоточный длинноногий очкарик, из политкаторжан, — увидев пополнение в продотряде, ничего не сказал, только сжал кулаки, издал звук, похожий на всхлипывание, неумело матюгнулся и быстро ушел. К кому относились его неуклюжие слова, было непонятно. Так девочка стала Надеждой, дочкой Моисея и Розы Шапиро. Почему ей записали фамилию «Огонек», я не узнал.

* * *

Сначала Надю в городе никто не замечал. Приемных детей тогда было много, люди еще умели жалеть и не привыкли к страху, да и власть имущие подавали пример: среди главных партийцев даже стало модным усыновлять или удочерять детей-сирот своих классовых врагов — кулаков или зажиточных, перевоспитывая и перековывая их. Однако вскоре Надюша стала гордостью нашего города. Мося и Роза в ней души не чаяли, и все, что было в их силах, делали для того, чтобы девочка хорошо питалась, одевалась, развивалась физически и духовно. Надо сказать, что у новых родителей Нади для этого были определенные возможности. Роза Наумовна являлась одним из руководителей местного Наркомпроса, если не ошибаюсь, возглавляла Главполитпросвет. Где же работал Моисей Давыдович, сказать не берусь. Вокруг его имени витала какая-то тень таинственности. Кто-то даже поговаривал, что он — один из руководителей местного НКВД, но я в это не верил: он производил впечатление очень порядочного человека. Мосю и Розу любили, они были мягкие, приветливые и участливые люди, никто никогда не говорил, что они кому-то навредили или кто-то из-за них пострадал. Я, во всяком случае, этого не слышал. Но главное, они были родителями Нади. Отблеск всеобщей влюбленности в эту удивительную девушку лежал и на ее семье.

Как жил город до появления Надюши, представить невозможно. Кто в нем лучше всех бегал, кто возглавлял шествия демонстрантов, кто запевал в общегородском комсомольском хоре, кто бессменно возглавлял учком первой пролетарской школы им. Кампанеллы, а затем академкомиссию рабфака индустриального техникума? — До Нади, видимо, никто. Во всяком случае, это были невидимки, бесцветные активисты и отличники, канувшие в безвестность бытовых и профессиональных будней.

Тогда в нашем городке праздничные шествия проходили часто: не только 1 мая и 7 ноября, но и в честь Парижской коммуны, и в день Красной армии, и в годовщину взятия Бастилии, и в память героев Восстания спартаковцев, и по случаю перевыполнения плана местным деревообрабатывающим комбинатом. Праздничная была жизнь. Надя удивительным образом притягивала к себе внимание абсолютно всех присутствующих. Когда она шла впереди колонны, все смотрели не на трибуны с местным начальством, даже не на портреты наших любимых вождей, а на нее. Она всегда несла в вытянутых руках красное знамя. Не было сил оторвать взгляд от ее загорелых рук, косынки в тон знамени, фигуры с идеальной выправкой и победно вскинутой головой, от ее лица, голубых сияющих глаз и неизменно счастливой и в то же время ласковой улыбки. Как я уже упомянул, Надя была отличной спортсменкой: капитаном сборной города по волейболу, лучшим игроком в городки, но ее коньком был бег на 400 метров с барьерами. Тогда женщины на эту дистанцию еще не бегали. Сначала она соревновалась с мужчинами, и соревновалась успешно, завоевывая призовые места на городских соревнованиях. Затем она вовлекла в это дело наших девушек, но и среди них была абсолютной чемпионкой города.

Еще Надюша пела. Моисей Давыдович с супругой делали все для разностороннего развития своей любимицы. Она играла на мандолине и выступала в оркестре мандолинистов. Тогда это было очень модно. Но вскоре, говорят, она мандолинное искусство забросила и начала петь в хоре, где сразу стала ведущей солисткой. Когда Надя запевала «Белеет парус одинокий» или «Там, вдали, за рекой», у меня, да и не только у меня — у всех присутствующих перехватывало горло. Ее звонкий и чистый голос, ее лучистые глаза, наполненные поблескивающими слезами счастья и волненья, трепетная жестикуляция — все это делало ее исполнение неотразимым. У меня до сих пор (а прошло уже более сорока лет — и каких лет!) в ушах ее голос, ее глаза, ее лицо… В последний раз я слышал ее где-то в начале 37-го года. «Орленок, орленок, взлети выше Солнца…» Никогда не забуду и это ее выступление, и самого себя: я вообще-то плакать не умел, но в тот момент, что скрывать, «потёк» и ничего не мог с собой поделать. И еще я понял, что за одну улыбку, за приветливый взгляд нашей Надюши, обращенный лично ко мне, отдам все, что есть в моей жизни, и саму жизнь.

В городке все знали про всех и про всё. Кто, с кем, как, почему. Любили обсудить, осудить. Про Надю никто ничего не говорил. Да и говорить было нечего. Она ни с кем не гуляла, никого не выделяла, а наши парни — большие, кстати, хвастуны и привирухи — ни разу не упоминали ее имени в своих фантастических любовных россказнях. Собственно, представить ее героиней этих историй было невозможно.

Что интересно: Надю любили даже руководители нашего городка, которым любить кого-то не полагалось по должностным инструкциям и по велению сердец. Помню, приехал в город нарком, кажется, труда или торговли и промышленности. Забывать стал… Прибыл он для вручения переходящего Красного знамени нашему деревообрабатывающему комбинату. По этому поводу был торжественный митинг, демонстрация, затем показательные выступления лучших спортсменов. Надя триумфально пробежала свои 400 метров с барьерами, начальство вслед за наркомом сияло. Ну, а потом ей было доверено поднести московскому гостю огромный букет цветов. Она подбежала, сияющая, раскрасневшаяся, в неизменной алой косынке, вручила букет и вдруг обняла товарища наркома и при всех звучно его расцеловала. Исхудавшее начальство обомлело, но нарком — мужчина представительный и сытый — довольно заулыбался и протянул руки, чтобы ответно обнять девушку. И тут Надюша довольно громко (микрофон был включен) сказала: «Передайте, пожалуйста, мой поцелуй товарищу Сталину!». Нарком моментально посерел. Видимо, он представил, как возвращается в Москву, идет в Кремль и целует товарища Сталина… Куда? Руку целовать — посадят, не папа же римский, в щеку или в губы — расстреляют за, как его, гомо… За наркомом посерело все руководство и весь партийно-хозяйственный актив города. Тучки прикрыли смущенное солнце. Но… Нарком оказался человеком сообразительным и еще не потерявшим чувство юмора. Он быстро опомнился, приложил руку к матерчатому козырьку выгоревшей зеленоватой фуражки и бодрым голосом командующего парадом ответил: «Есть, товарищ девушка!». Широко улыбнулся, за ним заулыбался весь город. С тех пор Надежду стали иногда приглашать в президиум торжественных заседаний как представителя комсомольской общественности города.

Необычное было время.

* * *

«12 марта, 1987 год. Ашдод.

Уважаемый Павел Николаевич! Пишет вам Фрида Шапиро. Вы меня не знаете, поэтому я Вам объясню. Ваш адрес мне дала Сара Евсеевна Коронер (в девичестве Мильштейн). Она говорит, что Вы, возможно, ее помните по школе № 1 им. Кампанеллы. (У нее было прозвище Голливудочка, а у Вас — Везунчик.) Сара Евсеевна была близко знакома с Розой Наумовной Шапиро — приемной матерью Нади Огонек. Как Вы, наверное, знали, Розу Наумовну арестовали в середине 37-го года. Моисея Давыдовича расстреляли в 39-м, а Розе дали 14 лет, в 51-м накинули еще пять. Вот, в Карлаге они познакомились и подружились с Сарой Евсеевной. В АЛЖИРе. Это Акмолинский лагерь жен изменников Родины. Роза Наумовна была уже старожилом в ГУЛАГе, ее уважали и заключенные, и даже, в определенной степени, вертухаи. Она взяла под свое покровительство Сару и во многом ей помогала, и даже, бывало, спасала. Сару Евсеевну взяли в 1949 году за космополитизм (она работала в литчасти Еврейского театра Михоэлса), но в 52-м дали еще 10, так как она отказалась «дружить» с начальником их зоны. Если бы не Роза Наумовна, то Голливудочке могли устроить «трамвай». Это когда насилуют 11 мужиков-уголовников или охрана. А двенадцатый — больной сифилисом. Многие женщины от этого умирали. Но, к счастью, уже в 54-м году ее амнистировали, а позже и реабилитировали. В 1955 году вернулась и Роза Наумовна, но она почти сразу же умерла. Уже живя в Израиле, я случайно познакомилась с Сарой Евсеевной — удивительной красавицей. Круг замкнулся. Страшный и удивительный круг, круг нашего поколения.

Так вот, я — внучка Розы Наумовны и, соответственно, дочь Надежды Моисеевны Огонек. Впрочем, маму никто по имениотчеству не называл. Просто — Надежда, тетя Надя, товарищ Огонек. Мама моя взяла меня из детдома в Вологде, где она до пенсии работала народным судьей. Кто были мои настоящие родители, я не знаю. Знаю лишь, что в этом детдоме вместе с простыми детьми были и дети заключенных из СЛОНа, ВОЛГОЛАГа, др. Но это неважно. А важно то, что мама перед смертью говорила о Вас. (Она умерла в 1978 году от рака легких и метастаз в печени. Мучилась ужасно.)

Вообще моя мама была сложным и неоднозначным человеком. Она не переносила разговоров на политические темы. Даже самых лояльных. Не нашего ума дело, говорила она. За безвинный политический анекдот про Хрущева, когда его уже скинули, выгнала моих друзей из дома. И меня хотела выгнать. Только когда я сказала, что больше не вернусь, — остыла. Вместе с тем, свою фамилию дать не захотела. Я слышала разговор мамы со своей подругой — прокурором (мы тогда жили в одной комнате, и я лежала больная за ширмой). Татьяна Ивановна сказала что-то типа того, что «ты с ума сошла, Надь, давать такую фамилию своей дочке; она, мол, с ней еще намучается». На что мама ответила, это я запомнила точно: «Зато потом пригодится». Как в воду глядела. Сначала я думала, что она хочет во мне сохранить память о своих приемных родителях, которых обожала и боготворила, и почтить их славное большевистское прошлое. Только потом поняла.

Доходили слухи, что по уголовным статьям она часто старалась дать по минимуму — «оступились люди, не надо добивать, лишать шанса», говорила она. Зато даже за намек на политику давала максимум и была непреклонна. Не любила вспоминать свое прошлое. Никогда не говорила о нем. Только то, что бегала лучше всех и пела в хоре. И все. Никаких старых фотографий. Только одна. Черно-белая, с раскрашенной вручную красными чернилами косынкой на голове. Мама ее очень любила и берегла. Во время войны (знаю не от нее, а от Татьяны Ивановны) мама неоднократно бывала за линией фронта: выявляла и уничтожала предателей. Она об этом никогда не говорила. В детстве я нашла в ее столе коробочку с орденами и медалями. Что это были за награды, я тогда не понимала. Мама их никогда не надевала. И никогда не вспоминала своих старых друзей. Ни с кем не переписывалась, не перезванивалась. Вспомнила только Вас. Перед самым выходом на пенсию маму перевели в Ленинград, в юридический комитет Ленгорисполкома. Это на Неве, недалеко от площади Труда. Но там она проработала недолго. Ее убрали (именно «убрали», как зло говорила мама) на пенсию. Потом сразу же навалилась болезнь. Мама сгорела за 6 месяцев. Незадолго до конца, в предсмертных мучениях, она сказала две вещи, которые меня поразили. Еще находясь в сознании и превозмогая жуткие боли (морфия тогда в СССР не давали, сволочи), она несколько раз повторила: «Уезжай отсюда. Уезжай из этой страны. Ты — Шапиро!» И потом, уже перед самой смертью, в палате на Песочной, бормотала: «Павлуша… Найди Павлушу К. Я ему должна сказать, мне необходимо…» Что хотела сказать Вам мама, я не знаю, не поняла. Но найти Вас обещала. Нашла.

Собственно, и все. На конверте Вы найдете мой обратный адрес. Буду рада получить от Вас весточку. Сарочка передает Вам поклон. Говорит, Вы ей очень нравились в школе.

С уважением, Фрида Шапиро-Полянская.

Да, совсем забыла. Роза Наумовна просила всем говорить. В Карлаге одним из самых больших садистов считался следователь Владлен Круг. Вы его должны помнить.

Ф. Ш.»

* * *

Меня арестовали не ночью, как всех, а днем, на работе. Вызвали в отдел кадров. Там задавали дурацкие вопросы, потом вошли двое и пригласили в машину — поговорить без свидетелей. Вышли, болтая о футболе. Отъехали метров на сто, и они мне сказали.

Ужаса, описываемого другими, я не испытывал. Все было похоже на шутку, розыгрыш, в худшем случае, на недоразумение. Эти первые двое вообще были настроены доброжелательно, шутили: мол, в следующий раз будет легче, привыкнешь, друг любезный. Я отшучивался: «Кому привыкать, еще посмотрим!». Они смеялись и переглядывались. Когда подъезжали, один сказал: «Что-то ты раздухарился!» — «Ничего, — ответил другой, — пусть подышит в последний раз». Все походило на сон.

Проснулся я, когда меня обыскали, затем раздели, велели наклоняться, приседать, раздвигать ягодицы, поднимать яйца, открывать рот… Старая очкастая женщина, похожая на мужчину, залезала в рот грязным пальцем, шарила. Меня чуть не вырвало. Было не столько страшно, сколько унизительно, позорно и нереально. «Этого не может быть», — сидело занозой в голове.

Потом ввели в камеру. «Здоровеньки булы», — попытался приободриться я. «Завянь и сникни, сел у параши!» Начались мои первые тюремные будни. Четыре дня меня никто не вызывал, ни о чем не спрашивал. Томили. Сначала я крепился, затем затосковал. Потом испугался и стал ждать вызова на допрос, как подарка судьбы. Подарок состоялся на пятые сутки. Следователь — лейтенант Госбезопасности Никифоров — злодеем не был. Говорил он вяло, бубнил. Ударил только один раз, но сильно, под дых. Я сломался пополам и не мог набрать воздуха с полминуты. Он спокойно и незлобно внушал: «Вопросы здесь задаю я. Понял?» — «Понял». — «Понял, гражданин следователь. Повтори, а то опять больно сделаю». — Повторил.

На первых допросах я вообще не мог понять, что им от меня нужно. Кто родители, с кем дружу, не воевал ли дядька у Колчака. Не воевал. Вообще дядьки нет. Хорошо. Нет, так нет. Девушка есть? Нет девушки. И это хорошо. Некому будет оплакивать — это шутка. Никифоров, как правило, пребывал в хорошем настроении. Какие газеты читаю. Хорошо, а какие не читаешь? Тоже шутка. «Руки за спину» — это окрик, но не злой. «Стихи любишь?» — «Люблю». — «Какие?» Тут нужна осторожность. Не ляпнуть про Есенина. Но и Пушкина закладывать не след. «Безыменского». Брови Никифорова удивленно взметнулись. «Алкоголь употребляешь?» — «Редко». — «Почему?» — «Не люблю». — «Боишься спьяну ляпнуть что-то?» — «Боюсь облевать кровать». — «Ты шутник…» Казалось, что Никифоров тянет время, дожидаясь окончания рабочего дня, и я ему нужен, как щуке зонт. Лишь на пятый день изнурительных допросов ни о чем я начал понимать, что к чему.

Предлогом была стенгазета, которую я редактировал в нашем индустриальном техникуме. Кто-то настучал, что я пропустил номер, в котором была заметка, посвященная дню рождения верного сына партии, несгибаемого чекиста Станислава Францевича Реденса. Во-первых, перепутали день рождения, а во-вторых, оказалось, что шурин товарища Сталина арестован как польский шпион. То, что перепутали день рождения изменника, уже работало в мою пользу, — говорил Никифоров. Стало быть, я не был активным соучастником преступной группы, раз не знал дня рождения своего шефа. — Господи, где Реденс, где я! — Однако, слушая эту галиматью, я постепенно понимал, к чему клонит лейтенант Госбезопасности. «Честно покаетесь, Павел Николаевич, — нотки уважительности и доверия в голосе, — и, главное, честно расскажете о ваших беседах о коллективизации, — пойдем вам навстречу, отпустим с миром». (Он произносил «опустим». Это звучало смешно и страшно.)

Я понял, что им надо. Им надо было узнать, от кого я услышал и кому пересказал историю о подбрасываемых детях, о которой говорило полгорода. Говорили шепотом, но ОНИ услышали. История была жуткая, и случалось это не только в нашей области, но по всей стране. Во время раскулачивания женщины, предвидя арест или расстрел, подбрасывали своих детей, как правило, совсем маленьких, грудных, соседям. Соседи, не зная, что делать и боясь неминуемой кары, бежали с этими детьми в сельсоветы. Часто раскулачиваемые сами приносили завернутых в тряпицы детей на крыльцо сельсовета и оставляли там, в полной уверенности, что советская власть как-то выходит этих ни в чем не повинных малюток. В сельсоветах понятия не имели, как поступать в таких случаях, и связывались с районным начальством, те — с областным, дальше — выше. И так до Москвы. В конце концов, пришла негласная инструкция: так как это дети классовых врагов, то никакой помощи не оказывать. Детей сносили в нежилые помещения, амбары, сараи, там закрывали и оставляли. Малыши от голода кричали сутки-другие, масса шевелящихся тряпичных конвертов беспрерывно двигалась. Дети постарше, трех-четырех лет, пытались открыть двери, успокоить своих маленьких братиков и сестричек, затем сами начинали выть от голода, потом этот жуткий крик постепенно затихал, затихал, и все умолкало. Трупики сваливали в огромные ямы. Некоторые конвертики ещё шевелились. И так по всей огромной стране.

Я эту историю никому не рассказывал. Было жутко. Не потому, что могли донести со всеми неизбежными последствиями. Я об этом тогда, увы, не думал. Просто было страшно рассказывать, страшно вспоминать. Я усиленно старался ее забыть. Но мне ее поведала под большим секретом Роза Наумовна Шапиро. Говорила и бесшумно плакала: «Даже в 20-х такого не было. Детей щадили…» О том, чтобы кого-то выдать, речи быть не могло. Особенно Розу. Видимо, Никифоров это почуял. Моя разговорчивость по поводу алкоголя или Колчака сменилась непробиваемой замкнутостью. «Понятия не имею, не знаю, впервые слышу». Следователь проснулся, стал непривычно настойчив, агрессивен. В его словах слышалась уже неприкрытая угроза. Угроза переходила в действия. Меня дважды избили, но, как я понял в дальнейшем, это были детские шалости — щекотуньки. Он меня пугал, но чувствовалось, что он все больше нервничает и начинает явно сам чего-то бояться. Наконец, в конце октября, он резко изменил тон. На смену крикам на грани истерики вдруг пришла какая-то растерянность, появились заискивающие интонации. Впрочем, возможно, мне это казалось, так же как позже стало казаться, что он стремится мне помочь. «Хочешь к ноябрьским быть дома? Скажи мне. Хоть что-то скажи. Я тебя отпущу. Слово чекиста. Скажи, потом будет поздно!» Мне казалось, что он не врет, отпустит. Но я молчал.

5 ноября, этого я никогда не забуду, меня на допрос не водили. «Либо подлянку задумали, либо откинешься» (то есть пойдешь на волю), — предрек Тимоша-папа, угловой нашей камеры. 6-го меня повели с утречка. Никифоров сидел, писал, рылся в бумагах, на меня не глядя. Вообще казалось, что он видит меня впервые. Так продолжалось бесконечно долго. Потом он встал, потянулся, сухо хрустнув позвоночником и плечевыми суставами, и пробормотал невнятно: «Ты сам этого…» Чего этого?..

И в этот момент вошла Надя. Наша Надюша Огонек! Не вошла — появилась! Если бы впорхнула Фея Сирени или, что вернее, сама Фемида, я бы так не поразился и не обрадовался. В допросной камере сразу посветлело, как будто вырубили настольную лампу, бившую лучом прямо в глаза, и зажгли мягкий, но мощный верхний свет. Впрочем, она не появилась. Ее ввели. За ней ввалился незнакомый энкавэдэшник в форме сержанта ГБ. Господи, ее-то за что! Моментально я забыл о себе, о мрачной неизвестности, ужасе, которым было пропитано и это помещение, и моя судьба. В секунду я стал жить Надиной жизнью, молниеносно проговаривая про себя все варианты своего поведения, своих высказываний, которые могли бы облегчить ее участь. За что ее?! Она вошла. Остановилась, пристально посмотрела на меня, узнавая. Потом перевела взгляд на Никифорова. Лейтенант почему-то вытянулся и оправил диагоналевую гимнастерку. Тут задним числом до меня стала доходить необычность ситуации.

Она вошла, как вольная, не держа руки за спиной. Свободно поправила алую косынку. Улыбнулась мне, как старому знакомому, хотя я лично общался с ней два-три раза по вопросам академкомиссии.

— Павлуша! Ты как здесь?

Я стремительно и радостно вскочил.

— Сидеть! — не столько грозно, сколько испуганно прокричал Никифоров.

— А что, он еще может вставать? — ласково проговорила Надя. Никифоров стоял по стойке смирно, до меня еще не доходило, что происходит. — Недоработочка, товарищ лейтенант госбезопасности. Ничего. Это поправимо. Да расслабься ты, Никифорыч.

Если она не арестована, то кто она? Нет, быть того не может. «Орленок, орленок…»

— Павлуш, что ты натворил?

— Надя!

— Сидеть! — это Никифоров.

— Да что ты все: сидеть да сидеть. Пусть попрыгает в последний раз, — с лукавой улыбкой произнесла Надежда. Я вспомнил тех двоих в машине: «пусть подышит в последний раз». — Я по недоразумению, э… э…

— Можешь называть меня Надей. Мы же с тобой старые приятели. А ты, Никифоров, можешь идти. Ты у нас слабонервный. И ты, Хомяк, топай. Найди Абрашку и ждите. Вызову.

Абрашка был городской сумасшедший. К евреям он никакого отношения не имел. Говорили, что его родители из старообрядцев. Репрессированные. Абрашка обладал фантастической физической силой и отсутствием болевых ощущений. То есть ему не было больно. Именно поэтому в драки, которые раньше частенько случались на улицах городка, его старались не вовлекать: он мог покалечить, забить до смерти кого угодно, даже не желая и не замечая этого. Он не знал, что человеку может быть больно. Поговаривали, что его иногда во время и после Гражданской войны вызывали в ЧК для физического воздействия на белогвардейца или другого контрреволюционера. В награду за службу ему давали стакан водки и какую-нибудь женщину из приговоренных. От него постоянно воняло: изо рта — зубы были гнилые, — нечистотами, спермой, потом.

— Ну, Павлуша, рассказывай, — Надя удобно присела на стул, положив подбородок на его высокую спинку прямо передо мной. Я никогда и мечтать не мог, что окажусь в такой близости к ней. От запаха ее чистой кожи, огромных синих глаз с серой каймой в серую крапинку, доверительной интонации — так говорят только с очень близкими людьми, чуть смущенной улыбки, легкого прикосновения теплой ладони к моему плечу, — от всего этого у меня даже голова закружилась: это был последний момент, который я точно запомнил.

— Надя… э, ничего, что я так тебя называю?

— Конечно, Павлуша!

— Надь, я ничего не знаю. Газету — да, я проморгал, и готов…

— Да ничего ты не готов. Говори про коллективизацию, про детей. Кто тебе эту клевету подсунул?

— Я про детей от гражданина…

— Павлуша! По секрету: я-то все знаю. Кто и что. Просто хочу тебе помочь отсюда выбраться. Ты еще не представляешь, что тут делается.

— Но я действительно…

— Так… Ты все расскажешь. И все подтвердишь. Иначе здесь не бывает. Но будет поздно. Ты знаешь, зачем Хомяк, — а он у нас чемпион по борьбе — в паре с Абрашкой работает?

— ?..

— Чтобы Абрашку оттаскивать. Абрашка, как увлечется, так мало того, что искалечит, но и убить может. Раньше времени. Вот Хомяк его и оттаскивает. Денег Абрашка за работу не берет, они ему ни к чему, он в них не понимает. Ему стакан водки и бабу. Даем ту, которая уже не выйдет отсюда. А если бабы нет, то он и мужика зае… т до смерти. Ему все одно! — она произнесла это слово так просто, так естественно, будто с рождения слышала его от пьяных родителей. И засмеялась громко, надсадно.

Надя встала, отошла к окну, долго стояла, глядя на быстро плывущие облака, затем прошлась несколько раз по камере и сказала: «Ну что ж, ты сам того хотел…»

Я часто думал, почему я не сказал, пытался не сказать. И в тот момент, и позже, хотя выдержать все последующее было немыслимо. Чего больше я боялся: выдать Розу или того, что Надя узнает, что сказала Роза — ее мама?

Дальнейшее помню плохо. Я часто терял сознание, меня окатывали ледяной водой — это делал Хомяк, — боль врывалась, затем вдруг куда-то отступала; мне казалось, что долго и быстро падаю в глубокий колодец, потом что-то хрустело в моем теле, визжал высокий мужской голос, возможно, это был мой голос, потом боль подкрадывалась совсем из другого конца комнаты и мчалась ко мне со скоростью курьерского поезда, в голове набатно гремел колокол, мои ноги вдруг покрывались горячей жидкостью, до меня доносился острый запах моих испражнений, затем жуткий удар прерывал дыхание, я приходил в сознание, и все начиналось сначала. Отчетливо помню слова «по яйцам его, по яйцам», «за волосы поднимай, ишь, блядь, разлегся», звонок телефонного аппарата, зловонное дыхание Абрашки и млечно запекшиеся уголки его губ, Надин голос: «Перекур, хлопчики, перекур», — ее же: «Поехали, нечего здесь Сочи разводить», вспыхивающий свет настольной лампы, Надино лицо, ее глаза, пристально в меня всматривающиеся. «Все скажешь, все. Мы сильнее». В глазах было неподдельное любопытство юного натуралиста и пристальная цепкость сторожевого пса.

* * *

Одна мысль не дает мне покоя: сказал или не сказал? Розу посадили вскоре после моего ареста; стало быть, сказал. Тогда, если «паровозом» была она, почему Мосю расстреляли, а она выжила. Значит, посадили не из-за меня. Из-за Моси. Если же Надя выбила из меня показания, то не могла же допустить, чтобы арестовали ее маму. Хотя в то время все было возможно. Но я не мог сказать. Не мог из-за Розы, не мог из-за Нади. Но и не сказать я не мог: они были сильнее.

Мне дали десять лет. Но вышел я скоро. Мне повезло — я же Везунчик! Лаврентий Павлович сменил на посту Николая Ивановича и с барского плеча дал мне еще пожить. Спасибо ему. (Говорили, что мое место у параши занял бывший следователь Никифоров.) Пожил я, как ни странно, долго. Мне повезло опять: дали инвалидность второй группы, так что не воевал; всю блокаду пробыл в Ленинграде. И там выжил. Пережил даже Надю. Вот как получилось. Правду говоря, лучше бы и не жил. Женат я, естественно, не был, как и не было — не могло быть — детей.

Что меня гнетет, так это даже не то, сказал ли я Наде про Розу или не сказал. Гнетет меня непоколебимая уверенность: проживи я снова свою жизнь, зная, что потом будет со мной, я бы все отдал, чтобы быть с Надей. Даже нет. Я бы все отдал, чтобы оказаться на пятьдесят лет моложе и еще раз услышать: «Орленок, орленок, мой верный товарищ, ты видишь, что я уцелел…» — «Запевает Надежда Огонек!».

… И что она хотела мне сказать, что могла сказать?..

Print Friendly, PDF & Email

42 комментария для “Александр Яблонский: Надя Огонек

  1. Игорь Ю.: Только что прочел ответ Автора. Этот рассказ, действительно небольшой, одновременно многоплановый и удивительно цельный. В нем, на мой взгляд, есть даже то, что не увидела И. Беленькая..
    С тоской я вижу в более мягкой форме происходящее сейчас в Америке и роль в происходящем всех этих новых еврейских выскочек — аксельродов, шифтов, надлеров, соросов, эмануэлей и прочих блинкинов. Боюсь, что как обычно, на мягкой форме не остановятся. Боюсь, что скоро могут появиться свои Нади и здесь.
    :::::::::::::::::::::::::::::::
    Да, страшновато, точнее – противновато бывает, глядя на происходящее.
    Но до надиных огоньков пока далеко. Соросы-шороши возникли давно, Павликов морозовых пока не заметил.
    А прочие блинкины, вайсберги-айсберги – явление неизбежное. Ещё Ильф и Петровы отмечали 80 лет назад.
    Читательская конференция продолжается. И не потому, что копчёного угря захотелось, а по
    другой причине . Задела работа Александра Я. (как и работы Е. Римон), задела и растормошила.
    И пошло-поехало. То ли ещё будет, жду пародии Бена, и мышек, кот. прилетят порезвиться, а там и тяжёлая артиллерия
    от ю-хана и др. ханов и их дру-ганов. Шоу должно продолжаться, (‘частица чёрта в нас заключена подчас’ ))

  2. НРАВСТВЕННАЯ ПАТОЛОГИЯ ПОД ПЯТИКОНЕЧНОЙ КРАСНОЙ ЗВЕЗДОЙ
    —————————————————————
    К рассказу появилось несколько новых комментариев (высокомерно-менторских и патанатомически придирчиво-скрупулёзных).  
    По ожидаемому совпадению: и на сей раз самые отрицательные отзывы (по стилю — недоброжелательные) оставили те же читатели, что болезненно и негативно реагируют на любое правдивое слово о преступной сущности советского режима.
    Уважаемый Александр Павлович! В который раз возвращаюсь к Вашему рассказу, вновь прочитываю отдельные фрагменты. Мне становится всё более ясной и убедительной логика поведения его героев.
    Моисей и Роза (неполных 25 лет) к концу 20-х (Продармия) считались уже опытными партийцами, это значит, что совсем молодыми они пришли в революцию и всё дальнейшее — верное ей служение. В городе к ним хорошо относились, да и в лагере Роза пользовалась доверием заключённых и делала добрые дела. Удочерили покинутого и проблемного (тогда) ребёнка — акт нравственный и милосердный. Имея возможность, обеспечили Наде счастливое взросление, поощряя её врождённые качества (активность, порывистость, общительность, артистизм, музыкальность). Удочерённая девочка перешла из адского раннего детства в обстановку любви, достатка, открывшихся возможностей самоутверждения. И всё это и в семье, и в школе, и в городской среде ассоциировалось с благодатной советской властью. Она неистово (по характеру), а позже и идейно в неё включилась, в том числе и в «справедливые» карательные органы. Моё понимание чудовищной истории с Везунчиком я ранее выложил. Дальнейшее в поведении Нади (ликвидация предателей за линией фронта, двойственный подход в судейской должности, скромная бытовая жизнь и др. детали говорят о цельности её натуры и характера, преданности идее. С какого  момента пришло к ней понимание преступности этой идеи и режима? Возможно, как у многих, с разоблачения бандитизма Сталина. Как и многие, понимая и ужасаясь новой правдой, продолжала службой своей быть сталинисткой.        
    Как некогда её, удочерила чужую девочку. Как некогда ей — хотелось счастья ребёнку, но действительностью Надя уже не обманывается. Отсюда и «выездная» фамилия («в дальнейшем пригодится»), и предсмертные заклинания: ««Уезжай отсюда. Уезжай из этой страны. Ты — Шапиро!» И потом, уже перед самой смертью, в палате на Песочной, бормотала: «Павлуша… Найди Павлушу К. Я ему «.
    Могу ошибиться, но думаю, что происходило это в те годы, когда уже выезжали: Надя -1915-17 г рождения. Умерла она лет 60-62.
    Психопатология? Возможно, как симптом нравственной деградации поколения, развращённого режимом.

  3. Подкрепление защитников Литературы прибыло. Уж теперь-то она (Литература) под надёжной охраной — «мышь не пролетит» 🙂

    1. Inna Belenkaya — 2021-09-16 11:42:

      Ефим Левертов16 сентября 2021 at 10:10 |
      ___________________________
      Лучше не скажешь
      ===============
      И хуже тоже!

  4. Рассказ представляет из себя нагромождение плохо стыкуемых отрывков, каждый из которых возможно мог иметь место в действительности. Именно эта неквалифицированная бессвязность отрывков выводит рассказ из художественного жанра как литературы, приводит к простому и бессмысленному перечислению и нагромождению ужасов. И все это ради элементарной сверхзадачи, сформулированной автором заранее как самоцель.

  5. Прочитал сразу по выходу, не понравилось. Старых писателей критиковать, только портить – поздно и незачем. Но теперь, вижу, тут целая читательская конференция, можно и поучаствовать. Мне кажется, много букв читателями потрачено на разгадывание главной героини как раз из-за отсутствия таковой в рассказе. Я не увидел девицу-красавицу за декларативным перечислением её достоинств. Остается довериться неизвестному Павлу Николаевичу, который долго и безумно был влюблен в Сарочку, а потом с отбитыми садисткой Надей органами пускал умильные пузыри по поводу её песен. С большим основанием рассказ можно назвать «Везунчик». Вообще живых людей в этой истории почти нет, за исключением разве что комиссара, на удачное создание образа которого понадобилось автору всего две строки.
    Согласен с Инной: литературы тут мало. Написано гладко и грамотно, все слова на месте, но нет главного – героев, мотивации их поступков, развития их характеров… почему они такие? Сказать про родителей «ссученные» (кстати, неплохо бы понимать значение или хотя бы в словарь криминальных терминов прежде заглянуть), а следовательно и Надя… такая-то… это не объяснение.

    1. Григорий Быстрицкий:
      «… Написано гладко и грамотно, все слова на месте, но нет главного – героев, мотивации их поступков, развития их характеров… …»
      =====
      По-моему всё это есть, но не в рассказе, а в головах части читателей.
      Примерно как в этой истории:

      Однажды Эрнест Хемингуэй поспорил, что напишет самый короткий рассказ, способный растрогать любого. Он выиграл спор, написав всего 6 слов: «For sale: baby shoes, never worn» (в переводе с англ. – «Продаются детские ботиночки. Неношеные»).

      1. Это называется горе от ума. Переводить популярную байку нет необходимости, её и так все знают, а некоторые из университета Хопкинса вообще сомневаются в её связи со стариной Хэмом. Шесть слов предполагают обстоятельства, а автор рассказа называет героя. Объяснять в чем разница не вижу необходимости даже для очень продвинутой «части читателей».

  6. Все комментаторы уже подробнейшим образрм высказались, наверное, пришла и моя очередь, тем более что мой краткий комментарий был критическим. В этом коротком рассказе много всего намешано, многое лишь обозначено вскользь, пунктиром. Автор позволил читателю на свой лад и вкус домысливать недостающие детали и в результате здесь уже представлены несколько разных версий истории и мотивации героев. Естественно, моя версия тоже отличается от других. И поскольку она основана на моем представлении о тех временах, то надо сразу сказать, что я принадлежу к послевоенному поколению и мое познания о тех временах почерпнуты из литературы и (на самом деле) немногочисленных рассказов современников. Так что сравниваю я, по больше части, литературу с литературой.

    Прежде всего, я хочу разобраться с датировкой и деталями некоторых событий.
    Автор пишет: «случалось это не только в нашей области, но по всей стране. Во время раскулачивания женщины, предвидя арест или расстрел, подбрасывали своих детей, как правило, совсем маленьких, грудных, соседям. Соседи, не зная, что делать и боясь неминуемой кары, бежали с этими детьми в сельсоветы. Часто раскулачиваемые сами приносили завернутых в тряпицы детей на крыльцо сельсовета и оставляли там». Поскольку автор пишет о том, что происходило по всей стране, то речь идет, по-видимому, о периоде массовой и наиболее жестокой кампании раскулачивания, т.е. 1930-1931 годы. Однако мне нигде еще не встречалось упоминание о том, чтобы даже во время этой кампании женщин массово арестовывали и расстреливали по приговору суда. Наверное, все-таки имелась ввиду депортация. К тому же, я не могу поверить, что это явление – подбрасывание детей в сельсоветы – носило массовый характер: наверное, такие случаи имели место, но достаточно было несколько раз повториться такой страшной истории чтобы люди не делали больше такой ошибки. До 1934 года, до убийства Кирова, в городах практически не было политических репрессий и не было преследования за «контрреволюционные разговоры». В 1932-33гг. города были заполнены бежавшими из сел умирающими от голода крестьянами, люди валялись на улицах, это невозможно было скрыть, это было всем известно и говорили об этом вслух – какая уж тут боязнь «контрреволюционных разговоров»? Вот в 37-м году говорить об этом уже было опасно, об этом уже молчали, но допрашивать по этому поводу можно было практически каждого жителя города – каждому это было известно. И если полгорода говорило о чем-то, пусть даже шепотом, то в НКВД с его штатом сексотов и добровольных доносчиков известно было, что полгорода говорит об ЭТОМ. К тому же, распространение порочащих социалистическую родину сведений, т.е контрреволюционная пропаганда каралась «вышкой», а не исправительно-трудовым лагерем. Так что вряд ли и Розу Наумовну, и героя-рассказчика посадили за распространение. Наверное, не выдал все-таки Павлуша Розу Наумовну, иначе не миновать ему «вышки», как участнику контрреволюционной ячейки, да и Надя Огонек постаралась бы свести с ним счеты. А вот свою приемную мать Надюша могла спасти, упрятав ее в лагерь, пока НКВД не докопалось до ее «контрреволюционной деятельности», тем более что, занимая должность в Главполитпросвете, Роза Наумовна должна была привлекать повышенное внимание партийных и «правоохранительных» органов. Был смысл поторопиться. … Вот и я ударился в конспирологию.

    Надя взяла девочку из детдома и дала ей еврейскую фамилию своих репрессированных родителей, по-видимому, в первые послевоенные годы, 1945-47, — позже такой демарш не ускользнул бы от внимания бдительной общественности и отразился бы на карьере Надюши-народного судьи. Вообще послевоенное поведение Надюши весьма неординарно. Она старается забыть все в своей жизни, что имело хоть какое-то отношение к политике и к ее службе в органах, старается отрешиться от него: никогда не вспоминает о нем, сторонится бывших соратников, уничтожила все фотографии, не носит награды. Неприятна ей память об этом. Мучает ее совесть, подсказывает ей, что неправедны были дела ее, что служила она преступникам. И пытается Наденька оправдаться перед совестью, искупить вину свою — нарочито дает приемной дочери не свою фамилию, а фамилию своих безвинно репрессированных родителей. Но совести этого мало, не отпускает она Наденьку и остается Наденька нелюдимой, и успокаивает ее лишь старая черно-белая фотография, с раскрашенной красными чернилами косынкой на голове – не такая все же плохая была она, Наденька, — и бегала лучше всех, и пела в хоре. Да и сейчас имеет сострадание к людям (по уголовным делам дает по минимуму, дескать, оступились люди). Но жизнь не подвластна Наденьке и время от времени напоминает ей о прошлом, подбрасывая ей, народному судье, дела политические, чем крайне раздражает ее. И тогда Наденька вступает в борьбу со своей совестью – дает политическим по максимому, доказывая так, что и прежде права была в беспощадной своей борьбе с врагами.

    Правильно заметила Инна Беленькая, что без психического заболевания здесь не обошлось. На мой взгляд, это шизофрения. Но кому из нас в той или иной степени не свойственна шизофрения? Только идиоту.
    А весь сюрреализм в образе Нади, начиная с ее чуть ли не мистического появления с последующими неординарными способностями и склонностями и заканчивая ничем не мотивированным, но сбывшимся через много лет пророчеством, — представляется мне не впервые применямым автором приемом привнесения элементов фэнтези в описание бытия.

    Гмар хатима това!

  7. Не даёт комментирующему народу слава великих литературных критиков девятнадцатого века — разбирают по косточкам тему, идейное содержание, образы, убедительность… Хоть специальную шкалу строй по примеру этой:
    https://www.altshuller.ru/rtv/rtv7.asp

  8. … Гнетет меня непоколебимая уверенность: проживи я снова свою жизнь, зная, что потом будет со мной, я бы все отдал, чтобы быть с Надей. Даже нет. Я бы все отдал, чтобы оказаться на пятьдесят лет моложе и еще раз услышать: «Орленок, орленок, мой верный товарищ, ты видишь, что я уцелел…» — «Запевает Надежда Огонек!».
    ====
    Сила мечты о светлом будущем, помноженная на силу прекрасной вертихвостки-шикселе.
    И проблема НЕ в том, что «они сильнее». По-моему проблема в непонимании мудрого еврейского анекдота «Всеышний даёт нам проблемы по нашим силам, так что одно из двух: или мы таки можем решить наши проблемы — или это не наши проблемы».

    Мессианская мечта иудаизма в полном отрыве от мудрости иудаизма. 100 лет назад это был массовый феномен среди пассионариев «русского еврейства», а сейчас это массовых феномен среди пассионариев «американского еврейства». А большинство, как всегда, просто плывёт по течению.
    Это не «ПРИЦЕЛЬНЫЙ ОГОНЬ … ПО СВОИМ», это факты и попытка извлечь из них урок.

  9. ПРИЦЕЛЬНЫЙ ОГОНЬ … ПО СВОИМ
    ————————————————
    Э.Г. клеймит: «… ЭТО по большому счету и произошло в России (и русском еврействе), дьявольский соблазн, который не удавалось и не удается преодолеть. Полная утрата морали, жизнь на уровне стадного инстинкта, восторженное идолопоклонство» Опять этот неразборчивый, безбрежный стереотип «русское еврейство», огульно обвиняемый  в смертных грехах, которые и по сей день «не удаётся  преодолеть». О ком это? Если о себе — противоречить не стану. На балансе добра и зла  российской истории еврейство империи и СССР в большом плюсе, и один из мотивов антисемитской кампании Сталина — искоренение протестного элемента. Диссидентство всех времён в России было проникнуто еврейским духом 
    ***
    Ещё прицельнее бьёи по своим
    Игорь Ю.
    «На мой взгляд, еще более важными героями, чем Надя Огонек, были ее приемные родители. Они ссучились первыми…Но не Роза ли  и ее любимый Мося виновны и в гибели тысяч других детей и в том, что именно ОНИ заварили всю эту мерзкую и безжалостную систему».
    Списано у Солженицына. Нет, не дословно, но в полном соответствии с его (и других юдофилов) утверждением, что революцию и все её последующие беды принесли России Моисеи Давидовичи, Розы Наумовны и прочие Шапиры.

    I.B. похоже: 
    «… Л.Беренсон, высоко оценивший ваш рассказ, даже написал, что он у него вызвал «не сравнение, только ассоциацию» с «Гадюкой» А. Толстого. Действительно, сравнивать — это глумиться над памятью жертв, павших от рук палача Нади-Огонька. Но я воспользуюсь этой ассоциацией, чтобы провести свою мысль. Логика поступков героини «Гадюки» вытекает из ее прошлого. Они психологически оправданы. Иначе она и не могла – столько горя, отчаяния, незаслуженных обвинений пришлось ей вынести. Какая психика это выдержит?»

    И всё же сравнение Ольги Зотовой с Надей Огонёк следует: первую ожесточили перенесённые страдания, вторая о них и не вспоминает и свирепствует без повода (идейными были только старые большевики).

    А что если сопоставить эти три отзыва на другом уровне: 
    тысячи разных молодых Моисеев, Давидов, Роз, Наумов и пр. Шапиров, освобождённых революцией, вырвались из нищеты и смрада Черты оседлости, где «столько горя, отчаяния, незаслуженных обвинений пришлось вынести», и, поверив в светлые идеалы рабоче-крестьянской власти, стали служить её верой и правдой неполных двадцать лет. Потом расстрелы, АЛЖИРЫ на большие сроки и поздний реабилитанс.      

    1. Л. Беренсон: … А что если сопоставить эти три отзыва на другом уровне:
      тысячи разных молодых Моисеев, Давидов, Роз, Наумов и пр. Шапиров, освобождённых революцией, вырвались из нищеты и смрада Черты оседлости, где «столько горя, отчаяния, незаслуженных обвинений пришлось вынести», и, поверив в светлые идеалы рабоче-крестьянской власти, стали служить её верой и правдой неполных двадцать лет. Потом расстрелы, АЛЖИРЫ на большие сроки и поздний реабилитанс.

      =====
      Я полностью согласен с таким пониманием прошлого для основной массы евреев-коммунистов той эпохи: ведь только очень немногие из них делали продразвёрстки и служили в органах.
      Тогда сама жизнь (и/или Господь Бог) сделали ловушку многим евреям, русским и представителям прочих народов СССР. На мой взгляд это оправдывает всех из них, кто не служил в оганах. В любом случае, не мне их судить: они мои предки, которым я обязан всем. Поэтому для меня главный вопрос это «какие из этого уроки на будущее могу извлечь я и моё поколение».

  10. Уважаемый автор,
    еще раз спасибо за прекрасный текст и, честное слово, оправдываться вам не в чем. Незачем спорить, насколько соответствует ситуации та или иная мелочь, даже если в чем-то вы ошибаетесь. Потому что не ошибаетесь вы в главном: именно ЭТО по большому счету и произошло в России (и русском еврействе), дьявольский соблазн, который не удавалось и не удается преодолеть. Полная утрата морали, жизнь на уровне стадного инстинкта, восторженное идолопоклонство («Кака закалялась сталь» — житие святого). И не обязаны вы под это теоретическую базу подводить, вы не публицист, а писатель, вы нас заставляете трагедию пережить изнутри, за это и спасибо.

  11. Игорь Ю.
    13 сентября 2021 at 0:24 | Permalink
    На мой взгляд, еще более важными героями, чем Надя Огонек, были ее приемные родители. Они ссучились первыми, они стали примером для приемной дочери, они показали Наде, что родительская любовь к СВОЕМУ ребенку может сочетаться с безразличием и жестокостью к ДРУГИМ. Они своим примером показали, что жизнь можно положить на вбивание железными гвоздями своей идеологии, своей утопии в головы других людей — и всю жизнь чувствовать себя НЕ виноватыми в их и их детях гибели. Но не она ли и ее любимый Мося виновны и в гибели тысяч других детей и в том, что именно ОНИ заварили всю эту мерзкую и безжалостную систему. А Надя, что? Она лишь стала отличницей, вписавшейся в систему ее родителей
    ___________________________.
    Моя школьная подруга — тоже отличница, медалистка. А ее отец был начальником одного из лагерей того самого Архипелага. Но она, не в пример Наде Огоньку, стала диссиденткой. Так что не все так однозначно, как вы здесь очень красиво написали. Причем, все это чисто ваши домыслы и размышления, которые вы скорректировали в соответствии с последними политическими веяниями. В том то и дело, что в рассказе ничего этого нет. Там вообще с композицией чистый провал, кто на кого донес или «кто на ком стоял» (проф. Преображенский) непонятно.

  12. Уважаемый Александр Павлович, хочу извиниться за свои слова, поскольку вы пишете, что «автор этих строк НЕ является «писателем», тем более – «маститым» (никогда этому ремеслу не обучался и оным на хлеб насущный практически не зарабатывал)». Но я сужу по тому, что написано в вашем авторском каталоге:
    «Автор книг: «06/07. Сны» — 2008 (Изд. “Водолей — Publisher”, Москва.); Роман «Абраша» (Изд. «Водолей», 2011) — Long List Бунинской премии 2011г.; Long List Премии «НОС» («Новая словесность»), 2011; Роман «Президент Московии» (Изд. «Водолей»), 2013; Повесть «Ж — 2–20–32» (Изд. «Водолей», 2013); Импровизация с элементами строго контрапункта и Постлюдия» (маленький роман) (Изд. «Водолей» 1914), а также рассказов…»
    Т.е. . как я поняла, этот рассказ не первый ваш литературный опыт.

    Дальше вы почему-то приводите большую цитату из книги «Как мы пишем». Ну и что? Вот еще примеры: Бальзак ставил ноги в таз с холодной водой, а Агата Кристи писала, лежа в ванне и грызя яблоки. Это разве имеет отношение к моим словам, что этот рассказ – голая схема. А то, что все хором мне возражают, что это подлинная история, что «есть правда времени, в котором такие характеры были возможны и даже обязательны. И, насколько я знаю, довольно массовы» (И.Юдович), производит противоположный эффект, только подтверждая мои слова, вопреки желанию этого дружного хора. Потому что это художественный рассказ, а не протокол судебного заседания.

    Л.Беренсон, высоко оценивший ваш рассказ, даже написал, что он у него вызвал «не сравнение, только ассоциацию» с «Гадюкой» А. Толстого. Действительно, сравнивать — это глумиться над памятью жертв, павших от рук палача Нади-Огонька. Но я воспользуюсь этой ассоциацией, чтобы провести свою мысль. Логика поступков героини «Гадюки» вытекает из ее прошлого. Они психологически оправданы. Иначе она и не могла – столько горя, отчаяния, незаслуженных обвинений пришлось ей вынести. Какая психика это выдержит?
    И наоборот, у Нади – Огонька юность – совершенно безоблачная. Правда в возрасте 5-и лет она чуть не умерла от голода. И вот тут возникает масса вопросов. Ведь дети даже младше ее всегда будут спрашивать: а где моя мама? Они все чувствуют и понимают. Хотя бы , повзрослев, она должна была бы задуматься о том времени, несмотря на то, что это могло перевернуть ее жизнь. Но, увы, никаких переживаний, никакой рефлексии героиня не обнаруживает по этому поводу. И дальше мы ее уже видим в роли заплечных дел мастера. Что с ней произошло, откуда это нравственное перерождение, откуда этот садизм?
    И до конца жизни сохраняет преданность партии, верность своим убеждениям. Но это только старые большевики и большевички, прошедшие сначала царские казематы, а потом еще и сталинские лагеря, продолжали верить в Сталина. Но это были идеалисты. А здесь мы видим человека с садистскими наклонностями и прожжённого циника.

    И к концу(я и так превысила все лимиты) о «правде характера». Вы пишете:
    «Во-первых, честно говоря, не понимаю, как это можно сделать в тексте, не превышающим один печатный лист (24 страницы машинописи), если Вы знаете пример такого анализа в малой форме, пришлите, буду признателен: «век живи…».
    Извините, но это уже не моя печаль, как говорится.

  13. «…Приемных детей тогда было много, люди еще умели жалеть и не привыкли к страху, да и власть имущие подавали пример: среди главных партийцев даже стало модным усыновлять или удочерять детей-сирот своих классовых врагов…»
    Детей раскулаченных, высланных да и попросту умерших от голода я сам видел в Бердичеве. Днём они исчезали, а ночью собирались возле остывавших костров асфальта (асфальтировали площадь перед кинотеатром). Слышал разговоры о том, что «этих гойских детей» не надо жалеть (даже так!). «Они нас жалели (пожалеют)?»
    Это воспоминания ребёнка. Возможно, ошибочные, случайные… Разговоры в моём присутствии.

  14. Только что прочел ответ Автора. Этот рассказ, действительно небольшой, одновременно многоплановый и удивительно цельный. В нем, на мой взгляд, есть даже то, что не увидела И. Беленькая — правда характеров и их развитие во времени. Заслуга Автора еще и в том, что он сумел это показать в очень небольшом рассказе. На мой взгляд, еще более важными героями, чем Надя Огонек, были ее приемные родители. Они ссучились первыми, они стали примером для приемной дочери, они показали Наде, что родительская любовь к СВОЕМУ ребенку может сочетаться с безразличием и жестокостью к ДРУГИМ. Они своим примером показали, что жизнь можно положить на вбивание железными гвоздями своей идеологии, своей утопии в головы других людей — и всю жизнь чувствовать себя НЕ виноватыми в их и их детях гибели. Собственно говоря, достаточно одного абзаца, чтобы понять всё развитие их характера:
    «Так что насмотрелись они прилично. Где-то в Саратовской губернии, в опустевшей деревушке недалеко от Курдюма, нашли они во дворе справного дома девочку лет пяти. Девочка была странного серо-лилового цвета, причем серыми были и руки, и спичечные ножки, и лицо, и губы, и даже глаза. Она сидела около крыльца, слегка раскачивалась и старательно жевала траву. На вопросы, кто она и где ее родители, девочка не отвечала, лишь сидела, раскачиваясь, и жевала траву, не глотая ее. Видимо, ее родители были в той неглубокой траншее, на которую давеча наткнулся их продотряд. Там лежали трупы людей и лошадей, умерших с голоду. Тела были сброшены второпях, даже не присыпаны». Через 15+ лет Роза «пожалела» детей. Она даже спасла одного из — «раньше хоть детей жалели». Но не она ли и ее любимый Мося виновны и в гибели тысяч других детей и в том, что именно ОНИ заварили всю эту мерзкую и безжалостную систему. А Надя, что? Она лишь стала отличницей, вписавшейся в систему ее родителей. Потом, кажется, поняла что-то. Но Бог — не фраер: и Роза, и Мося, и Надя ЗАСЛУЖИЛИ свой конец. И не верю, что Мося и Роза не понимали зачем давали приемной дочери НЕ еврейскую фамилию. Все они понимали и все они уже видели, но втянувшись в зло, становишся злом. Плюс эта чисто еврейская местечковая послереволюционная жажда выбиться, жажда власти, сыгравшая свою роль в трагедии тысяч и тысяч евреев. А вместе с ними, благодаря их уму и способностям, и миллионам другим.
    С тоской я вижу в более мягкой форме происходящее сейчас в Америке и роль в происходящем всех этих новых еврейских выскочек — аксельродов, шифтов, надлеров, соросов, эмануэлей и прочих блинкинов. Боюсь, что как обычно, на мягкой форме не остановятся. Боюсь, что скоро могут появиться свои Нади и здесь.

    1. Исключительно точно сформулировано. Жаль, что уважаемый Л. Беренсон недопонял.

  15. Спасибо! Никак не ожидал, что маленький рассказик, присланный Е.М. Берковичу в качестве «довеска» к более крупным и значимым для меня текстам, вызовет такую реакцию. Благодарю за доброжелательное понимание произведения и, особенно, за критику. Отвечу.
    1. Zvi Ben-Dov. Замечание справедливо. Морфий выписывали. Однако… Моя ближайшая родственница долго уходила в жутких мучениях. Уходила дома: в конце 80-х – начале 90-х попасть в больницу было проблемно, да и состояние этих больниц было плачевное. Ее прооперировали – вскрыли, посмотрели, зашили, отправили умирать. Участковый врач выписал морфий (или что-то похожее), но мой двоюродный брат получить его не мог (тетя уже не вставала): требовалась справка, что он не является «наркозависимым», а ни один наркологический диспансер такую справку ему выдать не мог, так как он не состоял (естественно!) у них на учете. Эти страдания – и ее, и семьи – проходили на моих глазах. Они вкрались, видимо, в мое (под)сознание, затаились и «ждали своего часа». Поэтому неточность (никак не связанная с сюжетом деталь) вкралась, помимо моей воли, в ткань рассказа. Приношу извинения.
    2. Уважаемая г-жа Инна Беленькая, я понимаю и принимаю Ваше неприятие моего рассказа. Это естественно. Элементарно не понравилось, разные критерии восприятия литературы НЕ нон-фикшн (художественной), просто раздражение (причинное или беспричинное). Знакомо, хоть редко, но и я испытываю нечто подобное. Но Вы затронули, как мне кажется, существенные принципы бытия литературного процесса (вне зависимо от моего рассказика). Поэтому – чуть подробнее.
    Во-первых, маленькая коррекция. Автор этих строк НЕ является «писателем», тем более – «маститым» (никогда этому ремеслу не обучался и оным на хлеб насущный практически не зарабатывал, кроме гонораров за научные статьи в 70 — 90-х до эмиграции). Всю жизнь и по сей день счастливо существую в ежедневном труде профессионального музыканта. Моя словесная продукция есть графомания или, мягче, дилетантизм. Однако, даже в таком непрофессионализме приходится (с радостью неофита) равняться на высшие образцы. Учиться.
    Вы пишете: «Вот по этой схеме рассказ и написан». По какой схеме, я не понял, но это и не важно. Дело в том, что писать художественное (даже такого уровня, как у меня) произведение (не только литературное, но и музыкальное, живописное) «по схеме» невозможно. Герои, обстоятельства создаются автором (в меру его дарования), но потом начинают жить собственной жизнью, непредсказуемой, порой озадачивающей, парадоксальной (как и наши дети!). Вы, возможно, знаете, что в 1930 году вышла книжка под названием «Как мы пишем». В ней виднейшие писатели отвечали на вопросы о методах работы: сколько часов они работают, ночью или днем, регулярно или эпизодически (Горький: «Работаю утром с 9 до часа, вечером с 8 до 12. Успешнее — утром», Борис Лавренев: «Я могу по месяцам ничего не делать, а потом работать запоем, работать без сна», Борис Пильняк: «Пишу по утрам, сейчас же после сна… не больше двух часов в сутки», Вячеслав Шишков: «Плохой зодчий (т.е. я) работает когда попало» и т.д.), как: пишут карандашом, пером или печатают на Ундервуде, употребляют ли кофе, чай, наркотики. спиртное (Николай Никитин: «Работать надо голодным», Горький: «Курю. Много», Чапыгин: «Наркотиками никогда не увлекался и не знаю их очарования», Пильняк: «В дни работы меня тянет на молочную пищу») и т.д и т.п. Полный разнобой. Однако на один вопрос ответ был однозначный: «Пишите ли вы по плану?». Все корреспонденты, а это были Горький и Пильняк, Ал. Толстой и Зощенко, Шишков и А. Белый, Каверин и Шкловский, Замятин и Тынянов и другие – цвет советской литературы и русской литературы советского периода – все единогласно (кроме Федина, который, заявил, что пишет исключительно по заранее приготовленному плану) ответили отрицательно. Белый: «Я обещаю редактору одно, а приношу другое», Горький: «Плана никогда не делаю, план создается сам собою в процессе работы, его вырабатывают сами герои», Замятин: «…если персонажи живые, они непременно опрокинут выдуманные для них планы. И часто до самой последней страницы я не знаю, чем у меня (у них, у моих людей) всё кончится». Ал. Толстой: «Я никогда не составляю плана. Если составлю, то с первых страниц начну писать не то, что в плане. План для меня – бессмысленная затея, и я не верю тем, кто утверждает, что работает по плану». Виктор Шкловский: «Почти всегда в процессе работы и план, и часто даже тема изменяются». То есть, радость Л.Н. Толстого, услышавшего от С.П. Жихарева об изумлении Пушкина, узнавшего о замужестве Татьяны («представляете, какую штуку удрала со мной Татьяна … замуж вышла»), есть не чудачество или кокетство, изумление автора поступку своего героя – признак истинного таланта, что Толстой неоднократно повторял. Да и сам он писал Страхову: «я стал поправлять ее и совершенно для меня неожиданно, но несомненно, Вронский стал стреляться…». В письме Русанову резюмировал: «Вообще герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы: они делают то, что должны делать в действительной жизни , а не то, что мне хочется» … В этом – суть творческого процесса.
    Не подумайте, что у меня совсем поехала крыша, и я ровняю себя с великими. Но, поверьте, начиная эту миниатюру, не предполагал так ее развернуть и закончить. Так само получилось.
    Ещё одно. Вы пишете: «Кстати, а почему героиня работает в органах, как она могла уцелеть, если ее отца расстреляли, а мать сослали в лагере. Или это по ее воле, то бишь доносу, их постигла такая участь?» Во-первых: а почему нет? «Синдром Павлика Морозова» усиленно вкалачивался в сознание советской пионерии и комсомолии, равно, как и в сознание гитлерюгенда. Вполне могла – своими «руками» или вкладывая «информацию» в уста героя повествования (что, кстати, совершенно верно отметил г-н Л. Беренсон). Далее. Могли ли дети репрессированных работать в органах? – Могли. И работали. Не в массовом порядке, но такие случаи были, особенно во время ВОВ и после (в СМЕРШе, а затем в НКВД, МГБ, КГБ). Если позволят силы и время, постараюсь написать об этом, опираясь исключительно на проверенную информацию. И вообще, этот недоуменный вопрос, «как могла эта Надя – дочь достойных и замученных родителей служить в ЧК», напоминает, к примеру, вопрос: как могли евреи – дети ортодоксальных родителей быть самыми жестокими садистами по отношению к еврейским же детям (как-то писал о «дядьках» кантонистов, самым жестоким из которых был Хаим Зильберман – после крещения: Иван Хмельницкий, который справедливо уверял, что «некрещенные жидочки из моего отряда живыми не выйдут» – и не выходили…) Тот же синдром: «реабилитировать» себя за «грех» родителей – их еврейство – у многих, но не у всех выкрестов, или их «антисоветчины» («у нас зря не сажают»), как у Нади и ей подобных. Или: «как же могли евреи – в своем большинстве – не только способствовать приходу Гитлера к власти в первой половине 30-х годов, но и приветствовать этот приход»! – Могли! И в ЧК служили, и хаперами («ловцами» еврейских детей) были, и даже давали советы Гитлеру, как воплотить программу национал-социалистов, таких было немного, но были! (Если Л. Беркович разрешит, пришлю маленький фрагмент из последнего романа, основанного на строго документальной основе, о Германии 30-х). Всё могло быть. Увы.
    Ваш вопрос: «что хочет этими сказать автор?». Отвечаю – всё, что хотел сказать. Дальше – дело додумывать читателю. Больше мне сказать нечего. Вы пишите об отсутствии «правды характеров, развития характера героини, намеков на работу ее мысли» и пр. A priori согласен. Правда, не понимаю, что есть «правда характеров», как эта правда определяется, маркируется. В моем понимании правда характера «героини» – в метаморфозах ее бытия и сознания. По поводу развития характера. Во-первых, честно говоря, не понимаю, как это можно сделать в тексте, не превышающим один печатный лист (24 страницы машинописи), если Вы знаете пример такого анализа в малой форме, пришлите, буду признателен: «век живи…»; даже большим мастерам в масштабных полотнах убедительно, тонко, без назидательности в духе Лидии Чарской и формальных изысков, достоверно и впечатляюще прочувствовать и показать процесс нравственной трансформации персонажа на фоне политических, исторических катаклизмов удается крайне редко (исключения: развития личности, убеждений, верований у Иосифа Флавия в «Иудейской войне» или Пьера Безухова). Во-вторых, не только не могу, но и НЕ ХОЧУ. «Ответа на это нет». Абсолютно точно! Нет и быть не может, не должно. Каждый сам может задуматься, найти свой ответ, свою интерпретацию. Чаще всего это не получается. Но только к этому должен стремиться автор ХУДОЖЕСТВЕННОГО (не научного) произведения: «даль открытого романа…». Если это частично произошло, что показывают совершенно неожиданный, но проницательный пост г-жи Аси Крамер, точное прочтением г-ном Л. Беренсоном (только ознакомившись с ним, внезапно понял, что примерно это я и хотел сказать …возможно), г-на Якова Каунатора, Соплеменника и других читателей, в том числе и Ваше негативное суждение, если это произошло, значит писал не зря.
    С уважением,
    АЯ.

  16. … И что она хотела мне сказать, что могла сказать?.. »
    ———————
    Я увидела в рассказе главный еврейский грех, который преследует нас по жизни: надежда, что мы убедим садиста и ненавистника в том что он неправ. Мы хорошие, и что хоть перед смертью он прозреет, все поймет, и мы утрем его, ненавистника, горячую слезу раскаяния.

  17. Soplemennik12 сентября 2021 at 12:47 |
    __________________________
    Вы мне все в один голос твердите, что так было, что это жизненная правда. Я и сама это знаю, сюжет не нов. Но я-то говорю о литературе. А в рассказе ее нет. Как вы не хотите этого понять

  18. Zvi Ben-Dov11 сентября 2021 at 20:29 |
    Рассказ понравился. История, конечно, показалась бы мне фантастической, если бы я не знал другую — реальную и в чём-то похожую.
    Морфий раковым больным выписывали даже в шестидесятые годы. У меня мать умирала от рака.
    ________________________________
    Не только в шестидесятые, но и позже. Я сама выписывала

  19. Рассказ — правда жизни. Подлинная. И не только того времени.
    Подобных трансформаций было множество, особенно, в начале войны.
    Лишь бы выслужиться перед оккупантами.
    «Меняли кожу» тысячи — сдавали соседей, евреев, просто нелюбимых людей приписав им антифашизм.
    И не только простые граждане. Немцам служили генералы и партийные работники, профессура.

    1. Дополню.
      Одним из моих учителей был А.А.Дорошкевич (он преподавал нам электрические измерения), выведенный в документальной прозе Гинзбурга под именем советского разведчика Миронова. Всю войну он прослужил переводчиком в Гестапо. Не попался ни разу — свзязывался с партизанами и агентурой без прямых контактов.
      Так он расказывал нам о массовом предательстве «советских» людей, готовых выдать немцам кого угодно за бутылку постного масла или буханку хлеба.

  20. ВСЁ ДЕЙТВИТЕЛЬНОЕ РАЗУМНО?
    В этом тяжёлом по содержанию и мастерском по изложению рассказе есть восклицание; «Этого не может быть!». Когда я рассказывал Абрамику, моему двоюродному брату-сабре, кое-что из специфической жизни в СССР, он, напряжённо вслушиваясь, неизменно итожил: «זה לא יכול להיות »
    (Этого не может быть). Автор поведал правду той жизни, где. если не всё, то многое, умом не постижимое, НЕ РАЗУМНО. Эта действительность являла такие человеческие дикости (характера, поведения, взаимоотношений), что Надя Огонёк воспринимается естественным явлением в естественной для неё среде: в аду рождённая нечистая сила.

    1. БОЛЬШАЯ ЛИТЕРАТУРА
      ———————————————————
      Подумалось: Надя Огонёк была — искренне, всей душой, помыслами, характером — продуктом и адептом того репрессивного режима. В этом, как и в остальном, она не лицемерила, не угождала. Искренне и вдохновенно пела революционные песни, шла во главе праздничных колонн с реющим флагом в руках, искренне передала поцелуй Сталину и отметала все политические критические разговоры, от всего сердца служила карателям, веря в справедливость их дела, искренне судила (благожелательно к одним и беспощадно к «врагам»). Она знала, что ужасную правду о «детоубийцах» передала Павлуше её мама
      Роза, За что, Надя была убеждена, заслуживает ареста.  Но, искренне, глубоко и преданно любя свою маму, Надя не в силах была на это пойти, и тогда она подставила Везунчика, чтобы он был вынужден сделала это. Чего и добивалась его арестом и истязаниями:
      вначале чужими руками, а потом взялась и сама. Не об этом ли собиралась она поведать перед смертью? Самое противоречивое и драматичное в этой цельной натуре было всегдашнее понимание (или позднее прозрение) того, какой ужасной стране она служила. Своей дочери она такой судьбы не хотела, почему и дала ей еврейскую фамилию родителей и предсмертное напутствие: уезжай! Обращает на себя внимание и лояльность советской власти приёмной семьи, особенно туман вокруг места работы Моисея… Всё в рассказе: текст, подтекст, намёки, детали — написано мастерской рукой. Не сравнение, только ассоциация — «Гадюка» А. Толстого.

  21. «Орленок, орленок, мой верный товарищ, ты видишь, что я уцелел…»
    ::::::::::::::::::::::::::
    Kaк резко отделились V. Blokh с И. Беленькой. «Нет правды характеров»…
    Правда характеров им нужна, видать. За “ПРАВДУ” они жизни не пожалеют. Чужой жизни.
    Автору, Александру Яблонскому, — наилучшие пожелания.

  22. Этот рассказ достоин публикации в журнале, а не в Мастерской, забитой материалами не столь высокого уровня.

  23. Игорь Ю.
    — 2021-09-11 23:07:
    Александр, плюньте вы на «нет правды характера». Есть правда времени, в котором такие характеры были возможны и даже обязательны. И, насколько я знаю, довольно массовы.
    __________________________________
    Вот по этой схеме рассказ и написан. Кстати, а почему героиня работает в органах, как она могла уцелеть, если ее отца расстреляли, а мать сослали в лагере. Или это по ее воле, то бишь доносу, их постигла такая участь?

    1. Для меня тоже очевидна надуманность. Схема очень часто движима самыми благими намерениями.

  24. Александр, плюньте вы на «нет правды характера». Есть правда времени, в котором такие характеры были возможны и даже обязательны. И, насколько я знаю, довольно массовы.

  25. Рассказ понравился. История, конечно, показалась бы мне фантастической, если бы я не знал другую — реальную и в чём-то похожую.
    Морфий раковым больным выписывали даже в шестидесятые годы. У меня мать умирала от рака. Я этого не понимал — мне не было и четырёх, но я до сих пор помню, как она стонала и плакала от боли. Вот такое детское воспоминание. Отец колол ей морфий — у нас в аптечке остались апулы после маминой смерти.
    Если потом (в семидесятые) не изменились правила выписывания морфия раковым больным — в рассказе неточность.

  26. Спасибо автору! Хороший рассказ! Для тех, кто жил в СССР всё понятно. Лживая власть, приближала к себе лживых людей, которые умели жить по тем правилам, которые устанавливала верхушка! Чем более преступной становилась власть, тем больше лицемерных и лживых людей она, подобно торнадо, втягивала в своё ближайшее окружение! Рассказ об этом процессе, который и отдалил Россию от Запада, который и сегодня сохранил власть бандитов в этой стране! Браво автору!

  27. Автор – маститый писатель, его публикации всегда читаешь с интересом, но вот этот рассказ мне не понравился. Мне скажут, в жизни и не такое бывает. Но это же художественная проза. Может, я повторюсь, но приведу опять слова полотера (без боязни, что злые языки меня поставят на его уровень) из фильма «Я шагаю по Москве». На вопрос писателя о его новом романе, тот отвечает: «нет правды характеров». Героиня — Надя Огонек… Фамилия очень говорящая, несколько даже нарочитая. Что хочет сказать этим автор? Что именно из таких личностей формируются садистки и расстрельных дел мастера? Или, наоборот, виновато время, которое ломает, коверкает психику невинных людей, превращая их в подобие человека. Ответа на это в рассказе нет, как нет никакого развития характера Нади. Нет даже намека на работу ее мысли, движения ее души. От пионерки с заливистым смехом и отличной физической подготовкой – сразу в бесчеловечного палача в камере пыток. Я извиняюсь, но это только в психиатрической практике можно наблюдать такое внезапное изменение личности, когда домашний мальчик совершает злодеяние, а кисейная барышня пускается во все тяжкие грехи. И, как правило. это объясняется болезнью. Но здесь же другой случай…

  28. После прочтения трудно прийти в себя.
    О чём этот рассказ? О человеке и о времени. Вернее, о людях и о времени. Вернее, о времени и о людях в том времени…
    Из чего состоит человек? Из подлости и святости.

    «Когда партия послала своих верных сынов усилить костяк Продармии, среди первых добровольцев была и семья Шапиро. Им тогда и двадцати пяти не стукнуло. К концу двадцатого года, как известно, продразверстка распространялась не только на хлеб и зернофураж, картофель или мясо. Реквизировали практически всё, что производил и чем жил крестьянин. Так что насмотрелись они прилично.
    …нашли они во дворе СПРАВНОГО дома девочку лет пяти. Девочка была странного серо-лилового цвета, причем серыми были и руки, и спичечные ножки, и лицо, и губы, и даже глаза. Она сидела около крыльца, слегка раскачивалась и старательно жевала траву. На вопросы, кто она и где ее родители, девочка не отвечала, лишь сидела, раскачиваясь, и жевала траву, не глотая ее. Видимо, ее родители были в той неглубокой траншее, на которую давеча наткнулся их продотряд. Там лежали трупы людей и лошадей, умерших с голоду.
    Роза, не задумываясь, сказала: «Пошли с нами, Надюша!» — Почему Надюша? Мося улыбнулся и протянул руку: «Пошли, пошли. У нас есть хлеб!».

    Из чего состоит время? Из святости и подлости… Во имя святой идеи творились такие подлости….
    Может быть рассказ о покаянии? Может, рассказ о том, сколько талантливых, сколько одарённых было обречено временем и ИДЕЕЙ на гибель, пусть не всамделишную, но нравственную…

Добавить комментарий для vitakh Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.