721 total views (from 2022/01/01),  1 views today

Многие из стихов Марины дошли до нас только благодаря её памяти… С 1947-го скрупулёзно восстанавливала всё, что было связано с именем сестры… Анастасия Ивановна родилась выдающейся мемуаристкой, и «Воспоминания» — громадный двухтомный труд — стали основным делом её творческой жизни.

Вспоминая…

О юбилее Александра Розенбаума, о Данте Алигьери и Анастасии Цветаевой,
и о том, как в блокадном Ленинграде был изготовлен план Берлина

Лев Сидоровский

13 СЕНТЯБРЯ

«КОГДА ВПЕРВОЙ ТЫ ВЫШЕЛ НА ЭСТРАДУ,
ТО ОХРЕНЕЛО ВСЁ ПОЛИТБЮРО…»
Как я поздравлял Александра Розенбаума с 45-летием.
А сегодня ему — 70

КОГДА четверть века назад Александр Розенбаум собрался торжественно отметить своё 45-летие, один в ту пору весьма популярный артист эстрады попросил меня сочинить шутливую «оду», с которой он там, в Большом концертном зале «Октябрьский», смог бы выступить. Хотя я не являлся слишком уж горячим поклонником «полуюбиляра», заказ выполнил, и 13 сентября 1996 года моё творение под сводами «Октябрьского» прозвучало.

Пожалуй, не потеряло оно своей актуальности и сегодня. Стоит лишь уточнить, что за прошедшие годы Александр Яковлевич из «заслуженного артиста России» в «народного» всё ж превратился. А молодым читателям Фейсбука ещё поясняю, что тогда, в конце XX века, Бабрак Кармаль был генеральным секретарём Народно-демократической партии Афганистана и главой их правительства, которого на этом посту скоро сменил Мохаммад Наджибулла.

Итак, «ода»:

Событий много в городе великом,
И жить от них порою веселей.
Вот и сегодня Розенбаум с шиком
Справляет свой некруглый юбилей!

В искусство, Саша, ты пришёл без блата,
Имел ты благороднейшую цель!
И Лиговка, и улица Марата —
Твоя, как говорится, колыбель…

Ты вырос лишь на хлебе и картошке.
Лечил ты самых бедных, а не знать.
Так нежно ты работал в неотложке,
Что людям не хотелось умирать.

Хоть рано потерял ты пышный волос,
Зато давно известным стал вполне:
Магнитоплёнка твой могучий голос
Подпольно разносила по стране!

Ты нужен был, как воздух, Ленинграду —
И наконец-то получил «добро»:
Когда впервой ты вышел на эстраду,
То охренело всё Политбюро…

С тех пор везде — от Бреста до Чукотки —
Твои концерты вызывают стон.
И знают люди, до последней нотки,
И «Глухарей» твоих, и «Вальс-бостон»…

С тобою мы врага любого свалим!
В Афган ты мчался с песней удалой —
И там дружил с Бабраком ты Кармалем
И пил на брудершафт с Наджибуллой!

Да, страх тебе давно уже неведом,
Отважнее тебя в искусстве нет.
И ходит слух, что подлым маджахедам
Был голос твой страшнее всех ракет!

От Рима до Нью-Йорка и Мельбурна
Твой голос, Саша, людям — как озон!
Не зря ж тебе завидуют столь бурно
Киркоров, и Леонтьев, и Кобзон…

Наверно, старый Ораниенбаум
(Который нынче так зовут опять)
В честь юбилея в город Розенбаум
Уже пора переименовать!

«Пока поёт в России Розенбаум,
Евреям не закроется шлагбаум!» —
Так в эпиграмме сказано одной,
И потому ты мне — вдвойне родной.

Ты больше, чем артист: ты — как Мессия!
Средь бардов ты — как сказочный кристалл!
Формально ты — «Заслуженный России»,
По сути же — давно «Народным» стал!

Ты внешне — вовсе не герой-любовник,
Но крепко скроен, да и рост не мал…
Хоть воинское званье — подполковник,
По сути же, давно ты — Генерал!

Будь, Саша, всё моложе год от году,
Шагай, родной, по жизни веселей!
А я тебе покруче выдам оду
На твой столетний, круглый юбилей!

Так что ещё осталось подождать всего «тридцатник».

* * *

13-14 СЕНТЯБРЯ

«ТАКОЙ ВОСТОРГ ОЧАМ ОНА НЕСЁТ…»
700 лет назад, в ночь с 13 на 14 сентября 1321 года,
скончался Данте Алигьери

ДАВНО это уже было, в 2002-м: благословенным майским утром нам с Таней распахнула свои объятья Флоренция. Ну что нового, дорогой читатель, какими такими особыми словами, могу я достойно поведать тебе про этот город, где собрана (только, пожа­луйста, вдумайся!) ТРЕТЬ ВСЕХ МИРОВЫХ ШЕДЕВРОВ?! Где (уж так, видимо, было угодно Богу) родились и творили ЧУТЬ ЛИ НЕ ВСЕ самые знаменитые итальянцы: Микеланджело, Боттичелли, Джотто, Донателло, Данте, Боккаччо, Петрарка… А ещё — Ник­коло Макиавелли, Галилео Галилей, Америго Веспуччи… Неда­ром же именно здесь, на берегах Арно, в эпоху Возрождения был, по сути, мировой центр науки и искусства! Да что вся Фло­ренция (кстати, в переводе с итальянского — «Цветущая»), придите хотя бы только на одну её площадь, пьяцца делла Синьория: гениальных скульптур, находящихся здесь, вполне хвати­ло бы в любом другом городе на целый музей, который мигом бы стал знаменитым… Тут и прекрасный юноша Давид (который, как известно, одолел великана Голиафа), изваянный Микеланд­жело; и Персей с отрубленной головой Медузы Горгоны, сотво­ренный Челлини; и «Похищение сабинянок» Джамболоньи; и «Гер­кулес и Какус» Бандинелли; и забавно-роскошный фонтан «Неп­тун», придуманный Амманнати; и ещё много чего…

Здесь же — и у Палаццо Веккио, который при Медичах стал королевским дворцом, и в притулившейся к нему Лоджии Ланци, — не только туристы, но и бесчисленные местные мальчишки и девчонки с карандашами и акварельными кисточками. Примостив­шись тут и там, они рисуют, рисуют, рисуют… (Впрочем, так — по всей Флоренции: юные её граждане приучены уже с колыбе­ли постигать Красоту. Почему же у нас дома, где есть Эрми­таж, Летний сад, Зимняя канавка, фонтаны Петергофа и парки Царского Села, вырастает столько вандалов и дебилов?). А в двадцати шагах от «Давида», в знаменитейшей галерее Уффици, они запросто могут узреть и «Весну» Боттичелли, и «Благове­щение» Леонардо да Винчи, и «Мадонну с младенцем» Филиппо Липпи… А на том берегу Арно, миновав очень старый Понте Веккио, наверное, не похожий ни на один другой мост Вселен­ной, во внешне мрачноватом Палаццо Питти, им в изобилии отк­рываются (кроме всего прочего!) нежные образы Рафаэля… Выйдя из Палаццо Питти, они оказываются в элегантном Саду Боболи, где когда-то обитавший как раз напротив Достоевский любил обду­мывать будущие страницы «Идиота»…

И приводят их узкие кривые улочки старой Флоренции к CASA DI DANTE — к дому, где жил Данте Алигьери. Предки поэта происходили из римского рода Элизеев, участвовавших в основании Флоренции. Прапрадед Данте, Каччагвида, был женат на даме из ломбардийской семьи Альдигьери да Фонтана. Потом имя «Альдигьери» трансформировалось в «Алигьери»…

* * *

МЫ с Таней, конечно, тоже оказались здесь — в старинном средневековом квартале, по адресу: Via Santa Margherita, 1. Дом-башня действительно выглядит древним, и невозможно догадаться, что, однако, это совсем не то здание, которое помнило, как в мае 1265-го под сей крышей родился будущий поэт, мыслитель, философ, богослов, политик и один из родоначальников итальянского языка, — ведь его «Божественная комедия» впервые написана не на латыни, а на живом итальянском! Увы, тот дом-башня, который когда-то стоял на этом месте, с XIII века не сохранился: сначала родственниками Данте был продан, а потом политическими противниками разрушен.

Что за противники? В те времена во Флоренции существовали три политические силы: гибеллины — сторонники императоров Священной Римской Империи, которые стремились к власти, и их антиподы — гвельфы, которые со временем разделились на «чёрных» и «белых». Чёрные были за папское правление над Флоренцией, а белые, чьи предпочтения разделял и Данте, выступали против — за независимость Флоренции и от папской власти, и от королевской. В конце концов, чёрные белых одолели…

Лишь в начале двадцатого века его дом, ставший музеем, был воссоздан, причём, как утверждают флорентийцы, весьма достоверно. Поднявшись туда по крутой лестнице, я увидел его перстень и его клинок. Почему — клинок? Да потому, что в то время мужчины Флоренции из дома без оружия не выходили, а Данте в политических схватках был не только, так сказать, «теоретиком», но и вполне лихим воином — не зря же здесь среди прочего представлена и панорама битвы при Кампальдино, в которой поэт участвовал: гибеллины тогда потерпели поражение.

Вот — комната, в которой он вполне мог бы обитать. Здесь среди прочего, например, есть и различные предметы аптекарского искусства, рецепты — ведь Данте занимался и этим ремеслом. И за таким же столом писал свои великие сонеты… А мог бы подойти к этому окну и глянуть налево, вниз, во-о-он туда, где — почти по соседству — маленькая церковь Санта Мария де Черчи: вдруг в её дверях снова возникнет его Беатриче?!..

* * *

ВПЕРВЫЕ он увидел её именно под этими сводами: ему было девять, ей — восемь. (А по другой легенде, свою будущую музу он узрел на майском празднике в доме её отца — уважаемого банкира Фолько Портинари). И любовь, что «движет солнце и светила», навсегда вошла в детскую душу поэта, стала «владычицей его духа»:

«Она показалась мне скорее дочерью Бога, нежели простого смертного. С той самой минуты, как я её увидел, любовь овладела моим сердцем до такой степени, что я не имел силы противиться ей и, дрожа от волнения, услышал тайный голос: «Вот божество, которое сильней тебя и будет владеть тобою»»…

Тогда «юный ангел» предстал перед его глазами в одеждах «благороднейшего кроваво-красного цвета»…

Десять лет спустя Беатриче явилась ему снова, на этот раз — уже замужняя женщина, «облачённая в одежды ослепительно белого цвета, среди двух дам, старших её годами». Она подняла на него взор и, благодаря «неизречённой своей милости», поклонилась так скромно-прелестно, что он ощутил «высшую степень блаженства»! Опьянённый восторгом, убежал от шума городского, уединился в своей комнате — и возник сонет:

«В своих очах Любовь она хранит;
Блаженно всё, на что она взирает;
Идёт она — к ней всякий поспешает;
Приветит ли — в нём сердце задрожит.

Так, смутен весь, он долу лик склонит
И о своей греховности вздыхает.
Надмение и гнев пред нею тает.
О, донны, кто её не восхвалит?

Всю сладостность и всё смиренье дум
Познает тот, кто слышит её слово.
Блажен, кому с ней встреча суждена.

Того ж, как улыбается она,
Не молвит речь и не упомнит ум:
Так это чудо благостно и ново».

И потом всякое появление Беатриче среди людей, по словам Данте, было чудом:

«Все бежали отовсюду, чтобы увидеть её; и тогда чудесная радость переполняла мою грудь. Когда же она была близ кого-либо, столь куртуазным становилось его сердце, что он не смел ни поднять глаз, ни ответить на её приветствие; об этом многие испытавшие это могли бы свидетельствовать тем, кто не поверил бы моим словам. Увенчанная смирением, облачённая в ризы скромности, она проходила, не показывая ни малейших знаков гордыни. Многие говорили, когда она проходила мимо: «Она не женщина, но один из прекраснейших небесных ангелов». А другие говорили: «Это чудо: да будет благословен Господь, творящий необычное»».

Размышляя об этом, он писал:

«Столь благородна, столь скромна бывает
Мадонна, отвечая на поклон,
Что близ неё язык молчит, смущён,
И око к ней подняться не дерзает.

Она идёт, восторгам не внимает,
И стан её смиренно облачён,
И, кажется: от неба низведён
Сей призрак к нам, да чудо здесь являет.

Такой восторг очам она несёт,
Что, встретясь с ней, ты обретаешь радость,
Которой не познавший не поймёт,

И словно бы от уст её идёт
Любовный дух, лиющий в сердце сладость,
Твердя душе: «Вздохни…» — и воздохнёт».

Однажды он увидел сон: Амур даёт вкусить обнажённой Беатриче пылающее сердце Данте и в слезах исчезает… Полный тревоги проснулся — и возник сонет:

«Чей дух пленён, чьё сердце полно светом,
Всем тем, пред кем сонет предстанет мой,
Кто мне раскроет смысл его глухой,
Во имя Госпожи Любви, — привет им!

Уж треть часов, когда дано планетам
Сиять сильнее, путь свершая свой,
Когда Любовь предстала предо мной
Такой, что страшно вспомнить мне об этом:

В веселье шла Любовь; и на ладони
Моё держала сердце; а в руках
Несла мадонну, спящую смиренно;

И, пробудив, дала вкусить мадонне
От сердца, — и вкушала та смятенно.
Потом Любовь исчезла, вся в слезах».

Он любил её и когда она вышла замуж, а потом в двадцать четыре года умерла. Он увидел во сне, как женщины накрывают её флёром, и разрыдался: «Эта скучная жизнь недостойна такого прекрасного существа…»

«Завесой окружу свою любовь к тебе.
От глаз завистливых и колких слов.
Подобна ты сияющей звезде!
О, монна Беатриче! Королева снов!..»

Родственники думали, что эту трагедию он не переживёт: «Дни были подобны ночам и ночи — дням. Из них ни одна не проходила без стонов, без воздыханий, без обильных слёз…» При жизни он разговаривал с ней только два раза, и этого оказалось достаточно для прославления её в веках.

Не переставал любить её и когда женился сам на знатной женщине Джемме Донати. Женился не по любви, по расчёту, но деловые браки тогда были не редкость. Она родила ему трёх детей.

Чтобы как-то от своей душевной боли отвлечься, стал всё активнее проявлять себя на государственном поприще: его избрали в городской совет, где открыто выступал против Папы, за что, в конце концов, и поплатился. В 1302-м его из родного города изгнали, имущество арестовали и выставили весьма внушительный штраф в размере пяти тысяч флоринов, а затем последовал ещё более жёсткий вердикт — «сожжение огнём до смерти».

Пришлось скрываться далеко от родного дома. Он был знаменит, горд, неприступен, но перед ним распахнули врата другие города — Болонья, Париж, Верона. (Кстати, там, в Вероне, на площади Синьории, я увидел героя моего повествования, изваянного в каррарском мраморе, — высящегося перед дворцом Кангранде дела Скала, куда хозяин дворца, этот мудрый правитель города, своего любимого поэта не раз приглашал. А на пьяцца Бра нам открылась Арена ди Верона, античный римский амфитеатр, где Данте тоже наверняка бывал — конечно, не на оперных представлениях, которыми это место славится ныне, а на рыцарских турнирах и казнях еретиков…

Последние годы провёл в Равенне. Но очень тосковал по обожаемой Флоренции, куда под страхом смертной казни не мог вернуться, чтоб хотя бы положить ирисы к могиле Беатриче — единственной женщины, которую любил, но открыто признаться в любви так и не смог. И которой в изгнании посвятил свою «Божественную комедию»: там его Муза, благодаря которой ощутил «любовь, что движет солнце и светила», находясь среди святых и апостолов, обладая высшим знанием, помогает Данте обрести духовное прозрение. И другое, тоже великое о ней сочинение тогда же создал — автобиографическую исповедь «Vita Nuova» («Новая Жизнь»).

Оба сына и дочь жили с отцом в Равенне, а Джемма оставалась во Флоренции. Но Данте её к себе так и не позвал. Беатриче стала навсегда «владычицей его помыслов», и, слагая «Божественную комедию», Джемму там не упомянул ни единым словом…

* * *

ПОКИНУВ его жилище, мы потом помолчали в их церквушке, у могилы его любимой, которая умерла от родов и, возможно, именно поэтому была похоронена здесь: ведь Святая Маргарита — покровительница рожениц, правда, Беатриче, увы, не уберегла. Возле надгробия, в корзине, — тысячи посланий со всего света музе поэта. А напротив — надгробный камень её кормилицы Терезы. И Джемма Донати тоже здесь упокоилась…

* * *

А ЗА УГЛОМ от церквушки явилось нам собранное воедино великолепие: главный собор Флоренции Санта Мария дель Фиоре — с грандиозным купо­лом, построенным Брунеллески; изящная колокольня живописца Джотто (интересно, многие ли из нынешних художников способны спроектировать хотя бы загородный домик, не говоря уже о 85-мет­ровой колокольне, которая простоит семь веков?); и восьмигран­ный Баптистерий, чьи бронзовые двери, сработанные Пизано и Гиберти, столь уникальны (тончайшая чеканка изображает сцены из Ветхого и Нового заветов), что Микеланджело назвал их Вратами Рая… И Данте, и Беатриче этими Вратами наверняка тоже любовались, а вот собора и колокольни тогда ещё не существовало…

* * *

ЗАТЕМ мы проследовали к базилике Санта-Кроче, перед которой вознёсся беломраморный автор «Божественной комедии». А внутри, где живопись Джотто и Вазари, скульптуры Донателло и Росселино, сразу слева, за первым же алтарём, обнаружили гробницу Галилео Галилея: по обе стороны от саркофага с бюстом учёного — две женские фигуры, символизирующие Астрономию и Геометрию. Напротив, в правом нефе, покоится Микеланджело Буонарроти: о нём горюют аллегорические Живопись, Скульптура и Архитектура. Ну а дальше — монументальная гробница Данте Алигьери: поэт восседает на саркофаге в суровой задумчивости. На постаменте надпись: Onorate I’altissimo poeta («Почтите высочайшего поэта») — это строчка из его «Ада». Рядом, в мраморе, — безутешная Поэзия и гордая Италия. Вот только праха поэта здесь нет.

Почему?!

Смерть Данте, как и вся его жизнь, окутана мистикой. В 1321-м — как посол правителя Равенны — он отправился в Венецию, чтобы заключить мир с Республикой Святого Марка. И на обратном пути заболел малярией. В ночь с 13-го на 14-е сентября его не стало. Поэта со всеми почестями похоронили в церкви Сан-Франческо. Почти два века спустя одумавшиеся флорентийцы приехали в Равенну, чтобы забрать прах великого соотечественника. Однако, когда саркофаг привезли и открыли, оказалось, что он пуст. Так под сводами Санта-Кроче возник кенотаф — символическая могила Данте…

Анна Ахматова с горечью восклицала:

«Он и после смерти не вернулся
В старую Флоренцию свою…»

Ей вторил Николай Гумилёв:

«Музы, рыдать перестаньте,
Грусть вашу в песнях излейте,
Спойте мне песню о Данте
Или сыграйте на флейте…»

А Николай Заболоцкий, оказавшись у гробницы Данте, потом нашёл в своём сердце такие слова:

«Мне мачехой Флоренция была,
Я пожелал покоиться в Равенне.
Не говори, прохожий, о измене,
Пусть даже смерть клеймит её дела.

Над белой усыпальницей моей
Воркует голубь, сладостная птица,
Но родина и до сих пор мне снится,
И до сих пор я верен только ей.

Разбитой лютни не берут в поход,
Она мертва среди родного стана.
Зачем же ты, печаль моя, Тоскана,
Целуешь мой осиротевший рот?

А голубь рвётся с крыши и летит,
Как будто опасается кого-то,
И злая тень чужого самолёта
Свои круги над городом чертит.

Так бей, звонарь, в свои колокола!
Не забывай, что мир в кровавой пене!
Я пожелал покоиться в Равенне,
Но и Равенна мне не помогла».

А посмертную маску поэта мы увидели и в его доме и в Палаццо Веккио…

Уже более ста лет флорентийские власти доказывают, что раскаиваются в изгнании своего великого земляка. Начиная с 1908-го, в каждое второе воскресенье сентября, их мэр снаряжает к мэру Равенны делегацию с прошением о возвращении праха поэта домой. И подносит в дар отборное оливковое масло для поддержания огня в лампаде его усыпальницы. Однако равеннцы перед этими флорентийскими «умасливаниями» остаются непреклонны и всякий раз отвечают отказом. Наверняка такое случится и сегодня, когда минуло ровно семьсот лет с того печального дня, когда не стало поэта, навеки воспевшего своё Великое Чувство:

«Такой восторг очам она несёт…»

* * *

15 СЕНТЯБРЯ

«ВО ВЕСЬ ДУШЕВНЫЙ МАХ…»
28 лет назад не стало Анастасии Ивановны Цветаевой

ЗИМОЙ 1990-го, дорогой читатель, разыскав в столице давным-давно всеми позабытую Изабеллу Юрьеву (потом свой очерк в «Огоньке» вместе с письмом отправлю в наградной отдел Верховного Совета СССР — и когда-то знаменитая певица, перешагнувшая девяностолетний возраст и не имеющая никаких почётных званий, сразу станет «народной артисткой РСФСР»), я вдруг узнал, что на месте этого дома в Трёхпрудном переулке на пороге двадцатого века был дом, принадлежавший Ивану Владимировичу Цветаеву, где прошли детство и юность и Марины, и Анастасии, которую в семье называли Асей…

В тех стенах существовал тот мир, о котором потом Анастасия Ивановна вспоминала так нежно:

«У себя на антресолях мы засыпали под мамину игру, доносившуюся снизу, из залы, игру блестящую и полную музыкальной страсти. Всю классику мы, выросши, узнавали, как «мамино» — «это мама играла»… Бетховен, Моцарт, Гайдн, Шуман, Шопен, Григ… Под их звуки мы уходили в сон…»

Там с самых первых лет у девочек возникла страсть к слову:

«Звук слов, до краёв наполненных их смыслом, доставлял совершенно вещественную радость».

В них, только начавших говорить — и почти сразу на трёх языках:

«… драгоценное существование слова будило такой отзвук, который уже в шесть-семь лет был мукой и счастьем владычества».

В юном возрасте Марина обращалась к Асе:

Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом взгляде, жесте, слове —
Две сестры.

Своенравна наша ласка
И тонка.
Мы из старого Дамаска
Два клинка.

Прочь, гумно и бремя хлеба,
И волы!
Мы — натянутые в небо
Две стрелы!

Мы одни на рынке мира
Без греха,
Мы — из Вильяма Шекспира
Два стиха.

Может быть, эти строки спасали Асю в тюрьмах, лагерях… Однако, появившаяся на свет после Марины через два года, 14 сентября 1894-го, сама стала сочинять стихи лишь в 1941-м — «сперва английские, затем — русские». Но рождались они «в воздух», ведь в сталинских лагерях даже карандаш был под запретом…

Искусство впитывалось в девочку с самых ранних лет — «как водица ключевая — в губку», а её стихией стала страсть к филологии. Уже в три годика шокировала пассажиров московской конки, когда цитировала маме «Горе от ума». Родительский дом, с его атмосферой простоты и спартанства, сёстры обожали:

«Мама была к нам строга, ненавидела ложь, требовала мужества. Она нас не гнула, то есть не ломала; мы гнулись и выпрямлялись сами».

Сначала учились в частной женской гимназии Марии Брюхоненко, потом — в частных пансионах Швейцарии и Германии… Но в 1906-м мама, талантливая пианистка Мария Александровна Мейн, умерла, а в 1913-м не стало и отца, который год назад осуществил главное дело своей жизни — создал первый в России государственный музей Изящных искусств имени Императора Александра III.

К той поре Анастасия уже вышла замуж за девятнадцатилетнего Бориса Трухачёва. У них была безумная любовь, родился Андрей. Однако скоро брак распался. (В это время с фронта заявился друг Бориса — Николай Миронов, которого она назовёт «девятым валом» своей юности). Осталась с двухлетним сыном одна, и встреча с инженером-химиком Минцем стала для неё счастливой. (И Марина, в благодарность за то, что Маврикий Александрович отогрел сестру своей любовью, посвятила ему стихотворение: «Мне нравится, что вы больны не мной…», которое шесть десятков лет спустя Микаэл Таривердиев положит на музыку — и мы услышим этот романс в знаменитом рязановском фильме). Став женой Минца, перебралась к нему в Александров и там родила Алёшу. Причём семейная жизнь не помешала заниматься литературой: в том же 1915-м у неё вышла первая книга — проникнутый ницшеанским духом философский текст «Королевские размышления»… После февральской революции сестры по приглашению Максимилиана Волошина приехали к нему, в крымский Коктебель, но скоро случилось сразу два горя: в мае от перитонита скончался чуткий и нежный Маврикий Александрович, а в июле — Алёшенька… Еще через два года по соседству, в Старом Крыму, сыпным тифом заразился Борис — и Ася зимой на коленях, путаясь в шерстяной юбке, по грязным улицам поползла к церкви, чтобы спасти его молитвой. Но это, увы, не помогло…

Вернувшись в Москву, жила случайными заработками и продолжала писать. Борис Пастернак сообщал жене:

«У Марины есть сестра Анастасия. Она большая умница, сама писательница, только прозу пишет…»

Завершила книгу «Голодная эпопея», но опубликовать не смогла. Роман «SOS, или Созвездие Скорпиона» — тоже. В том же 1927-м чудом вырвалась «за бугор»: в Сорренто гостила у Горького (он — ей: «Спасибо за радость знать, что Вы есть и такая детски-ясная, хорошая»); в Париже в последний раз свиделась с Мариной…

* * *

ПОТОМ под наставничеством Бориса Зубакина — архитектора, скульптора, художника, поэта-импровизатора, обладавшего гипнотическими способностями, потомка старинного ирландского рода, где из поколения в поколение переходили мистические традиции, — сама увлеклась мистикой. Да, это стало частью её жизни, о чём спустя годы поведает в книге «О чудесах и чудесном»… Именно из-за знакомства с уже арестованным Зубакиным («масоном и розенкрейцером») в 1933-м оказалась в тюрьме, но шестьдесят четыре дня спустя, благодаря хлопотам Горького, Пастернака и Екатерины Пешковой была освобождена. В 1937-м за то же самое в Тарусе её «забрали» снова. Заодно «прихватили» и Андрея, который у мамы гостил с невестой. Следователь усмехался: «Горького больше нет, теперь вам никто не поможет». Зубакин уже был расстрелян. А у неё прежде всего изъяли и уничтожили все сочинения: два двухтомных романа, повести, новеллы, сказки. И переводы шотландского философа и историка Томаса Карлейля, одобренные для публикации с характеристикой: «блестящий образец стиля». Да, отечественному литературоведению её арест тоже обошёлся дороговато: кроме Карлейля, пропали переводы на английский Лермонтова (которые Корней Чуковский считал «лучшими»); сгинули блестящие лекции по особенностям английской лексики… Во время следствия сутками не давали спать. После пяти тюремных месяцев, как и Андрей, приговорённая Тройкой НКВД к десяти годам лагерей («за контрреволюционную пропаганду и агитацию и участие в контрреволюционной организации») проследовала в БАМлаг, который после стал АМУРлагом… Работала там и поломойкой, и кубовщицей… Нарисовала «на заказ» около девятисот портретов женщин-заключённых, писала стихи…

* * *

ВСКОРЕ после прибытия в лагерь услышала кем-то оброненное: «город Елабуга». Что-то в слове «Елабуга» ей понравилось: «повеяло какой-то стариной, мягкостью и уютом». А летом 1943-го узнала о гибели в этой самой Елабуге Марины… Пронзительно поняла, как было тяжело ей — жене осуждённого «врага народа» Сергея Эфрона; сестре младшенькой Анастасии, осуждённой в качестве «контрреволюционерки»; матери доченьки Ариадны (тоже объявленной «иностранной шпионкой») и юного сынишки Георгия, а по-домашнему — Мура, которому совсем скоро предстояло сгореть в пожаре Второй мировой… Не зря Ася потом выдохнет:

«Марина хлебала несчастность ковшом. Я — глотками… И вот живу… Одно провиденье знает эти глотки и как взываю о помощи».

Именно после известия о гибели Марины стала ангелом-хранителем рода Цветаевых, потому что решила: надо вспомнить всё, чтобы сохранить тепло и свет фамилии… Освобождённая в 1947-м, поселилась у тоже выпущенного из неволи Андрея — на Вологодчине, в посёлке Печаткино. Первое желание — ехать в Елабугу, разыскать могилу! Но тут — новый арест и ссылка ещё почти на десятилетие в сибирскую Пихтовку… Только в октябре 1960-го добралась до Елабуги и, увы, ничего на кладбище не найдя, установила крест там, где увидела… землянику. Потому что помнила Маринины стихи: «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет…», которые заканчиваются так: «И пусть тебя не смущает мой голос из-под земли…»

* * *

МНОГИЕ из стихов Марины дошли до нас только благодаря её памяти… С 1947-го скрупулёзно восстанавливала всё, что было связано с именем сестры: вечно отчуждённый взгляд близко-сощуренных глаз цвета винограда; мягчайшая улыбка; обожание колокольного и янтарного звона; самый любимый цветок — серолист; своё упоение счастьем от счастья Серёжи и Марины… Кто бы ещё мог поведать, например, о самой дорогой для Марины игрушке — набитом соломой, в платье из грубо раскрашенного ситца, коте ценой в 25 копеек? Мелкая деталь детства? Едва ли…

Анастасия Ивановна родилась выдающейся мемуаристкой, и «Воспоминания» стали основным делом её творческой жизни. Прочтя на тонкой папиросной бумаге ещё не опубликованные страницы, Борис Пастернак был потрясён:

«Ася, душечка, браво, браво! Читал и плакал. Каким языком сердца всё это написано, как это дышит почти восстановленным жаром тех дней! Как бы высоко я Вас ни ставил, как бы ни любил, я вовсе не ждал дальше такой сжатости и силы…»

И что удивительно! Воссоздавая в своём громадном двухтомном труде и счастливую дореволюционную жизнь московской семьи, и страшный голод 1921-го, и трагедию Марины, и свои лагерные муки, она, тем не менее, провозглашает: «Где судьба бы вам жить не велела — в блеске бала иль в сельской тиши, расточайте без счёта и смело все сокровища вашей души…» Ей уже крепко перевалило за девяносто, а она всё продолжала и продолжала корпеть над листами бумаги (не зря же Павел Антокольский назвал её «гением памяти») и однажды в беседе с журналистом обронила: «Я пишу во весь душевный мах»… Ещё нам от неё остались: «Сказ о звонаре московском», «Мой единственный сборник» (стихи), «Моя Сибирь», «Amor», «Непостижимые», «Неисчерпаемое»… Нет, не как «сестра классика», а абсолютно полноправно вошла она в отечественную литературу — недаром же Ирина Одоевцева, хорошо знавшая в Париже Марину Цветаеву, после встречи с Анастасий Ивановной воскликнула: «Я думала, ну — сестра Марины… А она — замечательная, замечательная!»

* * *

ЕЁ внучка, Ольга Трухачёва, сердечно вспоминает о «бабушке Асеньке», которая говорила ей и сестрёнке Рите: «Я тяну ваши души за уши». Она читала им умные книги; помогала в постижении английского и французского языков, в игре на фортепиано, в искусстве фотографии (сама аппаратом «Любитель» делала отличные снимки), заставляла вышивать. В Крыму научила девочек плавать и вместе с ней до завтрака обливаться холодной водой с растворённой морской солью. (А под небом Эстонии, в женском Пюхтицком монастыре, каждый год окуналась в ледяную воду «святого источника»). Вышибала из внучек всякую жадность и зависть. Да, бабушка досталась им удивительная: была аскетом; ходила быстро («Мне девяносто лет, ещё легка походка»); в метро на эскалаторе никогда не стояла — шагала и вниз, и вверх; во всех домах, ненавидя лифт, поднималась только пешком, даже на одиннадцатый этаж («Лестница — это жизнь!»); в восемьдесят лет — маленькая, худенькая, в рейтузах и спортивной шапочке с мысиком — по льду Патриарших прудов нарезала на коньках-«норвежках» аж семнадцать кругов… Вообще всегда была в движении, ибо считала, что ежедневно нужно давать себе нагрузки — и для души, и для ума, и для тела…

А мне Анастасия Ивановна особо дорога ещё и тем, что, горячо полюбила несравненный талант Анечки Герман и когда великой польской певицы не стало, опубликовала эссе, от которого перехватывает дыхание:

«Сама душа Лирики звучала и томилась в невыразимой словами прелести её голоса, сама Любовь тянула к нам руки в каждой её песне, само Прощание прощалось с нами в её интонациях…»

Она много успела — и открытия в Москве «Дома-музея Марины Цветаевой» тоже добилась. Но судьба преподнесла ещё один страшный удар: умер Андрей. Тогда сказала: «Вот и случилось то, чего я боялась больше всего». И через три месяца, 5 сентября 1993 года, Анастасии Ивановны не стало. До девяноста девяти не дожила совсем чуть-чуть…

* * *

ЗА 19 МЕСЯЦЕВ ДО ПОБЕДЫ…
78 лет назад в блокадном Ленинграде
был изготовлен план Берлина —
для штурма фашистского логова

ШЕЛ 815-й день Великой Отечественной войны, 737-й день ленинградской блокады… В среду 15 сентября 1943 года из Ставки Верховного Главнокомандования в штаб Ленинградского фронта поступил приказ: «Изготовить в кратчайший срок де­тальный план Берлина. Масштаб 1:5000».

* * *

ЗАДУМАЙСЯ, дорогой читатель: до государственной границы СССР оставались многие сотни километров. Еще ждали своего освобождения Укра­ина, Белоруссия, Прибалтика — и до полного снятия проклятой блокады ленинградцам предстояло еще жить и бороться целых четыре месяца… Естественно, планы Берлина существовали у нас и раньше, но, во-первых, в столице гитлеровского рейха появились новые важные объекты, порожденные фашизмом, а во-вторых, на этот раз план требовался крупномасштабный, максимально детализированный… Почему приказ поступил имен­но в город на Неве? Ведь наверняка были у нас и в более спо­койных местах хорошие специалисты, способные выполнить это задание. Конечно, надо учесть, что в Ленинграде работали от­личные картографы, конечно, имело значение и то, что в Пуб­личной библиотеке хранилось много необходимого материала, но главная причина, по которой приказ поступил именно сюда, ви­димо, заключалась все-таки в другом. Главное — непоколебимая вера в победу, которой был пронизан этот документ и которую, неминуемо, должны были ощутить ленинградцы в блокадном пусть разорванном, но все равно еще кольце…

* * *

И ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, когда старший офицер топографического отдела штаба Ленинградского фронта майор Дисский передал приказ в одну из топографических частей, волнение охватило всех огромное.

Эти люди, как и все защитники блокадного города, рабо­тали и днем, и ночью — ведь без их труда не могли обойтись ни маршалы, ни лейтенанты… И быт у них, естественно, тоже был блокадный. Технология изготовления такого детального плана на высоком полиграфическом уровне требовала, чтобы в помещениях поддерживалась определенная температура — и обес­силенные от голода люди валили лес или разбирали на топливо разрушенные дома. Опять же по этой строгой технологии требо­вался лед (а холодильников, естественно, не было), и, когда замерзала вода в ближних каналах, все выходили на его заго­товку… На территорию части попало шестнадцать снарядов, от голода и обстрелов погибло девяносто семь человек, но люди работали… И вот теперь им предстояло выполнить такое зада­ние! На митинге, который возник стихийно, люди не могли сдержать слез… А потом принялись за дело…

* * *

Я ПОЗНАКОМИЛСЯ с этими людьми в 1977-м. Ветераны Крас­нознаменной картографической части вспоминали былое…

Подполковник в отставке Леонид Захарович Антоневич, ко­торый в ту пору был капитаном, начальником составительского отделения, задумчиво начал разговор:

— В такое время, еще очень тяжелое и для ленинградцев, и для всей страны, вдруг приходит приказ — изготовить подробный план Берлина… Конечно, нам сразу стало ясно, для чего этот план нужен, и силы словно утроились…

Бывший корректор Виталий Васильевич Потехин признался, что, услышав приказ, поначалу даже растерялся:

— Город в блокаде, люди еле-еле ходят — и вдруг состав­лять план, по которому нашим войскам предстоит вести самый последний, самый главный бой…

Евгения Александровна Комарова (она была чертежницей):

— Сколько мы перевернули энциклопедий, книг, журна­лов… И картинками разными пользовались, только чтобы сде­лать всё как можно точнее. Прежде всего, хотелось, чтобы план получился удобный, чтобы каждый командир мог легко найти на нем любой объект…

Зоя Львовна Петрова выполняла обязанности переводчицы:

— Нужно было несколько тысяч названий перевести с не­мецкого на русский и дать их в русской транскрипции. Кроме того, нужно было опознать объекты — военные, промышленные, другие — и тоже дать их перевод…

Снова Евгения Александровна:

— Я наклеивала подписи-номера. Когда посмотрела, что же такое «объект номер сто пять», это оказалось здание РЕЙХСТА­ГА. Ах, как хотелось поскорее этот рейхстаг вычертить, чтобы он лучше читался! И потом еще «объект номер сто пятьдесят вто­рой» — ГЕСТАПО… Все это никогда не забуду… Бывало, дума­ешь: «Боже мой! Ну, вот это, вот какой-то квадратик с каки­ми-то там точечками, крючочками — и какая это страшная вещь в жизни!..» В плане мне хотелось всё обозначить жирнее, при­метнее, как бы подсказать артиллеристам: «Сюда, сюда, ребята, бейте!..»

Елизавета Ивановна Черняк тоже тогда была чертежницей:

— Мы ночевали здесь же, укрываясь одной шинелью. Всё было, как на фронте. Руководящий состав постарше, а вычерчи­вали-то девочки восемнадцати — двадцати лет. Голодные, хо­лодные, работающие под бесконечной бомбежкой, обстрелами. Мы даже не выходили в убежище, мы думали: ладно, пролетит… У каждого было и своё, личное горе, своя беда. У многих из нас и родные, и близкие воевали, и поэтому все трудности перено­сили мы терпеливо. У меня, например, были на фронте отец и брат, у Николая Огородникова — четверо братьев. Виталий По­техин получил уже две «похоронки»: два его брата погибли под Ленинградом…

И снова седые люди обращались мыслями и чувствами в да­лекое прошлое… И Зоя Львовна удивлялась: «Неужели это я тушила зажигалки?» И вспоминали, каким требовательным брига­диром слыла Аня Иванова, которая теперь стала Анной Михай­ловной Гринько, как тщательно делала свое тонкое дело чер­тежница Томочка Воскресенская (ныне Тамара Николаевна Ильин­ская)… А Николай Михайлович Дисский поведал, как в январе, после прорыва блокады, ему передали захваченный в гитле­ровском блиндаже детальный «План Санкт-Петербурга», который был отпечатан в Берлине 15 мая 1941 года. Нет, не позволил Ленинград фашистам воспользоваться этим заранее подготовлен­ным листком бумаги…

Зато настал день, когда готовый тираж плана Берлина (более девятисот объектов, четыре с половиной тысячи площа­дей, улиц, переулков) на специальном самолете отправили в Москву.

* * *

А МНЕ в том же 1977-м выпало последовать туда вместе со съемочной группой «Леннаучфильма» — чтобы уви­деться с людьми, которые поставили в Великой Отечественной последнюю точку. Встреча происходила в Центральном му­зее Советской Армии, в зале Победы, — где макет поверженного рейхстага, где знамя, поднятое в 1945-м над его куполом. Сейчас сюда принесли еще и тот самый план Берлина…

Пристально всматривался в этот лист бывший член Военно­го совета 1-го Белорусского фронта, генерал-лейтенант в отс­тавке Константин Федорович Телегин:

— Помню, в первых числах апреля в маленьком немецком городке Ландсберге состоялось заседание Военного совета 1-го Белорусского фронта с командованием армий и корпусов по раз­работке Берлинской операции. Перед каждым на столе лежал вот этот план Берлина. Знаменательно, что план создали именно ленинградцы, которые в жестокой схватке с врагом, в испыта­ниях блокады отстояли свой родной город. Они создали такой детальный план Берлина, который помог нам определить и стра­тегическую задачу, и оперативное построение войск, и наме­тить последовательность овладения главными и решающими объ­ектами логова фашистского зверя. В ходе войны нам раньше не приходилось брать такие крупные города, как Берлин: его площадь была около девятисот квадратных километров. Подго­товка Берлинской операции была невиданной по размаху и нап­ряжению…

В разговор вступил бывший командир 9-го стрелкового корпуса, Герой Советского Союза генерал-лейтенант в отставке Иван Павлович Рослый:

— Части девятого стрелкового корпуса ворвались в Берлин и с ходу форсировали Шпрее. Очень помог нам тогда вот этот план — большое спасибо ленинградским картографам! Последний островок фашистской империи был сильно укреплен баррикадами, завалами, подходы к ним были заминированы. Из окон, из про­ломов в стенах фашисты вели огонь. Мы двигались со стороны Вильгельмштрассе. Но натолкнулись на ураганный огонь. Зная объекты, точно нанесенные на план Берлина, решили брать гес­тапо со стороны сада… Затем взяли «объект номер сто пятьдесят один» — министерство авиации, ведомство Геринга. И начали бой за имперскую канцелярию — «объект номер сто пятьдесят три». Это был самый жестокий бой из всех, которые помню. К утру 2 мая я доложил командующему армии генералу Николаю Эрастовичу Берзарину о том, что имперская канцелярия взята…

Над планом склонился гвардии полковник в отставке Васи­лий Калинникович Боровик:

— Последний свой боевой вылет в Великой Отечественной войне я совершил над Берлином. Мы должны были прикрывать на­ши штурмовики, которым предстояло уничтожить очаги сопро­тивления уже в центре города. Берлин горел. В воздухе стояла сплошная завеса дыма. Маршрут прокладывали по карте и по расчету времени. План был настолько точен, что все цели нак­рыли с первого захода…

Слово взял бывший командир 150-й стрелковой Идрицкой дивизии, Герой Советского Союза, генерал-полковник в отставке Василий Митрофанович Шатилов:

— Да, мы имели этот план, где всё было обозначено очень подробно: и улицы, и дома, и река Шпрее: и сам рейхстаг… Тридцатого апреля наша дивизия очистила здание министерства внутренних дел — проклятый «дом Гиммлера» и вышла на Коро­левскую площадь. Впереди лежал рейхстаг, до него оставалось всего лишь триста шестьдесят метров… Начался штурм. Егоров и Кантария со знаменем бежали в боевых порядках. И когда ро­та Сьянова в рейхстаг ворвалась, мы, наконец увидели это зна­мя в берлинском небе…

Впрочем, о том, кто действительно первыми водрузили над рейхстагом Знамя Победы — помнишь, дорогой читатель: ленинградец Алексей Бобров и его боевые друзья — я рассказал в Фейсбуке 30 апреля.

* * *

ТАК ВЕСНОЙ сорок пятого исправно послужил советским во­инам документ, изготовленный ленинградцами осенью сорок третьего.

Каждый год, 9 мая, они, ветераны Краснознаменной кар­тографической части, встречались на Марсовом поле. Но воз­раст брал свое, их становилось все меньше, — и тогда решили собираться на квартире «самой младшенькой», Веры Ивановны Агальцовой. Потом из всех них Вера Ивановна осталась одна…

Очень жаль, что об этих скромнейших «рабочих войны» се­годня уже мало кто знает…