И вот в 1954 году наш город готовился отметить 10-летие снятия блокады. И в честь этого действительно великого события был назначен концерт для школ всего микрорайона. От каждого старшего класса требовалось подготовить по одному номеру. В нашем классе это дело было поручено нашим классным начальством — мне любимому.

Сокровенное

Эпилог из пьесы для «Театра чтеца»
под названием «Чуковский с книжкою подмышкой»
сыгранная (без «эпилога) в день рождения Чуковского один-единственный раз
самим автором в Петербурге в микро-отеле «Старая Вена»
на углу Гороховой и Малой Морской улиц

Евгений Белодубровский

У каждого «свой» Чуковский, как «свой» Пушкин или Булгаков. Но моя личная жизнь: юная, совсем детская, мальчиковая, солдатская, а нынче — совсем уж взрослая, жизнь учёного-библиографа и книгочея-старателя — уж точно без присутствия в ней Корнея Ивановича Чуковского была бы и цветом в сто раз бледнее, и умом — короче, и устремленьями — уже…

Встречи

Первая

… Я два раза видел (в кавычках) Корнея Ивановича Чуковского. И почти «живьём». Первый раз давным-давно по старому телеку на маленьком, с почтовую открытку или размером А4 сизом экране. Мы жили тогда в коммуналке и «ходили на телевизор» к соседям. Уже не помню, про что была передача. Помню только, что меня сильно удивил и рассмешил довольно слабый, нараспев и чуть крякающий голос Чуковского по сравнению с его гигантским — под потолок — ростом, большим лицом и всей нескладной фигурой.

В другой раз

… В другой раз, уже много-много позже и тоже, кажись, по телеку видел доброго дядю Корнея Ивановича в обличье индейца с павлиньими перьями на голове и в простой бытовой блузе (однако при галстуке и в брючной паре) окружённого переделкинской деревенской детворой в пилотках и с вытаращенными глазами. Он что-то танцевал, мяукал, мычал, кричал петухом, кукарекал. И тоже это было здорово, солидно, необычно и смешно. И запомнилось оченно (так!) .

Телефон

… Был я на и могиле Чуковского (студентом-заочником Литинститута) в середине 80-х, в том же Переделкине. Это было зимой, такой вокруг живительный хрусталь на голых деревьях, серебристая, почтительная, не кладбищенская, не скорбная тишина, где-то гудит и бьётся проводами электричка… Сидим на лавочке, курим болгарские сигареты «БТ» с фильтром… И вдруг неподалёку, откуда-то то ли сверху, то ли снизу звонкий голос: «Февраль! Достать чернил и плакать…» Пастернак, его стихи. Борис Леонидович, многолетний сосед Корнея Ивановича по даче (и по земной жизни и злой эпохе). Всё правильно! И здесь! Он где-то близко. Здорово. Мы не одни. И я, сам не зная почему, решился откликнуться на эти бессмертные строки, на тот «голос», громко, наизусть, нарушая морозную тишину и под звон-перезвон хрусталя на ветках, во весь опор, начал читать моё любимое: Чуковский «Телефон». Такая вдруг получилась славная перекличка…

«Мурзилка»

… Моя начальная школа была на Невском. Она называлась «Петершуле» и славилась в городе не только своим «седым» возрастом (она была основана аж в 1704 году), выпускниками (средь которых, навскидку, современники: поэт Даниил Хармс, «золотой» боксёр Геннадий Шатков и актёр из актёров — Михаил Михайлович Козаков), но ещё и своим великолепным старинным светлым Актовым Залом. Большая гостеприимная сцена, чёрного дерева скамьи, орган, мраморный изразцовый камин, просторный рояль фирмы «Бехштейн», приличная акустика, высоченные окна и люстры. И поэтому в нашей школе, в этом зале довольно часто устраивали концерты, ставились спектакли и проводились разного рода общественные мероприятия и сборы. Силами учителей, учащихся и их родителей.

Была бы честь оказана… или
Задание «с колес»

И вот в 1954 году наш город готовился отметить 10-летие снятия блокады. И в честь этого действительно великого события был назначен концерт для школ всего микрорайона. От каждого старшего класса (от 6-х до 10-х) требовалось подготовить по одному номеру: песня, стих, сценка, что угодно. В нашем классе это дело было поручено нашим классным начальством — мне любимому: я обязан был сам выбрать любое весёлое стихотворение, выучить его наизусть и исполнить на блокадном концерте. Сейчас уже не воспомнить (так -!) «почему я, мне?!» (я был хоть и общителен, но не очень прилежен, не очень усидчив, не так аккуратен, совсем не отличник, и к тому же страшно картавил, шепелявил и боялся собак и кошек). Одно могло быть причиной такого «доверия» — во-первых, у меня был очень громкий голос, а во-вторых: в отличие от большинства моих одноклассников я не был сильно занят ни в каких школьных кружках (исключая, правда, любимый, переплётный), не брал уроки музыки и бальных танцев, не ходил ни в какие спортивные секции. Все — все пришло потом (но сейчас речь не обо мне, а о Корнее Чуковском) тогда же я все больше торчал после уроков целыми днями во дворе и на набережной Мойки «в мечтах и думах» о сокровенном …

Итак, стишок!

… А мы дома получали «Мурзилку», бесплатно, в нагрузку к «Вечёрке» и целыми годами. Мама их бережно и исправно подшивала толстыми шнурками вместе с газетами, и эти готовые «подшивки» служили нам не только постоянным чтивом и рассматриванием весёлых картинок, но и одновременно по хозяйству: то грузом, то мягкой подстилкой, то подставкой, то горкой, то ещё чем-то. От всего этого старые подшивки «Мурзилки» совсем растрепались, любимые картинки поблекли и стёрлись, им постоянно требовался срочный «ремонт» при помощи ножниц, ниток, клея, папиросной бумаги. Это занятие я любил и умел. И вот в один из таких «рабочих моментов» мне попалась выпавшая из подшивки страничка из «Мурзилки», кажется, 1946 года, со стихотворением самого «Корнея-Чуковского-Мойдодыра-Тараканища» под простым понятным мне названием «Ленинградским детям». Оно было очень длинное, трудное и какое-то нескладное и ещё — написанное лесенкой, зато в нём были перечислены названия многих стран и городов, одна причудливая «Гаага» чего стоила. Это было здорово: муза дальних странствий давно уже теребила мою душу, теперь ясно, почему я выбрал именно это стихотворение для предстоящего юбилейного концерта.

Ленинградским детям

… И вот тот день настал тот январский денёк. 4 часа дня. Концерт. Наш мой любимый (и по сей день) Актовый Зал. Паркет — до блеска. В зале публика: мамы, папы, разный люд, некоторые с медалями и орденами; один товарищ был даже в бескозырке. По программе я был где-то в конце, после хорового номер девчонок из соседней 217 школы. Настала и моя очередь. Помню, меня скромно объявили: имя, класс, школа, всё как положено. Ну и я, не дослушав до конца свое имя — крикнул название всё в одно слово: «Корнейчуковскийлениградскимдетям»

Однако: слово — не воробей, кто этого не знает…

… И начал. Всё пошло как по маслу, тщательно соблюдая рифму и ударения. А на последней репетиции мой старший брат Толька (с детства мечтающий стать актером и не без оснований и уже имеющий «сценический опыт» на школьной сцене) дал мне мудрый совет: «Женька, чтоб не сбиться и не пугнуться публики сразу выхвати из зала чьё-то лицо и читай все своё чтиво как бы ему одному, но лучше заранее, из-за кулис наметь точку и потом «чеши» а если все не так — «возьми паузу» и замолкни, потом отыщись и читай дальше, никто и не заметит промашку, мол, все народные артисты так делают …) Я это запомнил и как вы уже догадались и из-за занавеса «зырил» с полчаса и избрал — «бескозырку» И был — счастлив.

Это Ваши проблемы…

… Но осталась еще проблема — последние строки этого (бессмертного для нашего брата) стихотворения Корней Иваныча (так — !), в которой главное Слово — «блокада» Елы-палы дык, как она (концовка эта) мне не давалось, как дойду до этого места весь пафос куда-то уползал. … И даже на репетиции дома при Маме и в классе при любимой училке Белле Захаровне у меня перехватывало дыхание, я сбивался», чуть не плача, ведь для меня тогда, пускай и 13-летнего малого и, ручаюсь, для всех — всех в нашем дворе и вокруг, даже для девчонок все, что таилось за этим словом было знакомо. Да и далеко ли, черт возьми, далеко — ли тогда ушло от нас то время (не подумайте что я плакса — вакса, просто слово такое горестное есть в природе и в словаре живущих рядом со мной — и близко… …)

Катарсис и почти конец всей истории

Но что такое жизнь? Отвечаю незнайкам — жизнь, как говорила Тетя. Хая, старшенькая сестра моей Мамы, Линочки есть преодоление; я знал сей посыл чуть ли не с пеленок … Так вот, чтобы не дать себе слабины перед концом я, по — братнему совету, «взял паузу», сделал целый шаг вперед к публике и выпалил слово «блокада» как — эпилог всего самого сущего и главного … Потом вернулся посередке и пошел «чесать» дальше строки Корней Иваныча (так -!) вперив глаза с того моряка:

… Или тогда же, в две тысячи.

двадцать четвёртом году,
На лавочке сядете в Летнем саду,
Или не в Летнем саду,
А в каком-нибудь
Маленьком скверике.
Новой Зеландии.
Или в Америке, —
Всюду, куда б ни заехали вы, —
Всюду, везде, одинаково,
Жители Праги, Гааги, Парижа,
Чикаго и Кракова
На вас молчаливо укажут.
И тихо, почтительно скажут:
«Он был в Ленинграде…
Во время осады…
В те годы… вы знаете…
В годы блокады!»
И снимут пред вами шляпы.

Бескозырка с лентами

Вроде ничего прошло. Не сбился. Пошли хлопки. Поклонился и пошёл себе за кулисы. И вдруг этот «бескозырка» прыгнул на сцену (мощный такой дядя моряк, длинный как жердь) нагнал меня, схватил довольно больно за рукав и вытащил обратно к публике. … Потом вытянулся во весь свой рост, стащил с башки эту свою мятую бескозырку с лентами и якорями и поклонился мне, пацану, в три погибели до самого пола…

Но сейчас я отдаю этот жест Корнею Ивановичу Чуковскому.