Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Его пригласили как-то, перед Новым годом, выступить на обувной фабрике, чью продукцию никто не покупал. Зрители в предвкушении банкета почти не слушали. Артист сказал: «Вас не интересует, продолжать не стану. Желаю, чтоб ваша продукцияв в будущем году была не хуже, чем в этом… Хуже — некуда». В зале слу­чился шок.

Вспоминая…

Об Эдуарде Кочергине, Иване Краско и Олеге Басилашвили

Лев Сидоровский

22 СЕНТЯБРЯ

«ВСЁ ЛУЧШЕЕ — “С ИСПУГУ”…»
Эдуарду Кочергину — 84

О САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОМ академическом Большом драматичес­ком театре, носящем имя Георгия Александровича Товстоногова, известно широко: о его великом режиссере, которого, увы, уже тридцать один год нет среди нас; о его прославленных актерах. Но ведь были в этом коллективе и дру­гие, также составляющие его славу. И, безусловно, первый среди них — Эдуард Кочергин: главный художник БДТ, народный художник России, действительный член Академии художеств, ла­уреат Государственных и международных премий, профессор Инс­титута искусств имени Репина. И прочее, и прочее…

* * *

МЫ ЗНАКОМЫ давным-давно. Не раз в его мастерской вели разговоры «за жизнь». Как-то поинтересовался, помнит ли вы­дающийся российский сценограф свои детские, самые-самые пер­вые рисунки, и что это было — небось, традиционные домики, накаряканные цветными карандашами в подаренном родителями альбоме? Эдуард Степанович в ответ вздохнул:

— Нет, это были не домики, а орлы, змеи, кресты над мо­гильными холмиками с надписью: «Не забуду мать родную» и всё такое прочее, выполненное при помощи игл и туши на челове­ческом теле…

Я ахнул: «Татуировка?! Ничего себе!..»

— И никаких альбомов родители мне не дарили, – продолжил Эдуард Степанович, — потому что родителей советская власть у меня отняла — ведь на свет появился в 1937-м. Отец меня так и не увидел: его арестовали недели за две до рожде­ния сына, объявили «врагом народа», дали двадцать пять лет. А маму — в 1939-м, как «польскую шпионку», потому что мама, Бронислава Одынец, польских кровей. Мой прапрадед, Антоний Эдуард Одынец, был бардом и издателем, другом Мицкевича. А прадеда и всю его семью после знаменитого польского восста­ния сослали в Сибирь. А деда, по «делу Промпартии», расстре­лял Сталин. У моих родителей получилось интересное сочета­ние: мама — католичка, отец — из староверов. Поэтому сначала меня крестили в Екатерининском костёле на Невском, а потом родственники отца — тайком, в какой-то деревенской старооб­рядческой церквушке… Затем моим воспитанием занялся Лав­рентий Павлович Берия: я оказался под Омском, в спецдетпри­ёмнике НКВД… Что там за жизнь, лучше не рассказывать. Кстати, моё прозвище там было — «Тень»: так меня окрестили пацаны за худобу и прозрачность… Однажды привели нас на какой-то завод, и там, в конторке, я стибрил пачку цветных карандашей: очень уж привлекло их яркое, красочное сочета­ние. Для чего предназначены эти красивые палочки, не знал, и скоро у меня их отобрали… В сорок пятом из детприёмника сбежал: хотелось домой, в таинственный Ленинград, «к матке Брониславе». Почему-то был уверен, что найду ее и заодно на­емся до отвала… Однако дорога домой растянулась на целых шесть лет. Сначала была баржа на Иртыше, потом — поезда, вокзалы, барахоловки, опять поезда… Так я приобщался к «уголовной цивилизации»… Наряду со многим другим, обучился и искусству татуировки, причем получалось это очень здоро­во…

Маму он все-таки нашел: ее в 1951-м, после лагеря и ссылки, выпустили… Ну а как стал художником?

— Познакомился тут вскоре с Борей Михалёвым, он учился в СХШ, то есть — в Средней художественной школе. Боря все приставал: «Нарисуй вот эту чашку, вот это блюдце…» Вроде, получалось. В общем, тоже в СХШ поступил, по «искусству» — сразу в третий класс… Года через четыре мои иллюстрации к Гофману показали Николаю Павловичу Акимову. Он сказал: «Это­му парню лучше всего заниматься театром». Так я оказался на театрально-постановочном. Возглавлял факультет Акимов, а наш курс вела Татьяна Георгиевна Бруни…

В общем, вспоминая своих учителей, Кочергин и сейчас не может скрыть восхищения:

— Очень мне на них повезло! Ну а после института, в Малом оперном, еще полтора сезона учился у воистину уникаль­ных мастеров, которые были точно «последними из могикан». Например, художник-исполнитель Владимир Николаевич Мешков (кстати, профессор Академии художеств) когда-то делал деко­рации для самого Дягилева. И зав мастерскими Борис Эмильевич Негенбауэр тоже служил в Императорских театрах. И зав поста­новочной частью знаменитый Георгий Васильевич Павлов — там же. Счастье, что успел всех их застать, узнать то, чего сей­час узнать уже не от кого… Очень помогло мне это потом — и в Театре на Литейном, и у Агамирзяна. А в 1972-м пригласил меня Товстоногов…

Почему Эдуарду Степановичу с Георгием Александровичем так хорошо работалось?

— Потому что Товстоногов, прежде всего, — большой ПРО­ФЕССИОНАЛ. И вокруг себя собрал мощную КОМАНДУ ПРОФЕССИОНА­ЛОВ, куда, кстати, входили не только актеры. Георгий Александрович понимал: хорошего артиста найти можно, а вот, до­пустим, хорошего столяра не всегда. Всех наших столяров и других мастеров он знал по имени-отчеству, приглашал в каби­нет, советовался. Да, истинных профессионалов он — как рачи­тельный хозяин — прямо-таки коллекционировал. Таких, как Владимир Павлович Куварин (зав постановочной частью), как Се­мен Ефимович Розенцвейг (главный по части музыки), как Юрий Васильевич Изотов (отвечает за звуковое оформление спектак­ля), как замечательный художник по свету Евсей Маркович Ку­тиков… Работать в этом театре, где — на каждом месте — не дилетанты, а именно ПРОФЕССИОНАЛЫ, — наслаждение…

Кстати, просто художник и художник театральный — это, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Относительно своей профессии Кочергин считает:

— Надо уметь ЧИТАТЬ пьесу, владеть действенным анали­зом. В общем, в какой-то степени быть сорежиссёром.

Однажды я поинтересовался: впервые читая пьесу, мой со­беседник сразу ощущает ее, так сказать, В ПРОСТРАНСТВЕ? Как вообще находит сценическое решение спектакля?

— Сначала, — объяснил Кочергин, — это происходит под­сознательно, называю это «испугом». Вот так, «с испугу», всё лучшее и случается… Например, «Тихий Дон»: сама инсцени­ровка романа рождалась прямо вот здесь, в макетной — за этим столом Товстоногов с завлитом Диной Морисовной Шварц выстра­ивали фабулу, и режиссеру было важно сразу, на макете, по­нять, как всё это будет выглядеть. Товстоногов решил: спек­такль по роману будем выстраивать как ЛЕГЕНДУ. Надо было найти ее образ… Если посмотреть на русские иконы, особенно — на те, что с юга России, то там неба ведь почти нет. Глав­ное там — земля. И для казака земля — тоже главное. И в ро­мане так. Поэтому земля стала у нас на сцене небом, и по ней — река Дон, сделанная из металла (помните, как меняла она цвет, иногда вспыхивала нимбом?), — как казачья сабля. И пандус — тоже как бы «земля», и в нем ходили радиальные фуры на металлических пластинах, которые как бы эту «землю» реза­ли… В общем, вся техника была органична, тоже работала на образ…

Ух, это было мощно! Как и знаменитый шолоховский образ — черное солнце, которое после смерти Аксиньи увидел Григо­рий: в затемненном пространстве колосников черный диск в оранжевом кольце контражура и впрямь ослеплял!.. А в «Исто­рии лошади», где тоже всё «работало на образ», художник по­шел от понятия «седловина»:

— Знаете, это такое место, где нет сквозняка, там ночью обычно пасут лошадей. Пространство без горизонта, горизонт — наверху. Вот такое пространство на сцене и сочинил: была выкроена из грубого рядна «седловина», из подобного же холс­та и костюмы. Ну как, спрашивается, одеть людей, которые изображают лошадей? Проанализировал одежду всех народов, чья жизнь тесно связана с конями, и выяснилось: эти люди сами себя тоже ведь «взнуздывали». Правда, все эти ремни с зак­лепками, все эти портупеи — не столько, оказывается, для красы, сколько для другого: чтобы тело в седле хорошо держа­лось, чтобы позвоночник был в порядке. Вот и появились в спектакле «лошади» в старинных русских рубахах, украшенных подобной сбруей. Товстоногов такое решение принял сразу. А вообще-то порой загадки мне он загадывал очень не простые…

Например, работали они над «Дачниками», и вдруг Георгий Александрович говорит: «Все действующие лица должны быть как бы в подвешенном состоянии, словно рыбы в аквариуме. Чтобы ощущалась не твердь земная, а некая во всем аморфность…» Как такое достичь?! Наконец Кочергина осенило:

— У каждого человека есть тень, она его как бы «зазем­ляет». Без тени мы себя ощущаем странновато: ну вспомните наши белые ночи, когда — абсолютно ровный свет и город ста­новится как бы плоским. Значит, и на сцене нужен такой свет, чтобы не было теней. Тогда артист как бы «повиснет». А пос­кольку всё это происходит на фоне красивой природы (приро­да-то ведь не виновата, что ТАКИЕ люди), я из двух гардинных сеток сделал «зеленый воздух», и в этом зеленом муаре (лист­ва же тоже муарит) актеры действительно стали «плавать», словно рыбки в аквариуме…

Да, «зеленый воздух» в «Дачниках» впечатление произво­дил. А еще меня поразил булгаковский «Мольер» в постановке Сергея Юрского: ах, как там — кроме, естественно, актеров — ИГРАЛИ и… свечи, заполнившие всю сцену, когда по­являлся «король-солнце» Людовик XIV! Свечи в спектакле ста­ли, по сути, действующим лицом… Кочергин вспоминает:

— Юрский почему-то хотел, чтоб на сцене непременно как-то присутствовал «Чёрный квадрат» Малевича. И я сделал ему этот «черный квадрат», но по-своему: из шандалов — это такие длинные подсвечники, со многими свечами, которые в те­атрах мольеровского времени обычно стояли на авансцене. И у нас, когда на сцене был «театр Мольера», такие шандалы на авансцене тоже светились. А в остальных случаях на фоне чер­ного задника в действо по разному включались триста пятьде­сят свечей-ламп, и это было действительно интересно…

Когда театр прощался с Георгием Александровичем, над гробом мерцали именно эти свечи… И когда — с Владиславом Игнатьевичем… И когда — с Кириллом Юрьевичем…

* * *

КАК-ТО я сочинил в БДТ очередной «капустник», где артисты, в частности, пели:

И душой ты не безбожник,
И красив, как георгин!
Замечательный художник,
Дивный Эдик Кочергин!

Но вскоре, в 2003-м, вдруг выяснилось, что и писательским пером отлично владеет. Потому что выпустил пронзительную книгу про страшное свое отрочество — «Ангелову куклу», с необычным подзаголовком: «Рассказы рисовального человека». Почему «ри­совального человека», а не художника? Кочергин поясняет:

— Художник — это общее понятие. Художником может быть и писатель, и актер, кто угодно. А «рисовальный» — более конк­ретное. Нет же такого слова — «рисовальный», это я придумал. Есть, например, «музыкальный» — так почему нет «рисовально­го»? «Рисующего» — нехорошо звучит. «Зарисовки» — тоже. В слове «рисовальный» есть доля иронии, потому что не знаю, получилось или нет, но я старался, несмотря на то, что пишу про «такое-рассякое» время, относиться к нему нормально. Это оно сейчас таким мрачным кажется, а тогда для меня все было обыкновенным, я в той жизни жил и выжил…

А потом, продолжая эту же тему, выдал ещё две книги: «Крещённые крестами» с подзаголовком «записки на коленках» (по ним в БДТ поставлен спектакль) и «Завирухи Шишова переулка (Василеостровские притчи)». Ну а в «Записках Планшетной крысы» с юморочком изобразил жизнь художественной интеллигенции Ленинграда, в частности — театральных коллективов, где сам работал. На этом в своём «писательстве» не остановился, и появились ещё два его литературных труда: «Категории композиции. Категории цвета» и «Россия, кто здесь крайний?». В общем, убедительно подтвердил старую истину: «Если человек талантлив, то он талантлив во всём».

Увы, с его нынешними театральными работами я не знаком. Потому что не желаю ходить в БДТ с того самого чёрного дня в 2013-м, когда художественным руководителем там стал человек, который, никогда и нигде не снимая с головы пропотевшей бейсболки, мигом превратил бывший Храм Искусства в балаган — о чём могу судить по двум его спектаклям, увиденном на телеэкране.

* * *

НЫНЕ в разных театрах страны работают много учеников Кочергина. Сам он осуществил уже больше трёхсот спек­таклей — почти по всему миру. Когда улетает «за бугор», опустевшую мастерскую надежно оберегают забавные «домовые», которых из корней липы сотворили его искусные, его умные ру­ки…

* * *

23 СЕНТЯБРЯ

НЕ «ИЗОБРАЖАТЬ», А ЖИТЬ!
Народному артисту России Ивану Краско — 91

МНЕ очень непросто, дорогой читатель, начать сейчас «воспевание новорожденного», с которым дружу и которого люблю давным-давно. Потому что вот уже который год, как этот Божьей Милостью Артист превратился в постоянного героя пошлейших теле-шоу (очередное случилось как раз позавчера). Да, в подобной роли мой друг мне, мягко говоря, неприятен. Однако я ведь знаю его другим с таких далёких пор…

* * *

ЭТО БЫЛО лет сорок назад. Краско репетировал монолог Вячеслава из «Нескольких дней без войны»:

«Когда я вылез из-под откоса среди стонов и кусков людского мяса, только что бывших людьми, я понял, что не смогу преодолеть себя, снова сесть в поезд и ехать туда…».

С героем симоновской повести это произошло, как известно, под Минском: эшелон, в котором он ехал на фронт, попал под бомбежку, и вот — приступ страха, который Краско теперь хотел в своем герое как-то понять, объяснить… Может, и в его жизни тоже случалось подобное? Хоть раз случалось?.. И память откликалась: было!

* * *

СНАЧАЛА Иван услышал тогда взрыв и кинулся к окну, из которого посыпались стекла, но баба Поля резко дернула внука за рубаху вниз, на пол. Он всё-таки выскочил на улицу, и там на него навалилось небо, которое над родными Вартемяками стало вдруг совсем чёрным, — от гитлеровских самолетов, которые шли низко-низко, очевидно, бомбить касимовский аэродром. И ещё это небо ужасно ревело, выло, подавляло… Мальчишка упал на землю с одним-единственным желанием — как можно глубже врыться, уйти по плечи, по пояс, но постепенно любопытство одолело страх, и он перевернулся на спину, чтобы видеть, как наши «ястребки» уже ведут бой с «юнкерсами»…

Столько лет прошло, а он и сегодня не может простить себе того страха и, если заводит разговор о войне, сразу видит чёрное, ревущее небо и мальчишку, распластанного на земле. И еще о многом передумалось артисту, пока разбирался со своим Вячеславом, выискивая ниточки для его нравственного возрождения, — и о любимом брате Володе, лейтенанте-артиллеристе, что погиб в самом начале сталинградского сражения, и о двух дядьях, тоже не вернувшихся с фронта, и о другом брате, Николае, которого война уже после войны все-таки догнала и убила…

Эти воспоминания сидят в артисте, словно осколок. Они болели в нём — не только когда Вячеслав исповедовался Лопатину. Они кричали в нём, и когда на сцене Театра имени Комиссаржевской шёл совсем другой спектакль — тот, в котором главный судья древнегреческого города Эфеса Клеон боролся с главным мерзавцем Эфеса по имени Герострат, сжёгшим прекрасный храм Артемиды. Гражданин против подонка. Человек долга против циничного маньяка. Огонь всёдарящий против огня всёпожирающего… И всё же не столько с Геростратом вёл тут Краско свой страстный диалог, сколько со зрителем. Да, со зрителем. Был в его роли такой момент: артист вдруг делал паузу и медленно-медленно проводил взглядом по лицам тех, кто сидел в черноте зала, и мы как бы слышали его тоску: «Люди, ну неужели вы не понимаете, ЧТО стоит за кривлянием этого подонка? Не века, а всего десятилетия назад по нашей земле прошли геростраты, которые спалили вместе с живыми людьми тысячи русских деревень!.. И разве можно хоть на минуту забывать, что не перевелись еще геростраты, в чьих руках вместо спичек ядерные бомбы, в чьём горячечном мозгу видение полыхающего Храма Жизни — всей нашей голубой планеты?..»

Однажды позвонил артисту старый друг:

— Посмотрел вчера твоего Клеона…

— А что не зашёл за кулисы?

— Хотел зайти, но ты по мне так стрельнул глазом, что побоялся…

И артист сказал:

— Спасибо. Значит, я делаю правильно.

* * *

НЕ ЗРЯ ЖЕ он так мечтал об этой роли. И о роли Билла Старбака в пьесе Ричарда Нэша «Продавец дождя» мечтал тоже. Ему очень важно было сыграть этого человека незаурядной душевной энергии, большого нравственного здоровья, страстной отзывчивости на чужую беду… И когда однажды на репетиции кто-то из коллег заметил мол, побольше бы тут надо лёгкости, полёта, в общем — «романтики», артист взорвался:

— Ну да, для тебя «романтика» — это когда человек заливается тенорком и порхает как бабочка… Или — когда в яхте по волнам скользит… Через всё такое я уже давно прошёл…

Да, через это Краско прошёл. Круглый сирота с шести лет, он воспитывался у бабушки Поли, а в пятнадцать остался совсем один. И тогда Иван поступил в военно-морское училище, узнал, что такое строгий, расписанный по минутам распорядок, с утра до вечера учебные занятия, мудрёное морское дело. Пресловутой «романтики», конечно, хватало тоже: и на вёслах ходил, и под парусами, и солёные брызги в лицо летели, и ленточки за спиной бились, и в праздники вплавь пересекал всю севастопольскую бухту, от берега до берега… А как ладно сидела на нём флотская форма!.. И разве командовать боевым кораблем — это не романтично? Так вот, Краско, повторяю, через всё это прошёл и теперь в споре с коллегой мог убеждённо подытожить:

— Мне кажется, настоящая романтика — это когда человек крепко стоит на земле. Многое умеет делать, но ещё больше сделать мечтает…

Поэтому так крепко стоял на земле его Билл Старбак, и «вызывал» он долгожданный ливень прежде всего потому, что отлично знал метеорологию, ведал, что сулят вот эти перистые облака… Но самое главное для Билла заключалось в том, что его дождь проливался не только на иссушённую зноем землю, но и на иссушённые сердца, ведь бескрылость душ — та же засуха…

* * *

И Сам Краско стоит на земле тоже надёжно. И как артист — надёжно, и как человек. Сужу об этом хотя бы по тому, как смело он умел не раз заново начинать свою биографию, необъяснимо, казалось бы, отказываясь от уже гарантированного благополучия.

Ну, посудите: вчерашний деревенский мальчишка становится командиром корабля, одним из самых молодых на флоте — здорово? Конечно, здорово. Однако человека манит иная звезда, и он решается променять китель морского офицера на работу в НИИ… столяром, на заочное отделение ленинградского филфака, на университетский драмкружок. Ну, хорошо, можно бы, наверное, продолжать в том же духе: приобрести приятную профессию, отвечающую гуманитарным склонностям, а в свободное от работы время играть в самодеятельности (ах, как он был хорош под крышей университетской «драмы» в спектакле по пьесе Агустина Куссани «Центр нападения умрёт на заре» — именно тогда я, помнится, впервые Ивана увидел!). Подчиняясь настойчивому голосу призвания и преодолев сомнения в собственных силах, он начинает свою биографию сначала. Известно, театральный институт любит юных, а Краско под эту категорию уже явно не подпадал, поэтому ему отказали. Через год в доме на Моховой он всё же доказал своё право быть актером.

А после окончания института его пригласили (о чудо!) в труппу, безусловно, лучшего тогда из ленинградских, а то и вообще из всех отечественных театров — БДТ! Это ли не большая честь для артиста, тем более вчерашнего студента? И Краско в прославленном коллективе работал успешно. Во всяком случае, Товстоногов, с которым новичок, между прочим, много спорил, тем не менее, публично заявил: «Краско работает вдумчиво, серьёзно, от роли к роли оттачивает мастерство, завоёвывает новые и новые творческие позиции…». Однако через год после столь лестных слов Георгия Александровича актёр написал заявление об уходе. Почему? Что за нелепость?! Потом Краско мне объяснил так:

Играл рядом с настоящими мастерами, и у меня было такое чувство, что мастерство мне тут заранее задано, а у меня-то его на самом деле нет… И пошёл на добычу…

«На добычу» он двинул, заметьте, из самого знаменитого академического коллектива в не очень-то популярный областной театр, чтобы работать там с одним молодым режиссёром. Новый творческий союз сулил интересные открытия, но — бывают же такие стечения обстоятельств — спустя три месяца в областном режиссёр сменяется, и Краско тоже вынужден писать заявление о расчёте. Итак, что делать актёру? Можно сложа руки ждать, пока случай одарит его великой ролью и гениальным мастером-наставником, а пока сетовать на несправедливость судьбы — тем более что многие выбирают именно этот путь. Но есть и другая стезя: не ныть, а работать, очень много работать, используя любую возможность, стремительно набирать опыт, совершенствовать профессиональное мастерство, в общем, делать себя. Пусть это некоторым «аристократам» от искусства кажется слишком хлопотным — Краско выбрал именно такую судьбу.

* * *

И НАЧАЛСЯ его большой труд — не только на театральной сцене, но и в кинематографе, на радио, телевидении… А телеэкран, как считает Краско, «для актёра словно лакмусовая бумажка — очень уж близко к зрителю твои глаза, сразу видно: врёшь или нет…» Вот тут-то и проявляется: изнутри несёт актер свою мысль, или всё так, внешне, одна «игра»… Что ж, относительно самого Краско и неискушённый зритель, и маститый критик всегда сходились, да и ныне сходятся на одном: пусть его герои разнятся друг от друга, но в основе их неизменно лежит личность актёра — человека мыслящего и ощущающего общие заботы и проблемы времени как свои личные. В советские годы мы порядком затрепали такое понятие, как «гражданская позиция актёра». А мне кажется, что она просто-напросто должна подтверждаться не столько «красивыми» фразами, которые исполнитель произносит со сцены, но прежде всего его жизненными делами и поступками. Так вот, Ивану Краско люди верили и верят. Ивана Краско люди уважали и уважают. Даже те, кому он, случалось, говорил в лицо и не очень-то приятную правду.

И тут невольно вспоминается его герой из киноэпопеи «Блокада» — лейтенант Горелов, который, выйдя с группой бойцов из окружения, готов здесь, на Пулковских высотах, стоять насмерть. Сняв этот эпизод, режиссёр крикнул: «Стоп!» и кинулся к Краско: «Спасибо, родной. Очень боялся, что переиграешь, пережмёшь…» А Иван подумал: «Чего тут пережимать? Всё же так ясно…» И ещё не знал режиссёр, что для Краско это место съемки было не просто «натурой», что здесь, в Вартемяках, пережил он войну, что всего в двух километрах отсюда была его изба и земля, в которую мальчишка вжимался тогда под чёрным яростным небом…

Разные его киноперсонажи приходят на память, из которых самый известный — Иван Соловьёв в приключенческом фильме Владимира Саруханова «Конец императора тайги». А лет десять назад Иван Иванович снялся у Сергея Снежкина в «Днях Турбинных» вместе с друзьями его столь рано покинувшего этот мир сына Андрея — Хабенским, Пореченковым, Зибровым… Увы, талантливый сын пил, что очень укоротило жизнь его мамы (с ней, Кирочкой Петровой, я был хорошо знаком еще по Университету), да и отцу, естественно, принесло много боли. (О сыне Иван Иванович вспоминает с тоской: «Андрюша, более «киношный», чем я, играл в основном себя») А в театре герой моего повествования (подумать только: давно уже самый старший в мужском составе труппы!), как и прежде, волнует зрителя, который смотрит «Утоли моя печали…», или «Доходное место», или внемлет его Сократу в спектакле под названием: «Тише, афиняне!»

Своих кумиров он определил для себя еще давно:

Луспекаев и Юрский. Один — актёр, как говорится, от земли, другой — интеллектуал. Но оба — от Бога!

Убеждён, что на сцене надо жить, а не «изображать»…

* * *

ЕЩЁ мой друг обожает юмор. В разных актёрских «капустниках» мы не раз друг друга подкалывали. Например, когда-то, в суровые времена Совдепии, я в «капустнике» под мелодию «На Дерибасовской открылася пивная» выдал и такой куплет:

Мне подозрителен Иван Краско, поскольку
Имеет в доме он своём невестку-польку.
И вместе с ней запёршись в ванной, Ваня смело
Поёт о том, что «еще Польска не згинела»…

А в день его 65-летии я на сцене «Комиссаржевки» прочел «оду» с такими, в частности, строками:

Да, здесь мечта его сбылася!
Кем в этом зале не был он?
То — Кочкарёв, то — Шуйский Вася,
То — Луначарский, то — Клеон…

И на экране он неистов,
Красив и нравственно здоров!
Сыграл он больше коммунистов,
Чем и Ульянов, и Лавров!

Он отдал партии немало,
В парткоме строго вёл дела —
При нём КПСС стояла,
Как неприступная скала!

Но, целиком отдавшись сцене,
Партком покинул навсегда —
И всё пошло к ядрёной фене
В родимой партии тогда…

Иван от всех оков свободный,
Иваном родина горда.
Он и любимый, и «народный»,
Торчит нахально борода…

И тут в зале раздался особенный хохот потому что, оказывается, бороду накануне Краско сбрил, а я, выскочив на сцену из мрака закулисья и ослеплённый софитами, юбиляра, как следует, не разглядел…

* * *

КАК-ТО летом, когда актер был в законном отпуске, я позвонил другу на мобильник и, увы, оказалось, оторвал его от серьёзного дела: Иван Иванович обшивал дачу вагонкой. Кстати, не стань Краско артистом, наверняка бы прославился как первоклассный столяр-краснодеревщик!

В общем, для семьи он — сущий клад. Вот и, едва исполнилось семьдесят, обвенчался с Натальей Вяль, которая была моложе супруга на целых полвека. И потом — с перерывом в полтора года — у них родились Иван и Фёдор. Однако вскоре в семействе что-то разладилось. И Иван Иванович, отпраздновав восьмидесятилетие, женился на своей ученице Наталье Шевель, которая оказалась моложе супруга уже на целых шестьдесят. Ну а дальше началось чёрт те что: юная Наталия-вторая стала выдавать направо и налево (особенно — щелкопёрам «светской хроники», всегда охочим до «клубнички» журналюгам из «Комсомолки») весьма откровенные интервью, подробно информируя всех и вся о своей личной жизни. Однажды, не выдержав, я друга по телефону попытался предостеречь. Но, увы… Более того: вскоре вновь объявилась Наталья-первая, и вся троица вовсю замелькала на разных телеканалах в многочисленных персональных скандальных шоу. Честно говоря, эта «роль» народного артиста не понравилась мне очень. Между тем, отвратительная свистопляска продолжается по сей день. Буквально каждый чих «легендарного Ивана Ивановича» (только так именуют своего кумира постоянные участники тех теле-сборищ, которые, убеждён, ни в одной театральной роли «легенду» ни разу не видели) становится поводом для очередного публичного постыдства. Причём для главного героя и его «сподвижников», по их же неоднократным признаниям, — за весьма солидные гонорары. Этакая весьма недурная, почти постоянная зарплата…

* * *

И ВСЁ-ТАКИ я в него — и Актёра, и Мужчину — верю. Потому что никогда прежде не встречал у людей в столь почтенном (ДЕВЯНОСТО ОДИН!) возрасте такой прямой спины, такой молодецкой осанки и умения так потрясающе рассказывать анекдоты — в чём, кстати, можно убедиться, глянув на опубликованный здесь нижний снимок…

Такой он сегодня.
Ваня выдал анекдотик –
Я схватился за животик…

* * *

26 СЕНТЯБРЯ

«ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, НАШ СЛАВНЫЙ БАСИК!..»
87 лет назад родился Олег Басилашвили

РОСТОМ он высок, лицом — выразителен, голос красив, и вообще — «манеры»… Звезда сцены, экрана. Давно — «народ­ный СССР»… И коллеги, и друзья зовут его ласково: «Басик»…

До поры до времени всё никак не мог я понять: ну зачем моему давнему другу, милому «Басику», Олегу Валерьяновичу Басилашвили, ведущему артисту БДТ, плотно загруженному к то­му же и в кино, и на телевидении, и на эстраде, нужно было еще и окунаться «в политику», несколько лет истово выполнять обязанности народного депутата России? Да и сейчас остается одним из главных оппонентов для многолетних хулителей Гайдара — неужто ему нервы больше не на что тратить?

Однажды, когда мы сидели у него дома, буквально допёк хозяина квартиры: мол, на фига актеру Кремль? Олег усмехнул­ся:

— Вот-вот, и ты туда же! Ах, как привыкли мы за прошлые годы все наши проблемы обсуждать тихо, дома, на кухне, в уз­ком кругу. Но от этого, увы, ничего не менялось. Почему же, когда мне предложили принять посильное участие в судьбе сво­ей страны, своей республики, я должен был уйти в сторону? Помнишь, тогда, в самом начале девяностых, у нас был поваль­ный дефицит — в стране не было н и ч е г о! Но я-то был убежден, что этот дефицит, так сказать, «материальный», был прежде всего вызван другим дефицитом — нравственности, ду­ховности… Он был порожден той самой тоталитарной системой, которая превращала людей из индивидуальностей в послушные винтики безликой гигантской массы — «коллектива». Я ненавидел эту систему, которая, например, пыталась изничтожить та­кие спектакли Товстоногова, как «Три мешка сорной пшеницы» и «История лошади»; которая изгнала из нашего города Сергея Юрского — замечательного актера и истинного петербуржца; ко­торая вытолкнула из Ленинграда гениального Аркадия Исаакови­ча Райкина…

— И значит, — продолжал я подначивать хозяина дома, — знаменитый театральный актер решил «поиграть» в другом теат­ре, политическом. Олег поморщился:

— Едва ли бывший Верховный Совет России можно называть т е а т р о м. В театре — действие условное, и актеры в нем — друзья. Даже если не любят друг друга, всё равно заняты одним делом. А тут всё было взаправду, и не игра шла, а жесткое противостояние, яростная битва — между старым, сгни­вающим режимом, крепко держащимся за свои кормушки, и нарож­дающейся, еще неизвестно какой, но всё-таки демократией. Не могу сказать, что сегодня мы живем в идеальном демократичес­ком мире, ничего похожего, но первый шаг к разрушению тота­литарной системы мы тогда всё же сделали…

* * *

ДЛЯ ЕГО будущих ролей там были колоритнейшие персонажи, один Хасбулатов чего стоил!.. Не раз выступая против дейс­твий хасбулатовской клики со съездовской трибуны, Басилашви­ли, казалось бы, давно привыкший к сцене, к лучам софитов, понял: нет, здесь ощущения — совсем другие. Потому что в те­атре зрительская доброжелательность помогает актеру освобо­диться от излишнего творческого волнения, на съезде же, где — такое противостояние, всё совсем наоборот…

Конечно, жизнь, за которую он с Гайдаром и другими сподвижниками бился, еще ой как далека от идеала. Да, мага­зины ныне полны, но зато и цены дикие… Вот и ему, ведущему артисту БДТ, непросто: в пересчете на доллары получает их примерно раз в двадцать меньше, чем средний американец. Вы­ручали (до пандемии) гастроли — и дома, и за границей… И всё-таки счита­ет: здорово, что наконец-то стал свободным человеком, кото­рый, если надо, может без проблем отправиться в другие стра­ны. И не питаться там привезенными из дома консервами, и не бегать там, как прежде, по магазинам за всяким разным шмутьём…

Кстати, его темперамент проявлялся и прежде, даже в са­мые застойные брежневские времена. Например, пригласили как-то, перед Новым годом, выступить на одной обувной фабрике, только что награжденной переходящим Красным Знамем, хотя ее продукцию давно никто не покупал. Концерт шел вяло. Зрители (в основ­ном — администрация и кое-кто из райкома, горкома) в предвкушении банкета артистов почти не слушали. А тут вдруг еще Ба­силашвили со стихами Маяковского. В общем, в зале рос шумок. Тогда артист прервал чтение и сказал: «Вас это не интересу­ет, поэтому продолжать не стану. Желаю, чтоб продукция вашей фабрики в будущем году была не хуже, чем в этом…». И дви­нулся за кулисы. За спиной раздались жидкие хлопки. Тогда он приостановился и добавил: «Ибо хуже — некуда». В зале слу­чился легкий шок…

* * *

НУ А КАКОЙ он — в семье? «Негромкий», задумчивый. Мо­жет, так на его темперамент влияет тутошнее женское (хотя дочь Ксюша — теперь в Москве) окружение? Наверное, тем более что к прекрасному полу у Олега Валерьяновича отношение вообще возвышенное. Часто и нежно вспоминает самого строгого своего зрителя — маму, Ирину Сергеевну Ильинскую, которая работала в Институте русского языка Академии наук СССР и за монографию «Лексика Пушкина» была удостоена звания доктора филологических наук. У них в доме было мало мебели, зато много книг… Еще вспоминает артист своих наставниц по шко­ле-студии МХАТ, особенно — Марию Степановну Воронько, препо­дававшую танец, которая сразу поняла: ждать балетной вырази­тельности от Олега Басилашвили и Жени Евстигнеева — дело аб­солютно безнадежное… И, конечно, партнерш по сцене, экрану вспоминает бесконечно…

— Ах, какие дамы! — мечтательно восклицает Олег Валерь­янович. — Люся Гурченко… Как нам было хорошо обоим в «Вок­зале для двоих»!.. Наташа Гундарева в «Осеннем марафоне»! Всякий раз, когда она появлялась на съемочной площадке, ощу­щение было такое, будто это вовсе и не знаменитая актриса, а робкий новичок. А потом, во время съемки, давала понять партнеру, что делает всё так великолепно лишь благодаря ему… Светочка Немоляева! Снимаясь с ней, всякий раз испы­тываю восторг не только как актер, но и как мужчина, который видит перед собой непостижимый женский идеал…

Впрочем, подобное случалось с ним и на сцене родного БДТ. Например, играя в свое время с Леночкой Поповой заклю­чительную сцену в «Нашем городке», всякий раз ощущал внут­реннюю дрожь — от того, насколько богата и разнообразна фан­тазия актрисы… Признается, что в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» образ Мамаева давался ему трудно. Почему? Да именно потому, что роль его нелюбимой супруги там попеременно исполняли Людмила Макарова и Светлана Крючкова, которых он — наоборот! — пылко обожал. И в «Визите старой дамы» его герою было тоже ой как мучительно не любить свою супругу: ведь в этой роли очаровывала Нина Ольхина! Зато в «Дяде Ване» боготворить Елену Сергеевну у него получалось очень легко, поскольку на сей раз оказался в паре с дивной Ларисой Малеванной… Что же касается Ивана Александровича Хлестакова, который, как известно, любил «приударить», чтобы «сорвать цветы удовольствия», то от этого своего персонажа артист решительно отмежевывается — так же, кстати, как и от Самохвалова из «Служебного романа». Этот негодяй Самохвалов, как известно, письма от любящей женщины, не читая, передавал в местком. В противовес ему Олег Валерьянович ни одного письма, полученного от зрительницы, не может оставить без внимания.

И на автографы щедр. Как-то, еще советской порой, в очереди за сосисками одна юная покупательница ошарашила ар­тиста тем, что попросила расписаться на… чеке. Другая, по­лучив после концерта автограф, с обескураживающей непосредс­твенностью предложила «дружбу и верность на всю жизнь». Пришлось объяснить, что уже пообещал это жене и двум доч­кам…

* * *

КОГДА в темную осеннюю пору мне бывает особенно груст­но, ставлю на магнитофон одну заветную кассету. Там сначала — звуки вечерней улицы, столь знакомая всем нам «музыка го­рода»… А потом возникает песня:

… В небо за Троицким проспект летит стрелою,
В вечность, в вечность унося стихи и души…
Этот, этот длинный путь последней боли,
Этот длинный путь последней боли
Знали и Ахматова, и Пушкин…

Душа замирает: ведь и правда: когда-то по этому Камен­ноостровскому Александр Сергеевич следовал к Черной речке, а Анну Андреевну увозили под комаровские сосны, к последнему пристанищу… И мелодия, и стихи завораживают, а негромкий, очень знакомый голос исполнителя, его манера добавляют и этой, и другим песням некую «волшебность»… Сочинил их Вик­тор Мальцев, а исполнил — Олег Басилашвили:

— С удовольствием решился на такое по двум причинам. Во-первых, в этих песнях можно выразить аромат сырых петер­бургских будней, их тоскливую туманную атмосферу. Во-вто­рых, они — совсем не «попсовые»… Мои песенные пристрастия с юных лет связаны с творчеством Александра Вертинского, Ле­онида Утесова, Клавдии Шульженко, Эдди Рознера, Марка Берне­са, а в современной эстрадной музыке не разбираюсь, просто не воспринимаю этих «пузочёсов», которые с электрогитарами, в дыму, что-то орут…

Прежде выступать в вокальном жанре Олегу Валерьяновичу доводилось редко: на сцене БДТ еще шесть десятков лет назад, в «Гибели эскадры», его герой, мичман Кноррис, исполнял романс Вер­тинского, а после, в «Истории лошади», его князь Серпуховс­кой — романс Розовского. Кроме того, в одном музыкальном те­лефильме, спешно заменив заболевшего Броневого, спел: «Наш уголок нам никогда не тесен…» А в мультяшке про обезьянку Анфиску вместе с детским хором выдал дивные песенки Григория Гладкова… Сам к своему «вокалу» всерьез не относится, «певцом» себя не считает, на вопрос о том, какой у него го­лос, отвечает: «понятия не имею». Однако, слава Богу, есть у него не только голос, но и нечто большее — шарм, чувство ме­ры да и умение вытаскивать из текста порой новый смысл и особые нюансы…

* * *

ПОСЛЕ кончины Товстоногова его главной партнершей в БДТ стала Алиса Фрейндлих. Оба были хороши в «Дядюшкином сне» (недаром за роль Князя К. отмечен и «Золотой маской», и «Золотым софитом»). С «Кали­форнийской сюитой» триумфально объехали полмира. Вместе с Зинаидой Шарко и Кириллом Лавровым (которого потом сменил Валерий Ивченко) оба блистали в «Квартете». Ещё я Олегом и Алисой восхищался в спектакле «Лето одного года». (С нынешними его работами на сцене Большого драматического не знаком, потому что после того, как худруком там стал некто по фамилии Могучий, в бывший Храм Искусства — ни ногой). И в еженедельном антрепризном спектакле на столичной сцене Олег Валерьянович тоже был великолепен. К тому же его общественная позиция всегда остаётся безупречной — за что абсолютно справедливо назван «Почетным гражданином Санкт-Петербурга».

Ему не нужны шумные компании и светские рауты. Обожает жену. (Галочку Мшанскую более полувека назад встретил на студии телевиденья, и Сергей Юрский тогда другу сразу сказал, что у него есть большие «мшансы»). Полон нежности к дочкам Оле и Ксюше. Души не чает в дивных внучатах — Маринике и Тимоше…

Когда в театре торжественно отмечалось его 60-летие, я со сцены про­читал веселую оду, где были, например, такие строки:

Театр — Ваш Бог, пароль, призванье!
А список послужной каков:
Барон, Мамаев, дядя Ваня,
Джингль, Илл, Людовик, Хлестаков…

Вы стали нашим идеалом!
Нет, не с «Интернационалом»
Воспрянул мигом род людской,
А с Князем, что — Серпуховской!

Бледнеют все на Вашем фоне!
Разите зрительниц своих
И на «Осеннем марафоне»,
И на «Вокзале для двоих»…

Завершил оду так:

Ах, юбиляр! Великий классик
Сказал бы, глянув Вам в глаза:
«Люблю тебя, наш славный Басик!
Ты весь — как божия гроза!»

А с Пушкиным не поспоришь…

Таким я запечатлел Олега Валерьяновича
однажды у него дома…
Фото Льва Сидоровского
Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. С вашей подачи прочитала повести и рассказы Эдуарда Кочергина и хожу уже который день под впечатлением. Это совсем другой Петербург, ничего такого раньше мне не попадалось. Спасибо вам.

  2. (С нынешними его работами на сцене Большого драматического не знаком, потому что после того, как худруком там стал некто по фамилии Могучий, в бывший Храм Искусства — ни ногой).
    _______________________________
    Вам не нравится худрук Могучий? А почему?

Добавить комментарий для Inna Belenkaya Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.