Анастасия Цветаева — прозаик, поэт, эссеист, мемуарист, художник, автор более 10 книг, много лет общалась с Борисом Пастернаком. Талантлива и образована, знала, анализировала и преподавала европейские языки (особенно английский), в детстве училась музыке, понимала музыку, писала о музыке…
Дружба Анастасии Цветаевой и Бориса Пастернака (1923-1960)
Юлий Зыслин
Анастасия Ивановна Цветаева (1894-1993)
Анастасия Цветаева — прозаик, поэт, эссеист, мемуарист, художник, автор более 10 книг, много лет общалась с Борисом Пастернаком.
Талантлива и образована, знала, анализировала и преподавала европейские языки (особенно английский), в детстве училась музыке, понимала музыку, писала о музыке, об уникальном звонаре, певицах, знала легенды, отзывалась на музыкальность Пастернака, сохранила уникальную рояль (я за ним исполнил на её поминках свою балладу «Вера. Надежда. Любовь»).
Анастасия Ивановна обладала великолепной памятью. Она описала в своих мемуарах огромное число портретов, событий, деталей семьи Цветаевых и эпохи ХХ века. Её девиз: «… люблю живую ткань жизни». Она моментально схватывала стихи сестры Марины и помнила их до 98 своих лет. Помнила и свои стихи на английском языке.
Многое о её творчестве и встречах находится в «Хронологическом обзоре жизни и творчества А.И. Цветаевой», составленной филологом Станиславом Айдиняном, который почти 10 лет был её литературным секретарём и редактором. Интересны также беседы Анастасии Ивановны с редактором её воспоминаний филологом Маэль Фейнберг.
Для Бориса Пастернака это была дружба с сестрой Марины Цветаевой, но, возможно, не только. Симпатия к ней отразилось в его легендарной переписке с Мариной, где он упомянул Асю десятки раз.
Немного о самой Анастасии.
Анастасия Цветаева всего на 4 года младше Бориса Пастернака и прожила около 99 лет. Профессорские дети, они люди одного времени, почти одного круга общения. Причём АЦ пережила всех деятелей Серебряного века. Я был на её похоронах. Там её назвали последним представителем этого времени.
В молодости АЦ часто влюблялась, например, в переводчика Е.Л. Ланна, писателя Георгия Цапка, офицера Николая Миронова (Миронов ещё долго её волновал). Дважды была замужем (второй раз гражданским браком по религиозным причинам).
В свою очередь, мужчины обращали на неё внимание. В неё были влюблены художник Н.И. Хрустачев, писатели В. Руковишников и Георгий Цапок, библиотекарь Иван Морозов, братья Успенские, Александр и Сергей (дети священника) и др. Много и дружески общалась с гениальным мистиком и религиозным деятелем Борисом Зубакиным.
К ней в своё время был неравнодушен М. Горький. В 1927 г. она у него гостила в Сорренто. Её литературный секретарь С. Айдинян отмечал, в Хронике, что здесь:
«А. И. Цветаева читает А.М. Горькому некоторые из своих сказок, сцены из романа “Музей” и двухтомного романа “Нюрнбергская хроника”. В плане зарубежного путешествия Ац-й была намечена поездка во Францию к сестре Марине. Путь туда лежал через Неаполь. АМ, когда они сидели «в ресторанчике театра Терезы на Санта-Лючия, попросил её не уезжать — остаться, чтобы смотреть закат над Неаполем, а потом поехать при луне поездом назад, в Сорренто!».
Она отказалась от предложения Горького и уехала к сестре в Париж через Рим и Турин.
Анастасия Цветаева в разные годы общалась с М. Волошиным, О. Мандельштамом, И. Эренбургом, В. Розановым Р. Фальком, Мариэттой Шагинян, Аделиной Адалис, Верой Звягинцевой, В. Вересаевым, астрономом Михаилом Набоковым, звонарём К. Сораджевым, переводчиками Владимиром Нилендером, Эллисом, Евгением Ланном, Евгенией Куниной, Ириной Одоевцевой, Татьяной Лещенко.
В апреле 1930 г. при прощании с Маяковским А.И. Цветаева, как член Союза писателей, стояла 40 минут в почетном карауле у гроба, вместе со своим сыном Андреем Трухачёвым.
У Анастасии Цветаевой было немало встреч с Борисом Пастернаком.
В 1923 г. Пастернак передал Анастасия Ивановне книгу Марины Цветаевой «Ремесло», которую она прислала ей через БП. Это и стало их первой встречей. АЦ вспоминала: «Впервые я Бориса увидела в 1923 году. Он вышел ко мне с томиком Марининых стихов «Ремесло» — серенькой, скромной книжкой, долгие годы бывшей моей любимой. Марина из Чехии Борису Пастернаку в Берлин передала для меня этот сборник. Борис был, помнится, в сером пальто, сняв серое кепи, и из этого тускло-серебряного одеяния из-под тёмно-каштанового оперения на меня глядели светло-каштановые глаза с собачьим выражением преданности. Обласкивая, вглатывая, приглядываясь, познавая и проверяя («Понимаю, — сказала я себе, — проверяет сходство с Мариной»). Но он уже смеялся во всю пасть собачью, радостно, громко. Но смех Бориса — это другая тема».
После 1923 г. и до самой его смерти они несколько раз встречались и переписывались, а при встречах иногда беседовали часами.
Анастасия Цветаева:
«Виделись мы с Борисом по-разному: то часто, то редко. Дни и его и мои были занятые, но родность наша, как его с Мариной, с первой встречи была так глубока, так органична, что и ко мне он, и я к нему, входили как домой, точно мы некогда родились в одном доме — дети одной семьи, все было понятно без утверждения словом, взгляд (радостно — понял!), неуловимое движенье лица (что-то выслушав), веселый кивок навстречу сказанному, внезапное пожатие руки, его рука на моей, сгребшая мою, сверху, как бы в охапку, в знак братского понимания, которому немы — слова. Тот тихий восторг родственности, из которого, может быть, и рождалась речь неудержная, исповеднически вскрывающая какой-то кусочек недр, и все глубже по лестнице вниз в тайники несказанное, быть может, с детства молчавшей и вдруг вырвавшейся водопадом признаний».
В 1924 г. Б. Л. Пастернак бывал у А.И. Цветаевой в Мерзляковском переулке.
23 июня 1924 года Б.Л. Пастернак пишет жене, Евгении:
«У Марины Цветаевой есть сестра Анастасия… Она большая умница. Она сама писательница, только прозу пишет… … Теперь она ударилась в набожность и смотрит как на грех, даже на поэтическое творчество Марины… Она с большим треском и красноречьем возражала мне на самые скромные мои утвержденья».
В июле 1925 г. наверно, их встреча произошла около Храма Христа Спасителя. Пастернак шёл домой на Волхонку с двумя бидонами керосина. Они простояли 2 часа — не могли наговориться. Она тоже здесь оказалась неслучайно: рядом музей, созданный её отцом. Пастернак много читал стихов.
Из письма Бориса Пастернака Марине Цветаевой №32 от 16 августа 1925 г.
«Сейчас я на рассвете приехал в город. В проходе трамв< айного> вагона недалеко от меня стояла женщина. Она могла бы быть Вами. Никакого сходства, но что-то в чертах открытого, хорошего лица и в глазах от Аси и, м. б., от Вас. Я глядел на неё и радовался пасмурному утру и московским домам в лесах и знаках малярных работ, и непререкаемости закона, по которому подмосковные дачи в серые осенние утра выбрасывают на первые поезда такую кучу народа, и тому, что Вы тоже как все, и спешите с нами на службу».
В этом же году Анастасия Ивановна подарила Пастернаку стихи Рильке с тремя надписями (эта книга сохранилась у него).
Анастасия Цветаева также послала Борису книгу Бернхарда Келлермана «Туннель». Она пишет:
«Я прочла её по-немецки и так плакала над ней, а ведь я не плаксива. Позвонила Борису: “Хочу Вам её послать”. Через несколько дней он мне позвонил и сказал: “Разливался рекой”».
1927. На обратном пути из Парижа в Москву, она опять заезжает в Сорренто, откуда даёт Пастернаку телеграмму с просьбой встретить её. 11 октября. На вокзале А.И. Цветаева передает ему неодобрительный отзыв А.М. Горького о его поэме «Лейтенант Шмидт».
Из этого впоследствии развилось недоразумение, прервавшее отношения Б.Л. Пастернака и А.М. Горького.
В 1928 г. Б.Л. Пастернак посылает А.И. Цветаевой деньги для возвращения в Москву из Сочи, где она отдыхала с сыном (он ей посылал деньги и когда она была после лагеря на поселении в сибирской деревне Пихтовка).
1929. Б. Л. Пастернак посвящает свою поэму «Высокая болезнь» Анастасии Цветаевой. (См. кн.: Б. Пастернак. «Поверх барьеров». М.-Л., ГИЗ, 1929). Анастасия Ивановна вспоминала:
«Не помню, в каком году он прочел мне её. Тою тональностью, которой дышала эпоха. Великолепным своим голосом, в котором гудели провода тех лет, накал трагедии, в которой билась страна. Тем, что позднее назвал Павел Антокольский “Током высокого напряжения”. Что-то во мне отозвалось Борису, и он посвятил мне свою “Высокую болезнь”. В 1-м издании. В следующих изданиях это посвящение повторено не было. Почему? Может быть, позабыл. Кто знает? Что заставило Марину снять в “Красном коне» жаркое посвящение Евгению Ланну — и — что ещё более странно — посвятить её Анне Ахматовой? Этого я не знаю».
1933, 22 апреля. В этом году состоялся первый арест Анастасии Цветаевой на 64 дня. О её освобождении хлопотали А.М. Горький и Б.Л. Пастернак.
1936. Переписка с Б.Л. Пастернаком из ГУЛАГ’а.
1945. По словам А.И. Цветаевой, как только это было разрешено, возобновилась переписка с Б.Л. Пастернаком и его женой Зинаидой Николаевной.
Анастасия Цветаева не виделась с Пастернаком больше 20 лет, с 1937-го года, когда её арестовали, и до 1959-го. Она вспоминала:
«До 1945 года мне в лагерь писала только сестра мужа Марины Елизавета Яковлевна Эфрон, и я никому не писала. Борис начал мне писать после капитуляции Германии и после Хиросимы — и тогда я отозвалась. Я написала ему, что чувствую, что никогда уже писать не буду. Вот на это отозвавшись без промедленья, он ответил мне письмом утешенья — о том, что такое, по его опыту, процесс творчеств…
… Это письмо очень помогло мне тогда. Пастернак мне писал, что чувство, меня обнявшее, он испытывает каждый раз, когда, что-то закончив, перестает писать. Сомнение в своих возможностях, ощущение, что талант смолк, органично писателю, но что (пишу его мысль своими словами, утратив его слова за 45 лет, но точно зная их смысл) лист бумаги, перо в руке, тишина в комнате, и в своём наедине с собой творчество продолжается, что я буду писать, у него нет в том сомненья (и он оказался прав — я начала писать в первую же весну 1957 года, поселясь у сына в Павлодаре, сев у окошка в палисадник хозяйки, где расцвела, — нет, ягодами, кистями ягод стояли круглые кусты бузины. Я начала мой первый том «Воспоминаний», с первых воспоминаний детства, все сначала, точно в первый раз взяв перо, проникаясь с каждой строкой в так называемое искусство пера, которое есть простое доверие данному тебе дару, прислушивание к тому, как рождается и сплетается с себе подобными — словами — в неизбежно — этот узор данной темы, от которой невозможно уйти вбок, путь един — даже если он идет нежданным поворотом, заворотом тем. Перо следует внутреннему приказу, а приказ идёт из тех сфер, где способностям человека сопутствует чье-то доброжелательство, если только нет в человеке самоувлеченья (тогда человек пропадает, все глубже с каждой строкой).
Я писала и отсылала начатое — в копиях — Пастернаку, и он ответил мне удивительным письмом.. В мои сибирские годы Борис писал мне, а когда был очень уж занят — мне писала за него Зина, жена его, неизменно добрая ко мне. Борис помогал мне, слал деньги, и ни он, ни я не знали, когда мы увидимся и увидимся ли. В эти годы я получила от него письмо, после продолжительного молчания, о том, что у него был инфаркт, он был при смерти, и как это было прекрасно, в промежутке меж болей и даже через боль, сознавать, что ты жил, долго жил и вот теперь умираешь, и как он благодарил Творца за жизнь, какой это восторг — итог жизни с верой в осмысленность жизни. Он это писал, поправляясь, но в необычайности этих признаний — ещё неугасшее чувство радости, пастернаковской радости познавать всем собой, весомо, ответственно, — тяжкое — как родное чувство благодарности за тяжесть, поднятую, которая освещает все…»
1949-1950. Пастернак посылал Анастасии машинописи начальных глав романа «Доктор Живаго». Роман не нравился ей: «Все герои у БП говорят одним и тем же языком».
1958. АЦ отправляет Пастернаку машинопись глав своих воспоминаний о детстве. В его письме от 22 сентября 1958 г. получает его восторженную оценку её художественной прозы:
«… Каким языком сердца всё это написано, как это дышит почти восстановленным жаром тех дней! Как бы высоко я Вас ни ставил, как бы ни любил, я совсем не ждал дальше такой сжатости и силы. <…> Я боялся, как это часто встречается даже у хороших авторов, что Вы не все будете писать с действительной, вызванной в памяти натуры. <…> Ваш слог обладает властью претворения, — я забываю, что этих матерей и комнат и девочек уже нет, они заново повторяют свой обреченный выход, заново живут и заново уходят, и нет слез, достаточных, чтобы оплакать их исчезновение и конец. Какие драгоценные пропавшие клады…».
В 1959 и 1960 годам АЦ жила в Павлодаре (Казахстан) у сына:
АЦ: «Был июнь 1959 года. Я приехала для реабилитации из Павлодара в Москву, остановилась у друзей моих С.И. и Ю.М. Каган и собиралась увидеться с Пастернаком. Ему, да и мне было удобнее не в Переделкине назначить встречу, а в Москве, и была она 29 июня у Ольги Всеволодовны Ивинской. Я поехала с моей внучкой Ритой и Юдей Каган. (У Смирнова — 29 июня 2 часа общалась с БП у него)
Мы с Борисом встретились на ходу в чем-то вроде коридора или передней, обнялись, и я услыхала знакомый густой звук его слов — его первого впечатления: «Цветаевский голос», — сказал он приветственно-радостно. Две вещи меня поразили в Борисе — его молодость и белизна его волос.
За столом Борис рассказывал о своих последних годах, когда болел непонятной врачам болезнью, и в манере его рассказа — “с птичьего полета” это передавая, полушутливо, был широкий размах иронии говорить так о серьёзном, а я слушала и глядела на его седую — белую! — голову — вместо той, 22 года назад, каштановой, и старалась постичь, что сейчас в нём под этой шуткой, к которой он всех нас присоединяя, умело и весело единит, незнакомых, — точно иначе и нельзя говорить о жизни, и все мы с этим, конечно, согласны. И, мучась уже над ним, вновь и вновь понимала, как нелегок его путь, его соотношения с людьми — все эти тропинки общенья, долженствующие облегчить встречу. Я не помню момента прощания с Борисом, ни он, ни я не ощущали, что это прощание настоящее. Но он сходил, помнится, с лестницы. И я глядела вслед. Через 10 месяцев его не стало… Я должна была возвращаться в Павлодар, но 31 мая я была в Переделкине, куда ехало множество народу, услыхавших о смерти Бориса Пастернака. Мы (я была с Каганами) подходили к дому, когда навстречу нам вышел Шура Пастернак, младший его брат — Александр Леонидович. Он узнал меня, хотя мы не виделись с ним, вероятно, с 1937 года.
Борис лежал, помнится, на узком диване, в тёмном. Седые волосы его лили свет на спокойное, успокоившееся лицо с никогда дотоле не виденными без взгляда глазами, и в опущенных веках был мир. Нельзя было наглядеться на это лицо, вглядываясь и не отрываясь, продолжая глядеть в лицо, в котором было — несмотря на покой — столько выражений, как будто оно ещё продолжало жить. Не было в нем следов страданья. Оно было, все помнят, совершенный покой».
В своё время Анастасия Ивановна подарила ему свою лиловую книжку «Дым. Дым. Дым», 1916. А он ей — свою книжку тоже в лиловой обложке, где написал посвящение:
«В день встречи двух лиловых книг».
Она посвятила в лагере ему стихотворение «Ёлка» (у меня есть песня на эти стихи).
Анастасия Ивановна находила неточности в переводе Пастернаком пьесы Шекспира «Гамлет».
Борис Леонидович подарил при встрече ей после её реабилитации фото и надписал
«После бесконечной разлуки. В память о невероятном»
Конечно, это была большая дружба двух современников.
