Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Ровно девяносто девять лет назад советское правительство приняло сие позорное решение — выставить за кордон неугодных власти интеллектуалов. А поскольку среди таковых были и философы, которые большей частью уезжали морским путем, то вся высылка обрела название «философского парохода»…

Вспоминая…

Об Алле Демидовой, о «философском пароходе» и об Отто Юльевиче Шмидте

Лев Сидоровский

29 СЕНТЯБРЯ

«ОТ СЕРДЦА К СЕРДЦУ — ТОЛЬКО ЭТОТ ПУТЬ…»
29 сентября 1936 года родилась Алла Демидова

ОДНАЖДЫ, в 1966-м, после премьеры фильма «Дневные звёз­ды», я пришел к Ольге Берггольц, по чьей автобиографической книге была сделана картина, чтобы узнать ее мнение об этой ленте. Приготовился к пространному интервью, но тут Ольга Федоровна предупредила, что хочет сказать лишь самое глав­ное. Вот что записал тогда в блокноте:

«Я от всей души благодарю Аллу Демидову — за себя, за папу, за всех нас, ленинградцев. Демидова ничего не смягчила и ничего не утрировала. Она показала ленинградскую женщину — полуумирающую, но не сдающуюся, такую, какой я была тогда… Я подарила ей подсвечник. Почему именно подсвечник? Навер­ное, потому, что считаю: пока свеча горит, человек думает…»

Да, «Дневные звёзды» дали нам киноактрису (зрители «Та­ганки» знали ее и раньше). Потом были другие значительные работы — и на сцене, и на экране, и люди снова и снова радовались очень своеобразному, какому-то строгому, сдержан­ному таланту Аллы Демидовой.

* * *

А МОИ — как журналиста — встречи с ней были какие-то не совсем обычные. Например, когда в начале семидесятых «Таган­кА» гастролировала в Питере и я договорился с Демидовой об интервью, то, придя утром в гостиничный номер, застал ее совсем больной (а вечером — «Гамлет», Гертруда!), и пришлось мне срочно доставать мёд, малину, даже ставить «королеве из Эльсинора» горчичник, а уж потом здесь же, у постели, вклю­чать репортерский диктофон… После по разным поводам, когда это нужно было для газеты, звонил в Москву, беседовал по телефону. А в конце 80-х встретился с Аллой Сергеевной в Ял­те, в Доме творчества «Актер». К очередному интервью она бы­ла вовсе не склонна, предпочитала в одиночестве гулять по Массандравскому парку. Но однажды, на пляже, всё ж оторвал ее от книги, в другой — даже от не в меру болтливого Виталия Вульфа… Так, под легкий шелест набегавшей волны, и вели мы свои разговоры, очень малую часть которых приведу здесь…

* * *

К ПРИМЕРУ, как-то в наших беседах, размышляя о своей работе в театре, Демидова бросила фразу: «Беру в творцы и зрителя». Значит, зритель для актрисы — соучастник спектак­ля? Какой же зритель ей необходим, чего от него ждет? Алла Сергеевна пояснила:

— Нельзя ориентироваться на всех. Каждый актер неосоз­нанно прислушивается к СВОЕМУ зрителю. Проблема зрителя — это проблема театра. Что значит — хороший театр или плохой? Плохой — это театр со случайным зрителем. А случайный зри­тель делает плохим и актера. Получается обратная связь. До­пустим, талантливый человек попадает в плохой театр. Сначала он играет тонко, хорошо, но случайный зритель на такую игру не реагирует, он реагирует на более грубые краски, когда — «палкой по голове». Актеру, как канифоль для смычка, нужно одобрение, нужна взаимосвязь с залом. И он — сначала созна­тельно, а потом бессознательно — идет на тот круг, на кото­ром играет весь этот театр… У хорошего же театра — зритель свой…

Я попробовал вспомнить спектакли «Таганки», которые посчастливилось узреть и в Москве, и на питерских гастролях: неужто за два десятилетия, которые к той поре насчитывал знаменитый театр, их зритель совсем не изменился?

— Изменился, и не только у нас. Чаще всего мы говорим на языке выразительных средств 60-х годов, а ведь мировозз­рение тех, кто ходит в театр, меняется. Зритель не терпит фальши — ни в чувствах, ни в мыслях, ни в словах. В середине 60-х зал реагировал на острую сценическую форму — так возникла «Таганка». Зрителя привлекало разрушение традиций. В начале 70-х люди очень откликались на слово, удивлялись: то, о чем говорим, спорим с друзьями дома, актеры произносят со сцены! Так возникало общественное мнение, и «болезням» ста­вился социальный диагноз. Мы играли тогда Фёдора Абрамова, Юрия Трифонова… В середине 70-х людей стало волновать всё, что касается человеческой духовности, индивидуальности лич­ности, но театр подобного разговора почти не вёл. Робко де­лает он это и сегодня. А зрителю важно получить ответ на «детский» вопрос Достоевского: «Зачем я?» Не задумывались: почему сегодня такой интерес к актерам? Вот и вы по старому знакомству меня сей­час, во время отдыха, на интервью все-таки уломали. Может, потому та­кой интерес, что люди привыкли носить в жизни маски: на ра­боте они одни, дома — другие, с друзьями — третьи… Человек не замечает, как эти маски меняет. А актер, по самой своей профессии, — лицедей. Вот и происходит у окружающих к моим коллегам некая подсознательная тяга, хочется им выяснить: может ли человек под этими масками себя как личность сохра­нить? В общем, получилось, что истинных театралов мы от театра в какой-то мере оттолкнули, и сейчас к нам люди, зараженные «духовной жаждой», приходят гораздо реже. Зато частым гостем стал, увы, совсем иной зритель, который не привык ду­мать, размышлять, но — обожает зрелища и готовые решения. По мере сил стараюсь на поводу у такого зрителя не идти, хотя, конечно, совсем не зависеть от того, кто в зале, сложно…

Для чего же она, столь успешно работая в театре, тогда так стремилась в кино?

— В основном, из-за ролей. И потом, очень полезна сама специфика киноискусства: сиюминутность происходящего и кон­центрация всех эмоциональных сил. Для театрального актера это очень важно. Потому что многомесячные репетиции в театре обычно расхолаживают. Вроде бы, роль готова, сегодня не хо­чется репетировать — думаешь: подтяну завтра… А в кино — только сейчас, и никогда больше! И нужно быть всегда готовой. Даже — если твой кусок снимают к концу смены. Например, в фильме «Шестое июля» очень ответственный эпизод — речь Спиридоновой на Пятом Всероссийском съезде Советов — снимали после моего двенадцатичасового простоя. И все двенадцать часов я должна была быть на старте. Эта мобилизация всех эмо­циональных чувств, этот ритм — очень положительная черта кино… Помню, в Комарово, в Доме творчества, старый режиссер-ленфильмовец Ивановский обычно стоял в коридоре в своем длинном халате и, увидев кого-нибудь из начинающих, подзы­вал: «Ну-ка, молодой человек, подойдите сюда… Знаете ли вы, что в кино главное?» И поднимал палец: «Ритм!» Сейчас-то я понимаю, насколько он был прав…

Кстати о Спиридоновой. Здесь актриса приблизилась к трагедии, умело передав фанатическую одержимость идеей, непреложную уверенность в собственной правде… Я попросил Аллу Сергеевну, чтобы она сформулировала свою тему в искусстве. Моя собеседница улыбнулась:

— Лучше процитирую Пушкина: «Духовной жаждою томим…» — впрочем, эти стихи знает каждый. Или вспомню Блока: «Порою на ноже карманном найдёшь пылинку дальних стран — и мир опять предстанет странным, окутанным в цветной туман…» Или — из Берггольц: «От сердца к сердцу — только этот путь я выбрала себе…» Нет, не буду «формулировать» сама, ведь поэзия всегда точ­нее…

Среди прочего мне хотелось выведать, какие из смежных искусств ей необходимы…

— Живопись, музыка… Работа над ролью у меня всякий раз ассоциируется с работой художника. Например, «Дневные звёзды» — это, определенно, была живопись маслом, густыми мазками… А Леся Украинка в ленте «Иду к тебе» — графика. А то, что делала в фильме Ларисы Шепитько «Ты и я», — акварель… Это у меня ассоциативно с чем-то связано… Когда работаю над классикой, обычно решение роли ищу у старых мас­теров. Например, в «Вишнёвом саде» Раневская: всю пластику и решение костюма мне подсказал ранний символизм — именно это направление в живописи. Кое-кто недоумевает: «У Раневской и прическа, и костюм современные». Да, я играю без парика, с короткой стрижкой. В начале века такая прическа называлась «собачье ухо», и носили ее модные, авангардные женщины. Но ведь и Раневская, по Чехову, приехала из Парижа, а в Париже, как говорит Аня, «мама живет на пятом этаже»… Это по тем-то временам! «И накурено, неуютно…» Кстати, здесь, в Ялте, в доме Чехова, помните портрет жены его брата, Алек­сандра Павловича? Прическа — тоже очень короткая. Так что исторически верно… А что особо волнует из музыки? «Уймитесь, волнения страсти…» — в исполнении Шаляпина. Часто ставлю на магнитофон Высоцкого. Поскольку при жизни Володя находился рядом, у меня не было ни одной его записи. Как сейчас мне его не хватает: его партнерства, его энергии, его положительного заряда, его жизненного оптимизма. Оптимизма — несмотря ни на что!

Тут я поведал моей собеседнице, как в 1973-м, на Пицунде, в Доме творчества, отдыхал с Высоцким в одно время. Он был с Мари­ной. Иногда мы играли в настольный теннис, вечером он обычно нам пел… Но и пил, увы, по-крупному… А каким, поинтере­совался, Владимир Семенович был на сцене партнером? И услышал:

— Володя — один из немногих актеров, а в моей практике — единственный партнер, который постоянно нёс «пол», вёл мужскую тему. Кого бы он ни играл, всё это были люди мужест­венные, решительные, испытавшие не один удар судьбы, но не уставшие бороться, отстаивать свое место в жизни. Вся энер­гия была направлена на безусловное преодоление ситуации, бе­зотносительно к наличию выходов и вариантов. В любой безыс­ходности — искать выход! В беспросветности — просвет! Не ду­мая о том, возможен ли он. И во всех случаях знать и верить: «Еще не вечер! Еще не вечер!» Дерзание и дерзость… Он абсолютно владел залом. Он намагничивал воздух. Он был хозяи­ном сцены. Не только из-за его неслыханной популярности. Он обладал удивительной энергией, которая, саккумулировавшись на образе, как луч сильного прожектора, била в зал. Это поле натяжения люди ощущали даже кожей. Я иногда в мизансценах специально заходила за его спину, чтобы не попадать под эту сокрушающую силу воздействия…

На пляже Демидова всегда была с книгой. И чувствова­лось, что постоянно чем-то очень озабочена. Потому что, объ­яснила мне, «проблем хватает»:

— В театре репетирую «Федру»: это не Расин, а Цвейг — очень трудная работа. Снимаюсь у Швейцера в «Крейцеровой сонате». На телевидении готовлю цикл по поэзии Цветаевой. В издательстве «Искусство» выходят мои «Размышления» — о психологии творчества, о формировании мировоззрения художника. Заканчиваю книжку о Смоктуновском…

* * *

СЕЙЧАС, спустя три с лишним десятка лет, в дополнение к тем, пер­вым, книгам у нее ещё — «Владимир Высоцкий», «Тени зазеркалья», «Бегущая строка памяти», «Ахматовские зеркала», «В глубине зеркал», «Письма к Тому», «Вспоминая ВИшневый сад»… За это время она создала собственный «Театр А», главной премьерой которого стал моноспектакль «Медея» (а до этого в ее репертуаре была не только «Федра», но и «Электра»), поставленный Теодором Терзопулосом и показанный, начиная с Афин, по всему миру. К тому же она одна сыграла «Гамлета»! А в кино — Алису Коонен и Мурзавецкую… Ну и потрясающие чтецкие программы… Нет, совсем не зря народной артистке России вручили премию «Кумир» — «За высокое служение искусству». И совершенно справедливо одна из самых значительных и стильных современных актрис Алла Сергеевна Демидова в нашем театральном мире стала «символом интеллигентности», прикосновенным «к священным явлениям духовной жизни общества». Как и обожаемая Ольга Фёдоровна Берггольц, она выбрала для себя «от сердца к сердцу — только этот путь»…

Такой я ее запечатлел под небом Ялты в 1986-м.
Фото Льва Сидоровского

* * *

29-30 СЕНТЯБРЯ

ПАССАЖИР «ФИЛОСОФСКОГО ПАРОХОДА»
99 лет назад советское правительство приняло решение
о высылке Николая Бердяева
и других неугодных власти интеллектуалов за границу

НЕДАВНО, дорогой читатель, прогуливаясь от Исаакия на Васильевский остров, я за Благовещенским мостом повернул налево и вдруг близ невской волны увидел (да, впервые — ведь давненько там не хаживал) сравнительно новый памятный знак в виде гранитного параллелепипеда, на котором начертано:

«С этой набережной осенью 1922 года отправились в вынужденную эмиграцию выдающиеся деятели отечественной философии, культуры и науки…».

Вспоминаю об этом своем «открытии» сегодня потому, что ровно девяносто девять лет назад советское правительство приняло сие позорное решение — выставить за кордон неугодных власти интеллектуалов. А поскольку среди таковых были и философы, которые большей частью уезжали морским путем, то вся высылка обрела название «философского парохода»…

* * *

НАЧАЛОСЬ всё с того, что в 1922-м, еще 21 февраля, Ленин в письме Каменеву и Сталину предложил «… уволить 20-40 профессоров обязательно. Они нас дурачат. Обдумать, подготовить и ударить сильно». (Речь шла о профессорах МВТУ). В марте эти свои мысли вождь подкрепил программной статьей «О значении воинствующего материализма». И в мае «гуманно» предложил: тех интеллигентиков, которые активно выступают против советской власти, отныне не расстреливать, а выдворять вон! Тут же написал Дзержинскому, что журнал «Экономист» — «явный центр белогвардейцев…» Далее разъяснил:

«Всё это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг, шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу».

(Скоро Троцкий прокомментирует: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно»). Тут же последовала ленинская записка Дзержинскому о подготовке высылки «писателей и профессоров, помогающих контрреволюции».

Первыми в июне этой участи (в железнодорожном вагоне) удостоились бывшие руководители Помгола (была тогда под председательством Калинина, при ВЦИК, такая Комиссия помощи голодающим) — экономист Сергей Прокопович и журналистка Екатерина Кускова. Затем подобным образом избавились от участников 2-го Всероссийского съезда врачебных секций и секции врачей Всемедикосантруда.

В июле Ленин предложил ЦК арестовать и вытурить без объяснения причин «несколько сот» представителей интеллигенции. В августе ВЦИК принял декрет «Об административной высылке», согласно которому допускалась в административном порядке (то есть без суда):

«… высылка за границу или в определенные местности РСФСР лиц, причастных к контрреволюционным выступлениям».

Тут же органы ГПУ составили три списка: московский — шестьдесят семь человек, петроградский — пятьдесят один, украинский — семьдесят семь. Итого — сто девяносто пять. Поскольку за многих ученых ходатайствовали различные ведомства и отдельные известные лица, в конечном счёте изгнанию подлежали «всего» сто шестьдесят… Что ж, 16 августа по этим спискам начались обыски и аресты, причем изгои давали подписку о невозвращении в РСФСР под угрозой смертной казни. А 31-го «Правда» сообщила, что:

«… наиболее активные контрреволюционные элементы из среды профессуры, врачей, агрономов, литераторов высылаются частью в Северные губернии России, частью за границу…»

И вот 23 сентября поездом Москва — Рига отправили первую партию «инакомыслящих»: редактора и издателя газеты «Народное слово» Алексея Пешехонова, философа Питирима Сорокина, члена правления Всероссийского союза сельскохозяйственных кооперативов Ивана Матвеева и других. Следом за ними поездом Москва — Берлин отбыл философ Федор Степун. Ну а 29-го из Петрограда отплыл пароход «Обербургомистр Хакен», пассажирами которого среди почти сплошь профессоров, в частности, оказались философы — Николай Бердяев, Семен Франк, Иван Ильин, Сергей Трубецкой, Борис Вышеславцев. И историк Александр Кизеветтер, публицист Михаил Осоргин, зоолог Михаил Новиков, агроном Александр Угримов, инженер Владимир Зворыкин, научный сотрудник музея Николай Цветков, гордость МВТУ Всеволод Ясинский…

Пройдет полтора месяца, и от той же питерской набережной отчалит пароход «Пруссия», на котором вместе с другими в изгнание отправятся очередные доктора философии — Николай Лосский, Лев Карсавин, Иван Лапшин… А всего летом и осенью 1922-го за границу и в отдаленные районы страны советская власть выслала двести двадцать пять светлых голов, из которых сегодня особенно хочется вспомнить Николая Александровича Бердяева.

* * *

ПОСЛЕ неожиданной смерти Дзержинского, случившейся летом 1926-го, среди личных вещей покойного обнаружилась потертая записная книжка, свидетельствующая о том, что с Бердяевым во время его второго ареста глава ВЧК не раз беседовал и от ленинского гнева философа, по сути, спас. Да, Ильич испытывал к этому человеку ненависть, называл «белибердяевым» и, когда узнал, что тот дома собирает «интеллигенцию», стал требовать расстрела.

Впервые о Бердяеве Дзержинский услышал в 1898-м, оказавшись проездом в Киеве, где тогда за участие в антиправительственных выступлениях арестовали большую группу студентов местного университета, среди которых был и Николай — член «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Далее последовала ссылка, в которой Бердяев изменился: отказался от марксизма с его презумпцией коллектива и общества, став «персоналистом». Он считал, что не в толпе, не в сумме, а в личности выражается одна из особенностей духа: через творчество — к совершенству. Прочитав такое в одном из первых сборников молодого философа, Дзержинский с автором не согласился, но это ему было интересно. К тому же поразила образность бердяевского языка. Так, доказывая превосходство духа, тот отрицал всё материальное и — для примера — сравнивал время с водой, которая течет и постоянно меняется. А вот всё то, что произвел человек, перестает быть водой и становится хрупким льдом, который при малейшем прикосновении рассыпается. То есть: человек замораживает время, прекращая его течение…

* * *

К ХРИСТИАНСТВУ Бердяев пришел от противного, что было для него обычно: сталкиваясь с чем-то новым, рассматривал проблему со всех сторон и, если находил изъяны, то пытался их исправить или это новое отрицал. Так случилось с марксизмом, от которого перекинулся в идеализм, вот и к православию вернулся подобным же образом. После вологодской ссылки поселился в Петербурге, где оказался в кругу Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус. Они, разочаровавшись в христианстве, пытались создать свою собственную «искусственную» Церковь: раз в неделю среди цветов, горящих свечей и большого количества вина устраивали самодельные богослужения, состоявшие из популярных символов. Увидев скоро всю бессмысленность и пустоту подобных бдений, Николай Александрович вновь обратился к вере, в которой был воспитан.

Но Дзержинского интересовала не столько вера Бердяева (сам он был атеистом и в отличие от Ленина считал веру личным делом каждого), сколько его рассуждения о материальном воплощении религий. На Западе всегда сильно стремление к Богу ввысь: по выражению Бердяева, влюбленность в Христа, подражание ему как чему-то внешнему, — отсюда и вытянутость, стрельчатость готических храмов. В православии же Христос — всегда рядом, всегда с тобой, поэтому русские церкви, сколь бы великими не казались снаружи, внутри интимны и обнимают тебя, делая Христа еще ближе. Вот эта «архитектурная» разница двух религий и интересовала Дзержинского. Воинствующий атеизм нуждался в своих храмах, и на какие — католические или православные — они будут похожи, большевики еще не решили. Но, судя по проекту так и не возведенного Дворца Советов, победили сторонники «внешнего» Бога, не допущенного внутрь себя…

* * *

ФЕВРАЛЬСКУЮ революцию оба встретили в тюрьме: только Дзержинский — за организацию беспорядков и антиправительственную агитацию, а Бердяев — за то, что в статье «Гасители духа» вступился за монахов Афонского монастыря, которых преследовал Священный Синод. Кстати, Февраль Николай Александрович принял и даже выступал перед солдатами, призывая не применять насилия. Но октябрьский переворот одобрить не смог, ибо тот был — против Личности, против Духа, который находился во главе всей его философии. При этом оба в то время испытывали необыкновенный подъем, который у Феликса Эдмундовича выражался в борьбе с врагами революции, а у Николая Александровича — в творческой активности, направленной — наоборот — против нее. Написав и опубликовав тогда более сорока статей, философ не только пытался разобраться в смысле происходящего, но и предположить дальнейший ход событий. Собранные потом в две книги — «Судьба России» и «Философия неравенства», они были адресованы тем представителям интеллигенции, которые, как Александр Блок, без всякого сопротивления разрушительной стихии даже «шли ей навстречу». Таких людей Бердяев называл гасителями Духа, предателями культуры, разрушителями и невольными соучастниками преступлений… При этом он не замечал в своих суждениях противоречия: с одной стороны, революция — это плохо, конец света; с другой (что следует из всех его дореволюционных построений), человек должен конец света приближать — ведь лишь таким способом можно уничтожить всё материальное и плохое, тем самым приблизив момент полного преображения бытия… Впрочем, гораздо больше Дзержинского интересовало, каким Бердяев видит будущее страны, и какую власть приемлет Россия…

* * *

О БУДУЩЕМ России Бердяев писал всегда — и до революции, и после, и когда в 30-е стал пересматривать свои взгляды:

«Весь мировой путь бытия есть сложное взаимодействие разных ступеней мировой иерархии индивидуальностей, творческого врастания одной иерархии в другую, личности в нацию, нации в человечество, человечества в космос, космоса в Бога».

Так, например, Пушкина и Достоевского он считал больше НАРОДОМ, нежели «народ» в понимании большевиков. Революцию потому и не принял, что большевики опирались на рабочих и крестьян, исключая из своей шкалы ценностей творческую интеллигенцию. Отсюда и представление философа о будущем родной страны: пока личность в ней будет подавляться, ничего хорошего ее не ждет. Новые же индивидуальности смогут возникнуть лишь через покаяние и осознание своих прегрешений через возвращение к православию. Рассуждая о различиях католической и православной Церквей, Бердяев отмечает, что у них центральным религиозным праздником является Рождество Христово, а у нас — Пасха, то есть — очищение через покаяние и даже через смерть. И в этом — великое счастье русского народа, поскольку, постоянно обновляясь, своей духовностью подпитывает «материальный» Запад. И каяться ему предстоит всегда — ведь счастливое будущее заключается не в материальных благах, а в духовном обновлении,,,

* * *

ЕЩЕ философ писал: «Власть — это обязанность, а не право», с чем Дзержинский соглашался, только «обязанность» власти они видели по-разному. И здесь громадную роль играло понимание роли личности в истории. У Бердяева личность — в центре миропорядка, и ее влияние на состояние «космоса» важнейшее. Именно общий Дух России, состоящий из непохожих душ каждого человека, должен был оказать доброе влияние на весь мир. Задача же власти — создать необходимые условия для самовыражения личности… А у Дзержинского, как у любого правильного марксиста, во главе всего — интересы коллектива и общества в целом. Поэтому власть обязана выражать коллективные интересы, и если интересы личности при этом вступают в противоречие с общими, определенными властью, то их надо подавлять…

* * *

ДА, Ленин этого философа, создавшего Вольную академию духовной культуры, хотел уничтожить, однако Дзержинскому удалось провести через Политбюро ЦК РКП (б) и Президиум ВЦИК решение о бессрочной высылке Бердяева из Советской России. Сначала Николай Александрович жил в Берлине, потом — в Париже, горячо приветствовал победу русского народа над гитлеровским фашизмом и скончался в 1948-м. Ну а жизнь его спасителя оказалась на двадцать два года короче, к тому же вполне возможно, что «железного Феликса» по указанию Сталина просто «залечили», ибо в последнее время тот часто спорил с новой властью насчет ее происхождения и обязанностей…

Николай Александрович Бердяев

* * *

30 СЕНТЯБРЯ

«ГЛАВНАЯ БОРОДА СОВЕТСКОГО СОЮЗА»
130 лет назад, 30 сентября 1891 года,
родился Отто Юльевич Шмидт

ВПЕРВЫЕ я с ним встретился сорок лет назад. Помню первое впе­чатление: ну до чего же похож на своего отца! И лю­ди, которые знали Шмидта лично, подтвержда­ли, сын действительно Отто Юльевича весьма напоминает — ростом, овалом лица, фор­мой бороды… Александр Оттович, старший геолог ВСЕГЕИ, тогда только что вернулся с Севера, из экспедиции. Повлиял ли на выбор профессии пример от­ца? Безусловно. Тем более что сын работал на стыке двух наук — геологии и гео­физики, а Отто Юльевич, как известно, геофизиком был вы­дающимся.

* * *

КСТАТИ, а где его истоки? Предками Отто Юльевича по линии отца были немцы-колонисты, которые во второй половине XVIII века перебрались в Лифляндию (современную Латвию), а по материнской линии — латыши по фамилии Эргле. В их семье говорили на русском, немецком и латышском. При этом сам Отто Юльевич позднее отмечал, что — согласно своему самосознанию — является русским. Отец будущего академика служил мелким торговым служащим сначала в Могилёве, затем в Одессе. В семье было пятеро детей. Жили бедно, поэтому приличное образование смогли получить не все. Старший, Отто, довольно рано обнаружил свои способности и любознательность, поэтому на семейном совете было решено помочь ему с учёбой, чему поспособствовал и его латышский дедушка Фрицис Эргле. Это случилось уже в Киеве, где Отто, окончив мужскую классическую гимназию с золотой медалью, продолжил образование на физмате местного Университета. Успехи превзошли все ожидания. На втором курсе студент Шмидт награждается золотой медалью за решение алгебраической проблемы и приступает к написанию учебника «Абстрактная теория групп», работу над которым заканчивает на четвёртом курсе. Учебник опубликовали в «Университетских известиях», а затем издали отдельной книгой. Это был первый в мировой литературе учебник по теории групп, впоследствии ставший известным повсеместно, которым несколько десятилетий пользовался каждый алгебраист. В двадцать пять лет он стал там приват-доцентом…

Обо всём этом мне поведал его сын.

* * *

НО ВООБЩЕ-ТО у Отто Юльевича было три сына. В 1920-м врач Вера Фёдоровна Шмидт родила ему Владимира, в 1922-м литературовед и музеевед Маргарита Эммануиловна Голосковер — Сигурда, а в 1934-м участница экспедиции на «Челюскине» (в судовом списке числилась «уборщицей» и была награждена орденом Красной Звезды) Александра Александровна Горская — Александра. Две первые семьи крепко дружили, и все три сына общались.

Так что мой новый знакомый (и, кстати, ровесник), с которым мы начали разговор там, на Васильевском острове, родился как раз в год че­люскинской эпопеи, когда имя Шмидта узнал весь мир. Вот, например, как на это событие, беседуя с советским послом в Англии, отозвался Бернард Шоу:

«Что вы за страна!.. По­лярную трагедию превра­тили в национальное торжество. На роль главного героя ледовой драмы нашли на­стоящего деда-мороза с боль­шой бородой. Уверяю вас, что борода Шмидта завоевала вам тысячи новых друзей!..»

Да, его называли (конечно, не забывая о Карле Марксе и Фридрихе Энгельсе) «Главной бородой Советского Союза». Мальчишки, ещё недавно игравшие «в Чапаева», стали играть «в Шмидта» — так что «ла­герь Шмидта» тогда можно было увидеть, пожалуй, в каждом московском и ленин­градском дворе. Даже появились мужские имена: Лагшмивар (производное от Лагерь Шмидта в Арктике) и Оюшминальд (Отто Юльевич Шмидт На Льдине). Имя Отто Юльевича обрастало легенда­ми, а сам он, вернувшись из экспедиции, подчеркивал сно­ва и снова: «Мы не думали удивлять мир, создавать какие-то новые образцы, проявлять геройст­во». Однако мир был удивлён.

* * *

АЛЕКСАНДР Оттович задумчиво рассуждал:

— Этот человек вообще дав­но привык всех удивлять — своими поступками, казалось бы, начисто лишёнными ло­гики… Ну, скажем, блестяще закончив университет, имея серьёзные работы по матема­тике и звание приват-доцента, летом 1917-го вдруг бросил науку, что­бы в Министерстве продо­вольствия применить свои знания для лучшего снабже­ния людей хлебом, сахаром, обувью… После революции трудился в Наркомпроде рядом с Цюрупой и Мануильским, нередко вы­полнял прямые указания Ле­нина, позже занимал другие ответственные посты… И вдруг этот государственный деятель на два месяца выр­вался в тогдашнюю матема­тическую столицу мира Геттинген, где, по словам акаде­мика Александрова, «за не­сколько недель досуга, овла­дев всем тем, что было сде­лано в области его математической специальности за це­лое десятилетие, не только оказался полностью на уров­не последних достижений этой науки, но и сразу же попол­нил её собственными перво­классными исследованиями…» Теорема теории групп, изве­стная теперь под именем «тео­ремы Шмидта», стала для со­временной алгебры краеуголь­ной. Затем — снова государст­венные заботы, которые не­ожиданно забросили его в Арктику, А там — плавание на «Седове», на «Сибирякове», когда впервые в мире прошли Северным морским путём за одну навигацию, открытие новых островов, поход «Че­люскина», экспедиция на Се­верный полюс, за которую был отмечен Золотой звездой Героя Советского Союза… Кстати, мои старшие братья, Володя и Сигурд, его после той экспедиции встречали…

* * *

НА «Челюскине» удача Шмидту изменила. Корабль пошёл на дно, затёртый льдами Чукотского моря. Высадившиеся на лёд сто четыре человека, включая женщин, двух детей и собак, два месяца жили в «лагере Шмидта» не без дела: занимались исследованиями, слушали лекции начальника экспедиции о литературе, о философии, об учении Фрейда, о скандинавской мифологии, о музыке и композиторах, о познании истины, о будущем социалистическом обществе… Весь мир следил за ними.

Марина Цветаева в Париже писала:

Челюскинцы! Звук —
Как сжатые челюсти.
Мороз их них прёт,
Медведь из них щерится.

И впрямь челюстьми —
На славу всемирную —
Из льдин челюстей
Товарищей вырвали!

На льдине (не то
Что — чёрт его — Нобиле!)
Родили дитё
И псов не угробили.

На льдине Эол
Доносит по кабелю:
— На льдов произвол
Ни пса не оставили!

И спасши — мечта
Для младшего возраста! —
И псов и дитя
Умчали по воздуху.

«Европа, глядишь?
Так льды у нас колются!»
Щекастый малыш,
Спеленатый полюсом!

А рядом — сердит
На громы виктории —
Второй уже Шмидт
В российской истории:

Седыми бровьми
Стесненная ласковость…
Сегодня — смеюсь!
Сегодня — да здравствует

Советский Союз!
За вас каждым мускулом
Держусь и горжусь:
Челюскинцы — русские!

Вряд ли нужно пояснять строку: «второй уже Шмидт в российской истории», которая подразумевает, что первым «историческим» Шмидтом был Пётр Петрович, лейтенант, революционер с крейсера «Очаков».

Однако, когда челюскинская эпопея благополучно завершилась, в народе на мотив «Мурки» появилась шкодливая песенка:

Шмидт сидит на льдине,
словно на перине,
и трясёт своею бородой.
Если бы не Мишка, Мишка Водопьянов,
Все бы утонули под водой…

Михаил Водопьянов был одним из шести лётчиков, которые за спасение челюскинцев стали первыми Героями Советского Союза.

А спустя три года людям стала известна и такая «Колыбельная»:

Видишь, cлон заснул у стула,
Танк забился под кровать,
Мама штепсель повернула,
Ты спокойно можешь спать.
За тебя не спят другие
Дяди взрослые, большие.
За тебя сейчас не спит
Бородатый дядя Шмидт.
Он сидит за самоваром —
Двадцать восемь чашек в ряд,
И за чашками герои
о геройстве говорят.
Льётся мерная беседа
лучших сталинских сынов,
И сияют в самоваре
двадцать восемь орденов.
«Тайн, товарищи, в природе
Не должно, конечно, быть.
Если тайны есть в природе,
Значит, нужно их открыть».
Это Шмидт, напившись чаю,
Говорит героям.
И герои отвечают:
«Хорошо, откроем».
Перед тем как открывать,
Чтоб набраться силы,
Все ложатся на кровать,
Как вот ты, мой милый.
Спят герои, с ними Шмидт
На медвежьей шкуре спит.
В миллионах разных спален
Спят все люди на земле…
Лишь один товарищ Сталин
Никогда не спит в Кремле.

Вроде бы, её сочинили Владимир Масс и Николай Эрдман (кстати, и так уже побывавшие в ссылке за свои «антисоветские басни»). Теперь они, откровенно намекая на другую «Колыбельную», Сергея Михалкова (которую тот весьма находчиво и сверх для себя удачливо, воспользовавшись днём рождения дочери Сталина, переименовал в «Светлану»), спародировали нечто обще-слащавое, то, что становилось поэтическим стилем сталинской эпохи. Вернее — фамильярно-свойской стороной этого стиля, утепляющей имперский фасад с его колоннам и кариатидами.

* * *

СРЕДНИЙ сын, Сигурд Оттович, о той поре вспоминал:

— Это был уже 1938-й. А прежде у отца, вынуждено прожившего два месяца на льдине, возникла мысль основать впервые в мире дрейфующую научную станцию «СП-1». Предложил возглавить её учёному с мировым именем Владимиру Юльевичу Визе, но тот жить на льдине не захотел. Зато с готовностью согласился другой «выдвиженец Шмидта» — Иван Папанин. Отец руководил доставкой научного снаряжения для уникальной дрейфующей станции, а затем работами по спасению «папанинцев». В частности, именно он рассчитал направление и скорость дрейфа льдины, в результате чего самолётам удалось обнаружить терпящих бедствие и доставить их на континент. После их встречи на Белорусском вокзале мы возвращались в открытых машинах по улицам, заполненным людьми. Нам бросали цветы, а сверху летели листовки. Портреты Шмидта, «папанинцев», лётчиков-героев красовались на фасадах зданий. И вот — Кремль, куда меня вместе с отцом пригласили на торжественный приём. Там Сталин в застольной речи вдруг упрекнул отца за медлительность при спасении «папанинцев»: «Шмидт говорил, что ничего опасного нет. Мы стали его ругать — неверно это». Однако к отцу люди всё равно подходили и жали руку. Многие из них вскоре будут арестованы… Да, время пришло жестокое. Помню, однажды вечером отец выглядел мрачнее обычного, и мама спросила, что случилось. Он угрюмо ответил: «Мне только что позвонили и предупредили не удивляться тому, что завтра на работу не выйдет ряд сотрудников, в том числе — мои замы». Отец тогда был директором Института Арктики. Кроме того, возглавлял созданную им кафедру высшей алгебры мехмата МГУ, а ещё раньше, в 1932-м, был назначен начальником Севморпути. Член полутора десятков комитетов и комиссий, он успевал читать лекции, доклады и одновременно руководить Госиздатом. Именно он с 1924 года создавал задуманную им Большую Советскую энциклопедию. Авторитет отца был так высок, что все понимали: трогать его без личного распоряжения Сталина нельзя. А тот играл с ним, как кошка с мышкой. Сам его возвысил, дав в 1937-м звание Героя. Потом, по инициативе Шмидта, возник Институт теоретической геофизики АН СССР, который сам и возглавил. Затем отца избрали заместителем председателя Верховного Совета. Позже, в 1939-м, личным указом Сталина отец получил пост вице-президента Академии наук. При этом я точно знаю, что в эти же годы на отца собиралось «дело». Так, один крупный инженер, мамин родственник, рассказывал, что его вызывали в «органы» с вопросом, не получал ли он от Шмидта задание использовать для ледокола не такой металл, как надо, и это привело к его затоплению…

* * *

ДА, БОЛЬШОЙ террор в стране начался как раз во время экспедиции «СП-1». Как по другому поводу писала поэтесса Агния Барто: «Дом стоял на этом месте! Он пропал с жильцами вместе!» Так в доме, строившемся для полярников на Никитском бульваре, стали по ночам пропадать члены экспедиций Шмидта. Он обивал пороги кабинетов в НКВД, писал Сталину, давал личные поручительства. Самого его, известного во всём мире, не трогали. Поняв, что слова бесполезны, он как руководитель стал снаряжать и отправлять в дополнительные дальние экспедиции тех, над кем нависла угроза.

В марте 1938-го, вернувшись из своего дрейфа, искупавшись в лучах славы, получив звезду Героя, удовлетворившись тем, что его именем назван мыс на Таймыре, автоматически став доктором географических наук, бывший крымский чекист с двумя классами образования Иван Папанин начал против Шмидта подзаборную войну. Сохранилась стенограмма его погромной речи: «Благодаря замечательной работе нашего славного Наркомвнудела во главе с всенародным любимцем товарищем Ежовым мы в значительной степени освободились от врагов среди полярников. Но в этой области сделано ещё не всё…» Шмидт спас от расправы капитана ледокола «Красин» Михаила Белоусова. Папанин с возмущением жаловался: «Вместо немедленного изгнания этого прохвоста он представляет Белоусова к ордену…» Сохранились его обвинения в том, что Шмидт под видом исследований занимается укрывательством врагов народа и антисоветчиков и что он превратил Главсевморпуть в рассадник контрреволюции. И своего таки добился: занял кресло Шмидта, которого от должности освободили. И больше Арктикой Отто Юльевич не занимался никогда. В профессиональных кругах из уст в уста передавали эпиграмму:

Примеров много есть на свете,
Но лучше, право, не найти.
Шмидт снял Папанина со льдины,
А тот его — с Севморпути.

* * *

ПРОВЕДЯ в мае 1967-го на его даче в Болшеве целый день, я понял, что дважды Герой Советского Союза, контр-адмирал, доктор географических наук и тогда директор Института биологии внутренних вод АН СССР Иван Дмитриевич Папанин — самый глупый человек, и заодно циник, с кем я когда-либо общался. Вот лишь кусочек из нашего разговора.

«… Я его спросил:

— И все-таки, Иван Дмитриевич, как вы, не имея никакой конкретной специ­альности, кроме специальности «руководителя», оказались во главе такой важной научной экспедиции, как «СП-1»? Ведь под вашим началом были не дилетанты, а профессионалы — гидролог Ширшов, магнитолог Федоров, радист Кренкель…

Тут Папанин глянул на меня как-то особенно гордо:

— А у меня была главная специальность: большевик! И то­варищ Сталин мне доверял! Иосиф Виссарионович знал: я не подведу, не допущу на льдине никаких политических «шатаний», никаких «уклонов» — ни «правых», ни «левых»… Не скрою, бы­ло трудно, ведь средь нас находился и беспартийный, Кренкель.

— В неписанной табели о рангах Кренкель — коротковолновик мира №1.

— Неважно. Беспартийный, да к тому ж — немец. А немец, браток, он немец и есть! И когда я проводил на льдине парт­собрания, Кренкеля из палатки выставлял. Вопросы мы решали там серьёзные, и время было тоже серьёзным — 1937-й. А потом решения наших партсобраний срочно передавали в Москву, в ЦК.

— Каким образом?

— По радио, через Кренкеля…».

* * *

НО у Шмидта оставалась наука. Ему предложили должность вице-президента Академии наук СССР. Однако там его популярность, интеллект и энергия стали раздражать флориста-систематика, президента Академии наук Владимира Комарова. В 1942-м, находясь в казанской эвакуации, Шмидт составил план научно-исследовательских работ, забыв согласовать с Комаровым. Президент Академии обиделся и пожаловался Сталину. А вождю и так не нравилось постоянное заступничество Отто Юльевича за классовых врагов. Ждали прецедента, чтобы сместить его чужими руками. Наконец, 24 марта, на заседании Президиума Академии, обвинив путешественника в попытке захвата власти в какой-то научной организации, от должности вице-президента и всех остальных освободили. И он, как когда-то, погрузился в мир любимых алгебраических задач. А ещё занялся теорией происхождения Вселенной.

* * *

КАЗАЛОСЬ БЫ, когда достигнуты такие высоты, можно, наконец, угомониться и не ис­кать каких-то новых сфер для применения своих сил, тем более что прожито уже пол­века? Но Шмидт, как всегда, «нелогичен»: да, известный мате­матик, крупный государствен­ный деятель, прославленный полярный исследователь вдруг выступил с новой теорией происхождения Солнечной си­стемы, в том числе и нашей планеты. То есть взялся ре­шить не только важнейшую проблему астрономии, но и один из коренных вопросов чуть ли не всего естествозна­ния — не больше и не мень­ше! Астрономам всего мира известна «гипотеза Шмидта», то есть космогоническая гипотеза, главной частью которой является предположение, что планеты образовались путём объединения холодных твёрдых тел различных размеров. Интересно, что первые наброски формул, показывающие движения планет, сделал на больших листках блокнота депутата Верховного Совета, которым в то время уже не был…

Он писал книги, читал лек­ции, вёл огромную научную и общественную работу, ста­раясь «обмануть» тяжёлую болезнь. Но болезнь наступала всё безжалостней, а силы всё убывали… Мой собеседник, его младший сын, рассказывал, с каким достоинством отец старался недугу противостоять. Сдавало здоровье, но мо­гучим оставался дух, цель­ной — натура. Сын считал, что именно огромная целе­устремленность Отто Юльевича, именно цельность натуры позволили оставаться в своих интересах столь многогран­ным.

* * *

СЫН вспоминал, как отец, с юных лет при­выкший планировать жизнь, не раз повторял: «Я учёным стал сознательно». Стремясь по­знать необъятное море зна­ний, ещё студентом соста­вил список необходимой литературы, отведя на всё определенное число ча­сов.

«Я сел подсчитывать — ведь всё же я был матема­тиком. Оказалось, необходима тысяча лет, чтобы всё намечен­ное одолеть. Тысячу лет про­жить нельзя, и всё знать не­возможно. С болью в душе стал я вычеркивать то, что хотя и интересно, и нужно, но без чего всё же можно обойтись. Оставил только то, без чего не мыслил себе пути в науку. Вновь подсчитал… Осталось ещё на двести пятьдесят!»

Необходимо прибавить время для занятий — и Шмидт со­кратил сон до четырёх часов. Был твёрдо убеждён:

«Нельзя быть культурным человеком без знания основных результатов всех наук. Культура едина. Синтетична. Нет отдельной культуры для инженера и ме­дика. Все вместе науки формируют культуру, её идеоло­гию-мировоззрение».

Чтобы лучше овладеть на­следием человеческой мысли, постоянно изучал ино­странные языки. Немецким и английским владел свободно. Кроме того, знал француз­ский, итальянский, греческий, латинский, латышский, украин­ский… Кстати, это увлечение имело для него не только при­кладной характер, поскольку Отто Юльевича интересовало и происхождение языка, и грамматические формы, и проблема сравнительной фи­лологии…

* * *

СЫН ЛЮБИЛ приходить в кабинет отца, где на письмен­ном столе лежал огромный позвонок кита и со всех сто­рон высились книги: в основ­ном — научные, но также очень ценились здесь Толстой и Пушкин, Чехов и Лермонтов, Гёте и Диккенс, Роллан и Фейхтвангер, Горький и Маяковский… Иногда, оторвавшись от ру­кописи, Отто Юльевич начи­нал рассказывать о последней театральной премьере. Кстати, зритель он был отменный, не случайно же Шмидта избрали членом худсовета сразу в двух театрах — Камерном и Вахтанговском. Также Отто Юль­евич входил в комиссию по делам кино. Как-то в минуты отдыха посоветовал сыну:

— Шурик, если хочешь по­лучить точное представление о Севере, посмотри еще раз «Семеро смелых»…

О своих путешествиях, о раз­ной «экзотике» рассказывал редко, и домашние многое узнавали от других или уже потом, из книг. Например — о крайне опасной экспедиции, которую, спустившись с борта «Седова», Шмидт вынужден был совершить по льду к ост­рову Кельти. Или о том, как нашёл выход, когда на «Челюскине» поломались сра­зу три лопасти винта. (Под­считал, что, если четыреста тонн угля перебросить с кор­мы на нос, винт выглянет из воды — тогда его можно чи­нить. Объявили аврал, за семь суток перетащили уголь, сме­нили лопасти — и снова в путь).

Саморекламы не терпел. Как-то заметил:

«Я видел фильм, изображавший один из наших походов. Фильм хоро­ший, но решительные момен­ты там представлены «крикли­во»… В действительности так большевики не работают и так крепостей не берут»…

На­чиная с первой экспедиции на «Седове», старался ограничить размах фантазии корреспон­дентов. Строки из дневника:

«Чего только не пишут! Вче­рашняя небольшая буря пре­вратилась в «шторм», даже в «свирепый шторм», встречные птицы — в «редкую породу»… На основании этих корреспонденций уже успели получить запросы. Мне приходится ви­зировать каждую радиограм­му…»

Стиль же радиограмм самого Шмидта, например, во время двухмесячной жизни челюскинцев на льду, был предельно лаконичен и скро­мен:

«В лагере всё благопо­лучно, продолжаем вести на­учные работы».

Ещё из дневника. Первая встреча с Арктикой:

«… Сере­бристая узкая полоса охватывает полгоризонта. Вот она — кромка льда! Волнение не­вольное. Красивая серебристая цепочка и чем-то угрожа­ющая. Новое совершенно ощущение для меня. Как ког­да-то впервые увидел ледник в горах…»

Что ж, горы он знал, бывал и на Памире. Как-то при вос­хождении на одну из вершин Эльбруса сорвался. Когда, из­битый камнями, усталый, го­лодный, наконец, добрался до стоянки проводника, оказа­лось, что тот, потеряв надеж­ду на благополучное возвра­щение Шмидта, собрался ухо­дить. Отто Юльевич вспоми­нал:

«Увидев меня, он при­сел, закачал головой и ска­зал: «Я думал, ты совсем пропал» — и сознался, что съел всё, считая, раз человек пропал, продукты ему уже не понадобятся. Как мне ни бы­ло плохо — я не мог искрен­не не смеяться над этой дет­ской непосредственностью…»

Да, этот человек, хоть и вы­глядел со стороны суровым, очень ценил шутку. Отдыхая с друзьями, постоянно выду­мывал разные игры, напри­мер — в «бутылку капитана Гранта»: писалась таинствен­ная записка, где три четверти букв были заменены чёрточ­ками, и текст требовалось расшифровать. Или затевал ве­сёлое соревнование «в живые шарады»… А когда в свобод­ные часы был один, то чаще всего открывал патефон и ста­вил пластинки с музыкой Мо­царта, Чайковского, Бетхове­на, Вагнера…

Любил делать подарки. Од­нажды потащил Александра в магазин: «Тебе обязательно нужен «ФЭД». В квартире сына этот старый фотоаппарат я увидел. А ря­дом — книгу отца «Четыре лекции о теории происхождения Земли» с очень добрым автографом…

Уже прикованный к посте­ли, как-то сказал: «Шурик, главное — будь настоя­щим человеком, а остальное приложится».

А Сигурд Оттович вспоминал про чувство юмора, столь присущее отцу. Например, однажды папа, который уже не вставал, услышал от сына, только что вернувшегося из Одессы, про ссору двух тамошних торговок семечками. Одна воскликнула: «Чтоб ты жила на свою зарплату!» Другая не растерялась: «Чтоб ты проглотила зонтик, и он у тебя там раскрылся!» Отто Юльевич хохотал: «Жива, жива моя Одесса!»

* * *

ЕГО рано поразил туберкулёз, причём это была такая форма болезни, когда обострения повторялись каждые десять лет. Когда ему было двадцать два, впервые на полгода оказался в госпитале, где у него выросла «фирменная борода Шмидта». Когда через десять лет приступ повторился, лечился в Альпах, где заодно овладел мастерством альпиниста. В третий раз обострение совпало с «Челюскиным», и он тогда острил, что попадёт в учебники медицины, потому что болезнь тянется слишком долго. В сороковые годы, когда открылось кровохарканье, последовало специальное распоряжение правительства для выделения дефицитного стрептомицина. С помощью этого препарата, а потом антибиотиков ему удалось продлить жизнь до 1956 года. Ему было только шестьдесят пять. Отто Юльевич угас на своей даче под Звенигородом, и три сына до самой последней минуты находились рядом.

* * *

СВОЮ жизнь, которая словно списана с романов Жюля Верна и Джека Лондона, он построил как длинный, многолетний эксперимент, который увенчался редким в человеческой практике каскадом выдающихся достижений. Его именем на­званы астероид, остров в Карском мо­ре и мыс в Чукотском, полу­остров в северной части Но­вой Земли и одна из вершин Памира… А моря-океаны бороздил мощный ледокол, на борту которого значилось: «От­то Шмидт» — не зря же современники окрестили Шмидта «ледовым комиссаром». Среди тех, кто провожал его в первый рейс, были и сыновья.

Теперь из них не осталось никого: старший, Владимир Оттович, — кандидат технических наук, профессор МГИУ — скончался в 2008-м; средний, Сигурд Оттович, — доктор исторических наук, академик РАО — в 2013-м; младший, Александр Оттович, — геолог, старший научный сотрудник ВСЕГЕИ, первооткрыватель минерала чароит — в 2010-м.

Вся жизнь Отто Юльевича
словно списана с романов Жюля Верна и Джека Лондона.
Володя и Сигурд провожают отца
на спасение «папанинцев», февраль 1938-го
Александр Оттович в 2000-е годы
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. C Бердяевым во время его второго ареста глава ВЧК не раз беседовал и от ленинского гнева философа, по сути, спас. Да, Ильич испытывал к этому человеку ненависть, называл «белибердяевым» и, когда узнал, что тот дома собирает «интеллигенцию», стал требовать расстрела.

Добавить комментарий для Гоммерштадт Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.