Александр Яблонский: Вист у наместника. Окончание

Loading

… А пока что началась вторая партия роббера. Сдавал порученец графа Воронцова-Дашкова поручик Л-в. Руки его от волнения дрожали. Он раскрыл козырь. Оказался туз пик. Надворный советник Павел Александрович Васильчиков, вспомнив Пушкина, пошутил…

Вист у наместника

Александр Яблонский

Окончание. Начало

Граф знал и чувствовал Грузию, Кавказ, Тифлис. Любил он кинто, без которых был немыслим неповторимый колорит города, этих плутов, торговцев, весельчаков, бездельников в кашемировых или атласных архалуках с обязательным расстегнутым воротом, просторных ситцевых шароварах, заправленных в носки или сапоги-гармошки, со спускающимися из карманов архалуков массивными золотыми цепочками от часов, с корзинами зелени или фруктов на голове, с их гортанными криками, шутками, проказами и обманами.

Любил он Тифлисские бани и был частым гостем района Абанотубани. Отроду не встречал он, как и Пушкин, ничего роскошнее Тифлисских бань. Посещал он обычно Ираклиевскую баню и отдыхал в ее особых номерах, облицованных мрамором, равно как и в общих залах, в обществе загулявших карачохели. Его, конечно, узнавали, но с присущим грузинам тактом делали вид, что не знают, кто он, хотя подчеркивали свое уважение и к его сединам, и к его патрицианству самого высокого уровня, которое было очевидно даже в банном пару. Граф был благодарен им за это. Он долго лежал в ванной, сделанной, как и пол, из пористого камня, наслаждаясь острым серным ароматом горячей, но не обжигающей воды из источников. Затем с ним работал Арчил, его друг ещё с 62-го года. Арчил был стар и толст. Его живот мог бы украсить петровскую кунсткамеру. Он нежно укладывал графа на широкую низкую мраморную скамью и начинал неторопливо массировать его тело, выкручивая и с хрустом выламывая все суставы пальцев ног, рук, плечевые суставы, мощно раздвигая щелкающие позвонки, вытягивая позвоночник, сильными пальцами нащупывая все болевые точки и раздавливая мышечные узелки. Затем Арчил выносил пузырь — наволочку, наполненную горячей мыльной пеной, и с размаху ударял ею по спине графа. Пена растекалась от головы до пят, доставляя телу и духу блаженное умиротворение и радость. Потом Арчил с ловкостью молодого оленя вспрыгивал на скамью, а затем на спину графа и, поддерживаемый рукой своего племянника, начинал быстро-быстро переступать небольшими ловкими ступнями вдоль позвоночника, никогда не задевая его. И не было ничего более упоительного в телесной жизни графа. Когда-то Арчил вытанцовывал свою лезгинку на спине Иллариона Ивановича без чьей-то помощи. Однако нынче было Арчилу как-никак уже хорошо за семьдесят. Потом сидели, пили чай из самовара, беседовали…

Любил граф тифлисских стариков — высохших, мудрых, лукавых, всегда остроумных, немногословных и достойно несших на плечах свои годы. Любил он грузинские храмы, строгие, подчас суровые обители Духа Божьего: белеющий на склоне гор Храм Святого Давида с расположенной чуть ниже в гроте могилой Грибоедова: «… для чего пережила тебя любовь моя?» Или Мтацминдский монастырь св. Давида Гареджийского на Святой Горе. Любил он посещения Первой Классической гимназии в Рождество Христово и в Пасху Светлую. Большеглазые радостные детские лица, многоголосый гул голосов маленьких людей, которых ожидает такая долгая и праздничная жизнь. Любил граф Грузию и жил бы здесь, жил… Увы, осталось, видимо, недолго.

— Думаю, Илларион Иванович, все это плохо кончится.

— Господь с вами, Николай Николаевич. А у вас бесшумный шаг. Шаг воина… О чем вы? Да… Плохо кончится… Уж вам, генерал, беспокоиться не о чем. Успешней вас в нынешней кампании, увы, нет. Говорю «увы» лишь потому, что кампания не складывается. Но ваше полководческое дарование и ваши успехи бесспорны. Не сомневаюсь и, поверьте, небезосновательно, что скоро, очень скоро будем праздновать производство ваше в генералы от инфантерии. И скажу по секрету, что представил вас к Георгию второго класса.

— Сердечно благодарствую, граф. Но я не о себе. Смутно на душе. По ночам вижу, что наша страна развалится и зальется кровью.

— И я вижу. К сожалению, все, как кажется, идет к краху. И не на фронтах, хотя и там похвастаться нечем, а в тылах. А тылы наши — наша государственность, и она разъедается. Практически всеми. Распутин, Распутин… Что Распутин! Вся Россия в маленьких распутиных. Или в городцовых. Разъедена ими. А коль скоро пар не выпускается, а стенки котла разъедаются, то рванет. Однако не будем философствовать. Полагаю, что надлежит нам выполнять свой долг, а там будь что будет. Знаю, упрекают меня: мол, мало вешаю. Но виселицы уже не помогут. Ежели суждено рухнуть, то и с виселицами рухнет, и без оных. Так уж лучше без оных. Вы, как думаю, придерживаетесь иного мнения.

— Никак нет, Илларион Иванович. Вешать — большого ума не надо. Хотя всю эту нечисть ненавижу. Впрочем, причина неминуемого краха не в бунтовщиках, бомбистах и социалистах. Все значительно глубже и выше…

— Генерал, не будем анализировать. Наш долг следовать присяге и чести.

— Так точно, Илларион Иванович. За единую и неделимую Русь жизнь отдам.

— Не сомневаюсь, Николай Николаевич.

Долго стояли, молчали, думали о своем. Никто из них не предполагал, как и где закончится их земная жизнь, и как закончит свою историю Россия.

— … Генерал, скорее всего, вскоре мы расстанемся. Полагаю, Государь Император одной из причин посещения Кавказской армии и Тифлиса имеет целью убрать меня, что давно пора было сделать, засиделся я здесь… Не возражайте, пожалуйста… И назначить на мое место Великого князя Николая Николаевича. По поводу дарований и принципов Великого князя ничего сказать не могу и не хочу, но смею надеяться, что он соизволит догадаться оставить вас во главе действующей армии. Буду молиться за Россию, за вас.

— Благодарю. Но я не об этом. Думаю — планирую: Кавказская армия в скором будущем, к концу ноября, не позже, перейдет к наступательным действиям. Западная Армения будет за нами. Вопрос лишь в том, что будет не за нами, а что будет с нами.

— Я вас отлично понимаю. К сожалению, меня, скорее всего, не будет с вами и с Россией в ее минуты роковые. Возможно, поэтому я так невозмутимо спокоен. Однако неизбежность краха мне очевидна не менее отчетливо, нежели вам, Николай Николаевич. Об этом я осмелился доложить Его Императорскому Величеству во время последней аудиенции. Об этом я ещё раз напомню, когда он известит меня об отставке. Или попросит об оной. Деликатность Государя общеизвестна. Однако если даже он и прислушается, уже поздно.

Генерал-лейтенант Николай Николаевич Юденич — начальник штаба Кавказской армии — был фактическим командующим этой армией при номинальном наличии Главнокомандующего в лице графа Воронцова-Дашкова. Однако граф в своих руках сосредоточил руководство тылом армии, передав практическое командование поначалу генералу Александру Захарьевичу Мышлаевскому, а по его смещении — генерал-лейтенанту Юденичу. Граф справедливо полагал, что сражения выигрывают войска, кампании — тылы. И кавказская кампания выигрывалась русской армией. Однако заслуга эта принадлежала не только прекрасно организованной работе тыла, единению и внутреннему умиротворению Кавказа при Воронцове, но и дарованию военного командования. Николай Николаевич еще в японскую кампанию зарекомендовал себя незаурядным полководцем, а на Кавказском фронте подтвердил свою репутацию наиболее успешного командующего русской армией в Первой Мировой войне.

Генерал был на двадцать пять лет младше наместника. Но выглядел старше: мешки под глазами, отечность лица и понурый тяжелый взгляд старили его. Некогда легендарные усы, свисавшие ниже воротника мундира, поникли и лишь слегка прикрывали верхнюю губу, поджатую сильной нижней. Замедленность движений (сказывались ранения в руку и шею, полученные во время японской кампании) разительно отличала его от молодцеватой, подтянутой высокой фигуры семидесятивосьмилетнего Воронцова-Дашкова. Однако и некоторая неуклюжесть, и груз непростой армейской карьеры, и ранения, и, главное, мрачные предчувствия не мешали Юденичу быть ярчайшей звездой русского военного искусства. Его блистательные действия в сражениях при Санделу и Мукдене в 1905-м, предстоящий разгром Энвер-паши, победа под Эрзерумом, созвучная по своей красоте с красотой взятия Суворовым Исмаила, штурм Трапезунда, — все это сделало его авторитет непоколебимым, и граф — сам профессиональный и даровитый военачальник, отличившийся ещё в бухарскую компанию 1856 года взятием крепости Ура-Тюбе и Джизака, — испытывал искреннее уважение к своему соратнику.

Они ещё долго стояли у открытого высокого венецианского окна в галерее. Оба понимали, что это, вероятно, последняя встреча, когда можно сказать, что думаешь, испытывая то редкостное чувство доверия, которое искрой вспыхивает между родственными душами, традиционно закрытыми от посторонних глаз и друг от друга; связанными долгом, субординацией, отшлифованной культурой общения. Они понимали друг друга без слов, но иногда словам надо было вырваться.

— Генерал, Бог его знает, чем все это закончится. Скорее всего, крахом. Однако ежели удастся успокоить надвигающуюся смуту, прошу вас, подумайте о Грузии и вообще о Закавказье. Боюсь, что то равновесие, которое установилось в последние годы; то, как мне кажется, единение с Россией, основанное на ощущении, отнюдь не ложном, своей свободы, то доверие, без коего власть вообще, а на Кавказе в частности, есть блеф, — все это при смене наместника может быть разрушено. Здесь нельзя вести себя, как завоеватели и хозяева. Кавказцы этого не потерпят. Здесь нельзя жить вне опоры на местный нобилитет, аристократию. Они рождены быть свободными. «Свободной родилась, свободной и умру», — помните? Здесь нужна тонкая дипломатия, игра и, главное, любовь к этому краю. Знаю, сие не от вас… Но попробуйте помочь Великому Князю сохранить статус-кво. Николай Николаевич мало кого слушает. Возможно, ваш авторитет полководца и знатока Кавказа привлечет августейшее внимание. Впрочем, надежд мало. На все мало надежд. … Я вас утомил, генерал. Отдыхайте.

Юденич внимательно вгляделся в глаза наместника, поклонился и, сделав уставной оборот кругом, вышел. Граф остался один. О чем он думал? — Кто это знает?.. Возможно, вспоминал свой первый приезд на Кавказ в 1859 году, когда прибыл безусым корнетом гвардии в Действующую армию. Тогда заканчивалось покорение Черкесии. Молодой граф проявил отчаянную храбрость и умения командира. Главнокомандующий Отдельного Кавказского корпуса и в то время наместник Александра Второго на Кавказе, генерал-фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский отметил и выделил его. Воронцов-Дашков не любил своего высокого покровителя: не мог простить интимной дружбы того с д’Антесом и сочувствия к последнему. Однако дарования покорителя Западного Кавказа, пленившего в Гунибе Шамиля, ценил. Жаркое было время. Но хорошее и молодое. Илларион Иванович находился в войсках под командованием генерал-лейтенанта Николая Ивановича Евдокимова, а это — прекрасная школа. Евдокимов был полководец выдающийся, старой закваски, то есть не только стратег (он впервые применил успешную тактику прокладывания дорог и вырубки лесных просек по мере продвижения войск), но и рубака отчаянный, не раз игравший в банчок с «курносой». О Евдокимове ходили легенды, его отчаянной удалью восхищались, ему старались подражать. Однако далеко не каждому выпадает такая удача: овладеть красным знаменем Кази-Муллы, получить ранение под левый глаз пулей, прошедшей через голову, однако прорваться через цепи горцев в осажденный Дербент, явиться в свой полк и ринуться в бой. Однажды, утихомирив малыми силами возмущенные Шамилем аулы Харачи и Унцукуль, во время переговоров со старейшинами Евдокимов получил неожиданный удар кинжалом в грудь рядом с сердцем от подкравшегося сзади фанатика, но молниеносно среагировал — развернулся и шашкой располовинил горца от шеи до пояса, после чего рухнул без чувств. Офицеры боготворили генерала, но и он привечал людей, близких ему по духу и воинскому мастерству. Воронцов-Дашков был «его кровей», невзирая на то, что сам Николай Иванович вышел из низов — из семьи фейерверкера, то есть унтер-офицера, из станицы Наурская. Под началом Евдокимова граф быстро пошел вверх: за боевое отличие в 1860 году произведен в поручики, в 1861 — в штаб-ротмистры, в 1862 — в ротмистры гвардии. Однако не карьерный взлет грел сердце графа: чины и награды были на периферии его интересов. Горячили кровь опасность, риск, кровавая схватка. И запомнились, виделись во сне не первые награды: Орден Св. Анны 4-й степени, Золотая драгунская сабля за храбрость или Святой Анны 1-й степени, — а отчаянная рубка с шапсугами на реке Фарс или многодневные изнурительные сражения с абадзехами у Лабы или Курджипсы. Врезалась один раз лава абадзехов у реки Белой, смяла заграждения, прижала к реке; граф с десятком солдат по колено в воде рубился с конными, и казалось, что это конец. Тут случайно подвернувшаяся казачья сотня налетела на тылы туземцев, отвлекла, почти вся полегла, но граф с тремя солдатами ушел. Одного, раненого, он на руках вынес. Страшно бывало; порой, казалось, безнадежно, — но спокойно на душе. Той смутной, неосознанной тревоги, как ныне в благополучном, благоухающем и любимом Тифлисе, не было.

Возможно, граф вспоминал своих погибших сыновей. Возможно, просто вдыхал ароматный воздух ночного города. Но, скорее всего, он, как и многие другие, думал о предстоящем визите Государя Императора; хотя он, в отличие от других, прекрасно знал, чего ему следует ожидать. И это его не тяготило, не волновало. Он просьбу Государя выполнил: наместничество принял в 1905 году, Кавказ успокоил, привлек к себе и, стало быть, к России; кровь междоусобиц унял; действия Кавказской армии были наиболее успешными среди всех фронтов. Теперь выполнит и другую просьбу — освободит кресло для Великого Князя. В любом случае, ничего изменить он уже не может. Как и любой другой.

Вероятнее всего, граф ни о чем не думал, а вслушивался в шорохи затихающего города. Наслаждался ароматом роз и радовался тому, что боль отступила, и он может спокойно вздохнуть.

Из залы послышались звуки «Эпиталамы».

* * *

Государь прибыл в Тифлис в конце ноября, примерно за две недели до Сарыкамышской эпопеи. Целью визита было посещение фронта Кавказской армии перед началом наступательных операций. Его Величество и трое членов свиты: граф Бенкендорф, зять наместника, флигель-адъютант граф Шереметев и дворцовый комендант генерал-майор Воейков остановились во дворце хозяина Кавказа.

Граф Воронцов-Дашков был болен и встретить Государя не мог. Поэтому сразу же по прибытии во дворец царь поспешил в комнату, где лежал больной наместник. Он пробыл там долго. О чем они говорили, никто не знал, даже начальник дворцовой охраны, полковник Александр Иванович Спиридович. Однако известно, что Государь Император вышел из кабинета графа с ласковой улыбкой и растроганным взглядом.

Будучи гостем семьи графа, царь, естественно, видел Иллариона Ивановича ежедневно. И были их отношения просты и естественны. Как говорил начальник Конвоя Бигаев, с Государем все чувствовали себя спокойнее и проще, нежели с графиней Елисаветой Андреевной. Николай всем своим поведением старался подчеркнуть, что он гость в этом доме и чувствует себя членом этой семьи. Так же скромно и достойно вел себя и Великий князь Михаил Александрович, бывший постояльцем дворца наместника несколько ранее, при назначении его командующим Кавказской туземной (дикой) дивизии. Великий князь жил во флигеле без караула и всех почестей, которые, казалось, приличествуют брату российского царя. Он выходил к завтраку или обеду, как один из сыновей графа, не желая опоздать, дабы не вызвать неодобрительного замечания хозяйки дома, играл с детьми дворцовой челяди, которая его обожала, долго осматривал лошадей, беседуя с казаками… Так же держал себя и Государь, хотя не имел времени играть с ребятишками или наслаждаться общением с казачьими кабардинцами.

С первой же минуты, когда Император сошел с поезда и, в сопровождении обер-гофмаршала графа Бенкендорфа, в открытом авто соблаговолил проехать в Сионский собор, до отбытия из Тифлиса на русско-турецкую границу, где разворачивались основные события театра военных действий в Закавказье, все четыре дня были расписаны. Государь прежде всего посетил Александро-Невский военный собор, Ванкский армянский собор, мусульманские мечети. После посещения храмов Николай имел первую продолжительную встречу с наместником. Затем, по окончании завтрака, он сделал визиты в лазареты, где долго и благосклонно беседовал с ранеными, вручая награды отличившимся. Он всюду был участлив и ласков. По завершении визитов он имел ещё одно свидание с Воронцовым, во время которого в течение нескольких часов принимал доклад о положении дел на Кавказском фронте. Выходя из кабинета графа, Государь соизволил с любезной улыбкой и милой интимностью сказать Елисавете Андреевне: «Благословенна Россия, коль скоро имеет таких достойных и великих сыновей, как граф Илларион Иванович». Графиня склонилась в низком поклоне, но ничего не ответила. Затем царь посетил Кавказский военно-исторический музей, Первую мужскую гимназию, Закавказский девичий институт, кадетский корпус и опять больницу, лазареты, госпиталь. И всюду его сопровождала многолюдная толпа, и всюду он был неизменно спокоен, улыбчив и доброжелателен.

Католикос всех армян принял Государя; это была торжественная и светлая встреча. При входе царя ждал городской голова Александр Иванович Хатисов. Государю говорили, что этот армянин связан с Дашнакцутюн, но Его Величество соблаговолил не придавать этому факту значения и не омрачать торжественную встречу. Хор и оркестр исполняли «Боже, Царя храни!», а после встречи с Католикосом Хатисов преподнес гостю альбом с видами Тифлиса. Царь был растроган до слез: «Благодарю древний город Тифлис за горячий прием… От души осушаю бокал за население Тифлиса…» Население ликовало, наместник был спокоен. Хатисов был горд и счастлив. Это не помешало Александру Ивановичу в скором будущем, по возвращении из Петербурга, передать Великому Князю Николаю Николаевичу конкретное предложение Председателя земского союза князя Львова свергнуть с престола племянника, возложить на себя корону, установить конституционную монархию, императрицу же Александру Федоровну сослать в монастырь. Великий Князь после долгих раздумий отказался, но Государю об этом предложении не доложил. Все это происходило несколько позже. А ныне г-н Хатисов, вручая памятный альбом Его Величеству, был горд и счастлив.

Несмотря на занятость, Государь не упускал случая побеседовать с графом приватно, с глазу на глаз, и в присутствии своих приближенных. Все действия, планы и мнения наместника 364 365 находили его одобрение и поддержку. Кульминацией визита в Тифлис были, конечно, балы. О, эти чудные Тифлисские балы! Илларион Иванович, в некотором волнении ожидавший приезда Императора, хотя он и скрывал это от окружающих под своей привычной маской олимпийского спокойствия и уверенности, после первой же беседы с Государем абсолютно успокоился, и это было не напускное спокойствие. Граф знал, что дядя Императора — Николай Николаевич — уже обречен быть наместником на Кавказе. Вся закулисная возня с возможным возведением на престол Великого Князя была секретом полишинеля. Князь Львов, который был одним из инициаторов заговора, постоянно сносился с Хатисовым, своим доверенным представителем на Кавказе, и эти сугубо секретные планы, естественно, в подробностях становились известны Воронцову. Доверительные и уважительные отношения с кавказской элитой приносили свои плоды. Николай наверняка был осведомлен, в самых общих чертах, о происках царедворцев, желающих сменить его на престоле Верховным Главнокомандующим. Однако он не знал о том, что это хорошо известно графу. Илларион Иванович был, действительно, мудрым человеком. За несколько месяцев до приезда Государя он говорил Елисавете Андреевне: «Лис, у него (объяснять жене, кого он имеет в виду, графу было не надобно) нет вариантов. Есть только один выход: дядю в ссылку — наместником, на мое место, самому же стать во главе Ставки. Это гибель для России, но возможность сохранить трон на какое-то время». Графиня знала, что ее муж не ошибается. Поэтому оба они спокойно ждали, когда Государь соберется с духом и сообщит о своем решении. Нерешительность и деликатность Императора были общеизвестны.

Балы же поражали своим блеском и величием. В залах Артистического общества на Головинском проспекте состоялся армянский бал, и государь был покорен исполнением старинной музыки на древних инструментах, чудным хоровым пением, приветственными спичами, радушием своих армянских подданных. Однако бал в особняке одного из богатейших грузин — Сарадонейшвили — на Сергиевской улице затмил все виденное. На каждой ступени шикарной винтовой лестницы стоял парный караул лучших красавиц Грузии, которые испепеляли взглядами своих чарующих глаз поднимавшегося владыку Империи. Николай терялся, не знал, куда девать руки, теребя себя за ус или хватаясь за рукоять непомерно большого кинжала в черных ножнах, похожих на бутафорские. Так же, как и армяне, грузины привнесли в устройство бала изысканные древние обычаи. Губернский предводитель, князь Абхазии, преподнес турий рог, оправленный в серебро, с надписью на грузинском языке: «Великому Государю нашему от Грузинского дворянства». Хозяин Сванетии князь Тенгиз Дадешкелиани, когда царь вышел из гостиной после чая, поднес бокал кахетинского вина и произнес здравицу, после чего хор и оркестр грянули «Мравал-жамиер». Государь был в восторге. Елисавета Андреевна в канун отъезда Императора бросила надменно: «Не решился! Прав был есаул, трижды прав!» Граф лишь возмущенно воскликнул: «Лис, Лис, что ты говоришь!» Восклицание было не слишком искренним. Графиня имела в виду реплику начальника Конвоя есаула Николая Бигаева, которую донесла молва. Дело было весной 1908 года, когда Кавказ праздновал пятидесятилетие наместника в офицерских чинах. Воронцова искренне любили, и делегаты съехались со всех уголков Грузии и Армении. По случаю юбилея на Головинском проспекте состоялся парад Тифлисского гарнизона. Граф выехал на своем породистом англо-арабе, он был одет в форму лейб-гусар, командиром которых некогда состоял. Красавец граф с идеальной выправкой мощного тела, в красном доломане, на белом коне; два его сына-гусара на серых в яблоках конях и два делегата от лейб-гусар, приехавших поздравить своего бывшего командира — это было незабываемое зрелище. Вот тогда с уст начальника Конвоя и сорвалось: «Вот кому надо было быть царем, а не наместником!»

Пребывание Его Величества было праздником для Закавказья, верноподданнические чувства переполняли горожан, и царь был растроган до слез. По отбытии с Кавказского фронта из Владикавказа он дал телеграмму наместнику: «Покидая пределы Кавказа, Я уношу самые добрые впечатления о войсках и светлые воспоминания о горячем проявлении преданности и любви всеми слоями населения. Сердечно благодарю вас, граф Илларион Иванович, и прошу передать Мою благодарность доблестной кавказской армии, начальствующим лицам и разноплеменным народностям вверенного вам края. Николай». «Не рискнул!» — ещё раз бросила графиня. Граф с ней не спорил.

Планы и мечты игроков в вист не исполнились. Князь К-дзе в почетный караул призван не был, так как сей караул и не формировали, джигитовка тоже не состоялась, не до того было. Дочь Нарымова посетила все возможные балы, куда была приглашена, но желанного результата эти посещения не дали. Поручик Л-в пел Шаляпину; прославленный бас расцеловал юного порученца, обдав чудным амбре дорогого коньяка и напророчив блестящую будущность его бархатному баритону, посоветовав, однако, не слишком копировать Баттистини и поработать над нижним «ля» большой октавы. Результат был тот же, что и у дочери Нарымова. Все были счастливы, что угроза смены наместника миновала.

В августе, 10-го числа 1915 года, в Боржоми, едва оправившись от очередного приступа, граф-наместник получил краткую телеграмму от Государя о назначении на его место Великого Князя Николая Николаевича. Незадолго до этого, в ответ на повторную просьбу Воронцова-Дашкова уволить его с поста Главнокомандующего и наместника на Кавказе, Николай, отказывая, писал: «Я не могу представить Кавказ без Вас»…

Граф расставался с Кавказом «по тревоге»: быстро и сухо. Лишь прощаясь с Конвоем, он сдал. Когда начальник Конвоя произнес прощальные слова: «… время службы при вас, граф, мы считали красивой легендой нашей жизни», — Воронцов замолчал, как-то сразу сник, вмиг окончательно состарился и долго не мог ответить. Подбородок его дрожал. Многие из конвойных плакали. Оркестр играл «На сопках Манчжурии». В обращении к старшим начальникам Кавказской армии и управляющим округом горечь обиды и оскорбление неожиданностью и сухостью нежданной отставки уже почти не чувствовалась. Все эти дни графиня была неотступно с наместником.

Почти сразу после получения приказа, в конце августа, граф по установленному обычаю отбыл для передачи дел на границу Кавказа — в Ростов, где его уже ожидал Великий Князь. До отбытия Воронцова-Дашкова в Ростов в Боржоми срочно прибыл зять графа, флигель-адъютант граф Дмитрий Шереметев с собственноручным письмом Государя, которое было призвано смягчить нанесенную обиду и принести успокоение. Государь был, как всегда, чрезвычайно добр и учтив. В ответном письме граф писал, что речь уже не идет о должности наместника, Великом Князе или Кавказе. С полной готовностью подавая в отставку, он советовал Императору ввести конституционный образ правления и дать стране ответственное перед Думой правительство. «Мера сия запоздалая, но она может дать надежду, Ваше Величество, что уйдем мы в историю с чистой совестью». Ответа граф не получил.

Великий Князь, прибыв в Тифлис, призвал в свой Конвой представителей лучших княжеских фамилий Грузии. Однако в его свите грузин, осетин, дагестанцев или армян уже не было. Даже калмыки были, но уроженцев вверенной ему страны — ни одного.

* * *

Граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков скончался в январе 1916 года в своем дворце в Алупке и был похоронен в родовом имении близ села Новотемниково Шацкого уезда Тамбовской губернии. Супруга графа Воронцова-Дашкова, урожденная Шувалова, пережила графа на восемь лет. Графиня Елисавета Андреевна в 1918 году была арестована в Ессентуках большевиками, вынесла все издевательства чекистов и уголовниц-сокамерниц с неслыханным мужеством. Умерла в Висбадене в 1924 году. В 1915 году князь К-дзе был призван в почетный караул нового наместника Великого Князя Николая Николаевича. Князь К-дзе был счастлив, и, когда кавалькада грузинских князей сопровождала Великого Князя в его проездах по улицам Тифлиса и цокот копыт звонким узором покрывал мостовые города, сердце его радовалось. Князь воевал под началом своего старинного друга Сергея Георгиевича Улагая и был зарублен красными в районе Ахтари во время знаменитого неудачного улагаевского десанта 1920 года, предпринятого по приказу генерала Врангеля для поднятия кубанского казачества. Павел Александрович Васильчиков жил долго и умер в 1941 году. Перед смертью он почему-то часто вспоминал своего незадачливого vis-a-vis и вспоминал с ласковой улыбкой, что случалось с ним нечасто. Вспоминал он также наместника и тот последний на Родине вист. Флигель-адъютант, полковник лейб-гвардии Гусарского полка Александр Илларионович Воронцов-Дашков скончался в возрасте пятидесяти семи лет в 1938 году, в Берлине. Сваны после 1918 года расстреляли князей Дадешкелиани, а их замки сожгли. Красавица княгиня Нина Александровна Дадешкелиани скончалась в Париже в 1931 году. В эмиграции она выступала в концертах как драматическая актриса и, говорили, весьма достойно. Нарымов во время недолгой истории Грузинской Демократической республики был в правительстве Ноэ Рамишвили помощником министра юстиции Шалвы Месхишвили. Тогда, вместе с прокурором республики, он подписал приказ об аресте, по мере возможности, особо опасных политических преступников, в том числе Симона Тер-Петросяна (Камо), Михи Цхакая, Владимира Нанейшвили и других. В списке этих опасных противников «буржуазной власти» не было имени какого-то Джугашвили. Это припомнилось. Нарымов умер от острой сердечной недостаточности в Бакинском особом следственном изоляторе ГПУ в 1926 году. С ним работал сам Мир Джафар Багиров. Многие из «черносотенной стаи» протоиерея Городцова в 1917-м стали благоверными большевиками. Генерал от инфантерии, последний кавалер Георгия второго класса, герой Первой Мировой войны Николай Николаевич Юденич скончался в Каннах, в 1933 году. Багирова расстреляли в мае 1956 года в Баку. Порученец наместника, бывший поручик Л-в, говорят, дожил до глубокой старости и в 1978 году ещё пел в хоре ветеранов труда города Батуми. Судьба Государя известна.

… А пока что началась вторая партия роббера. Сдавал порученец графа Воронцова-Дашкова поручик Л-в. Руки его от волнения дрожали. Он раскрыл козырь. Оказался туз пик. Надворный советник Павел Александрович Васильчиков, вспомнив Пушкина, пошутил…

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Александр Яблонский: Вист у наместника. Окончание

  1. Как хорошее слово находит дорогу?
    Большая загадка. Но у Яблонского получается!

  2. А.Я.: « — Генерал, Бог его знает, чем все это закончится. Скорее всего, крахом. Однако ежели удастся успокоить надвигающуюся смуту, прошу вас, подумайте о Грузии и вообще о Закавказье. Боюсь, что то равновесие, которое установилось в последние годы; то, как мне кажется, единение с Россией, основанное на ощущении, отнюдь не ложном, своей свободы, то доверие, без коего власть вообще, а на Кавказе в частности, есть блеф, — все это при смене наместника может быть разрушено. Здесь нельзя вести себя, как завоеватели и хозяева. Кавказцы этого не потерпят. Здесь нельзя жить вне опоры на местный нобилитет, аристократию. Они рождены быть свободными. «Свободной родилась, свободной и умру», — помните? Здесь нужна тонкая дипломатия, игра и, главное, любовь к этому краю. Знаю, сие не от вас… Но попробуйте помочь Великому Князю сохранить статус-кво. Николай Николаевич мало кого слушает. Возможно, ваш авторитет полководца и знатока Кавказа привлечет августейшее внимание. Впрочем, надежд мало. На все мало надежд.…»
    ::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    «Свободной родилАсь-
    Свободной и умру!»-
    Вот так тебе скажу,
    Когда ты надо мной получишь власть.
    Но нет, её ты не получишь,
    Ведь я свободна, я – это я.
    И ты меня не измучишь,
    Ведь я не жалкая раба.

    «Свободной родилАсь-
    Свободной и умру!»-
    А.Я.: «…Apropos. Были же времена! Рыжики телегами изо дня в день везли в столицы, грузди заполоняли столы Православной России, Уваров со своим триединством замудохал Россию, Грановский с другами на Запад глядел, Чаадаев – … не произнести вслух куда, а Аксаков – цензор. Причем во времена зубодробительные, времена Красовского.
    Обер-Прокурор был, Николай Палкин был, ночь реакции была, декабристы в Сибири были, а цензор – Аксаков! Да что Аксаков. Вот, к примеру, выдающийся хирург и педагог Николай Иванович Пирогов – Председатель Цензурного комитета Одесского округа (это 1856–1858). Так этот цензор жаловался в письме к П. А. Вяземскому (апрель 1857) на то, что провинциальная печать находится в неравном положении по сравнению со столичной, и ему – Пирогову – приходится запрещать то, что печатается в Петербурге или Москве. Или Иван Александрович Гончаров: цензор С.-Петербургского цензурного комитета, затем – член Совета по книгопечатанию, затем – член Совета Главного Управления по делам печати. В основном его деятельность заключалась в том, чтобы разрешать ранее запрещенные произведения или восстанавливать купюры в уже изданных…
    Ныне в России опасаются введения цензуры. Напрасно опасаются. Хуже поджелудочной цензуры сегодняшнего зомбированного плебса ничего быть не может…
    К Александру же Ивановичу у меня отношение особое. Объективностью оно не страдает. Он мне, скорее, симпатичен. И симпатия эта вызвана его запретом к публикации статьи под названием «О вредности грибов». Нет, конечно, вредных грибов много, и опасаться их непременно стоит. Мы с женой, например, их вредность определяем луком. Когда грибы отвариваются, нужно положить репчатый лук (головку или половину), и если этот лук посинеет, выливай кастрюлю: есть ядовитые. Поэтому советую отваривать небольшими порциями. Так что вредность бывает. Да и аргументация Красовского А. И. о вредности грибов довольно своеобразна, в духе нынешних злобствующих одноклеточных фанатиков: «грибы – постная пища православных, и писать о вредности их – значит подрывать веру и распространять неверие». Однако сам факт выступления за честь и достоинство грибов, этой благородной части лесного сообщества, вызывает чувство братской солидарности. Грибы надо любить, как я люблю их, то есть всеми силами души своей, как Шмелев, Соколов-Микитов, Солоухин, Аксаков, который, кстати, довольно быстро покинул цензорское поприще и вернулся в мир подлинной русской культуры, мир ясного, прозрачного и уникального, давно забытого или изгаженного русского языка, в мир русской природы…»
    Электронная библиотека » Александр Яблонский » Ода к Радости в предчувствии Третьей Мировой » https://iknigi.net/avtor-aleksandr-yablonskiy/185132-oda-k-radosti-v-predchuvstvii-tretey-mirovoy-aleksandr-yablonskiy/read/page-14.html

Добавить комментарий для Soplemennik Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.