В нашей комнате собрался весь отдел, еще не вполне протрезвевший после недавнего 7 ноября. Столы уже были сдвинуты, а на скорую руку состряпанные блюда на них расставлены. Однако алкоголь еще куплен не был — ответственный за него не успел вернуться, впрочем, он в этот день и не вернулся — не смог доползти.
Памяти «дорогого Леонида Ильича»
Игорь Волошин
Какое время было, блин!
Какие люди были, что ты!
О них не сложено былин,
Зато остались анекдоты.
(Игорь Иртеньев)
Не часто нынче вспоминают «дорогого Леонида Ильича». Ушли в прошлое, посвященные ему анекдоты, подзабыты посаженные им диссиденты, да и Афган, если и вспоминают, то редко ассоциируют с Брежневым, хотя без его указующего перста ни один маршал не пошевелил бы задницей в своем высоком кресле.
Но вот, в очередную годовщину смерти генсека, его имя мелькнуло в печати, и я подумал, а почему бы не описать события того серого и пасмурного дня такими, как я их запомнил, тем более, что они впечатались в память контрастным черно-белым видерядом, заполненным выразительными, хотя и несколько шаржированными лицами людей, с которыми в тот день общался.
По абсурдной советской традиции отправлять специалистов на стройки века, 11 ноября 1982 года троих инженеров отдела механизации института Укргипроречтранс — Гоха* (руководитель группы, 47-и лет), Бича* (инженер, 23-х лет) и меня — 27-летнего Игоря Волошина, послали копать, прокладываемую вдоль тротуара, канаву, неизвестно откуда идущую и неведомо куда направляющуюся. Судьба канавы нас не волновала, поскольку хорошо понимали, что не мы ее начинали копать, не нам ее и заканчивать. Большую часть времени мы устало опирались на лопаты, тела наши потихоньку замерзали, хотя языкам было тепло и вольготно. Мы стояли на хорошо утоптанном множеством инженерных ног дне канавы, и беседовали о чем-то несущественном, но, видимо, интересном, судя по контингенту канаво-копателей. Мимо нас, по расположенному метром выше тротуару, шли, бежали и ползли незнакомые люди. Никто не интересовался нами, а мы, увлеченные беседой, не интересовались ими, тем паче, что выше их колен вообще ничего не видели. Неожиданно, один из проходящих пешеходов, на ходу листающий какие-то деловые бумаги, невнятно буркнул в нашу сторону: «Брежнев умер», и не останавливаясь, в том же темпе проследовал по своему маршруту. Мы недоуменно переглянулись — что это значит?
Должен заметить тем, кто не помнит гнилового времени застоя, что смерть Брежнева нами не воспринималась как нечто реальное. Мы выросли с именем «дорогого Леонида Ильича», он был такой же неотъемлимой частью нашей жизни, как программа «Время», бутылка на троих или футбол. Он нам казался вечным, с ним ничего не могло произойти. Фраза «Брежнев умер» звучала абсурдно, не укладывалась в мозгу и вступала в диссонанс с укладом нашей жизни.
Но вот случилось что-то невероятное, нам необходимо было срочно прояснить ситуацию, и выяснить, что означает загадочная фраза, брошенная незнакомцем.
Мы прекратили работу, которую фактически так и не начали. До этого момента наше лопатостояние называлось — «перекур», теперь стало понятно, что «перекур» закончен, и работа не возобновится никогда. Тогда Гох и Бич, на всякий случай, если сведения окажутся ложными, остались в высохшей навечно канаве, а я выскочил на тротуар и пошел в ближайший телефон-автомат звонить в институт, чтобы навести справки о реальном положении дел. В отделе трубку никто не снял, что меня весьма озадачило, поскольку в нашей комнате работало человек 10, и все сразу исчезнуть могли только в случае взрыва нейтронной бомбы, о которой в то время немало писали, но следов которой пока что не было видно. Я вышел из автомата и сразу столкнулся с группой знакомых ребят из ПКБ, направляющихся в быстром темпе в сторону ближайшего гастронома. Их, как всегда, возглавлял мой однокурсник Миша К., прозванный за свои габариты, гриву волос и бороду «Карлом Марксом в молодые годы» по названию фильма, который незадолго до этого показывали по телику.
— Миша? — спросил я.
— Да! — ответил он и скрылся за дверью, в которую тут же втекла вся группа, и сквозь самогоно-мутное окно магазина я увидел как они подходят к винному отделу.
Больше ничего мне знать не требовалось, я все понял, зашел в магазин, пристроился за ПКБ, купил бутылку водки и вернулся в канаву.
Гох с Бичом, увидев бутылку, не дожидаясь единого моего слова, тоже поняли всё. Мы не были алкашами, но произошедшее настолько всех поразило, что даже трое трезвенников неблагонадежной национальности, не могли его пропустить. По-большевистски, глубоко загнав штыки-лопаты в землю, мы распили бутылку прямо из горлышка, пустив ее по треугольнику, после чего направились в наш проектный институт, расположенный всего в нескольких кварталах от опустевшей канавы.
В институте было подозрительно тихо, хотя в коридорах еще встречались отдельные, видимо не осведомленные, сотрудники.
В нашей комнате собрался весь отдел, еще не вполне протрезвевший после недавнего 7 ноября. Столы уже были сдвинуты, а на скорую руку состряпанные блюда на них расставлены. Однако алкоголь еще куплен не был — ответственный за него не успел вернуться, впрочем, он в этот день и не вернулся — не смог доползти, но проблемой это не являлось, поскольку у старшего инженера Вани П. всегда с собой было, так что поминки удались. Телефон трезвонил непрерывно — взволнованные родственники нас искали по всему институту, но трубку снимали редко и с большой неохотой. Разошлись мы под утро, и, кажется, никто на следующий день на работу не вышел.
Через пару дней ко мне подошел Бич, оперся, как всегда, спиною о кульман и сказал:
— Что-то мне подсказывает, что лучше не будет, может быть только хуже.
А я продолжил недодуманную им мысль:
— Если меня где надо спросят: “А что ты, Волошин, делал в самый печальный для советского народа день?” Я отвечу честно: “Ворочал лопатой на стройке коммунизма, и тому у меня есть два свидетеля”.
На что Бич моментально отреагировал:
— Только мое имя не упоминай.
На том и порешили.
Прогноза Бича хватило на три года. А потом началось такое, что «дорогого Леонида Ильича» мы забыли надолго.
На этом мои воспоминания обрываются…
P.S. Последний раз я встречался с Бичом в Вашингтоне в 1997 году, а с Гохом — в Нью Йорке в 1998 и в Чикаго в 2003 году.
___
*) Не уверен, что мои бывшие коллеги будут рады увидеть в рассказе свои настоящие имена, поэтому заменяю их псевдонимами, против которых они в свое время не возражали.
Первая комната, в которой сидела моя группа, была небольшая. Напротив входной двери по неписаной традиции стоял одежный, сооруженный из канцелярского, шкаф. Задняя его стенка была безобразная, в пятнах и каких-то потеках. Чтобы его уродство как-то скрасить, я повесил график отпусков, план работ и большой плакат с портретами членов политбюро. И поставил в этот уголок свой стол.
Когда первый член умер, я взял жеваную спичку, макнул в тушь и молча заключил его в аккуратную траурную рамку. Процесс все ускорялся, и довольно скоро рамок стало больше, чем живых членов. Наконец, какой-то доброжелатель стукнул. Сначала пришел секретарь парткома, мы изобразили скорбных идиотов. Он побежал к начальнику. Начальник пришел багровый. Опасался личных неприятностей… и железным голосом велел немедленно убрать. А девочки перевесили шедевр на заднюю стенку дальнего кульмана…
Кто-то припомнит здесь моё отношение, скажем, к Мандельштаму и Набокову, но рискну всё же заметить, что при «застое» (началось при «волюнтаризме»-то и другое лучше годилось бы без кавычек, но синтаксис с орфографией обязывают) — так вот, при застое состоялись такие фильмы — десятка три! — до которых пресловутому (без кавычек), Феллини, «как до Луны». Была поистине феноменальная (правда, локальная, без выплесков вовне) «эпоха Возрождение» (словосочетание заимствованное — в кавычках) — и поэзия замечательная (всё же пониже, чем прежде), и с прозой пожиже, но тоже неплохо. Об остальных жанрах не осведомлён: в театре был только однажды, случайно присутствовал при организации выставки авангардистов — стошнило; больше выставки не посещал…
С 90-х, при полной не то, что свободе, но — воле, и по сей день ничем подобным и не пахнет. Кладбищенский застой. Похоже, вечный.
Было время, когда у кремлевской стены очень часто хоронили. Из-а этого в центр было не попасть. Как-то выхожу из метро «Площадь революции», смотрю опять оцепление — кого-то хоронят. Подхожу к охране, прошу пропустить, говорю: ведь ему(кого хоронят) все равно уже ничего не грозит. Молоденький солдат посмотрел на меня, ничего не сказал, но не пропустил.