Мемуары обещали быть интересными. На ту же коллективизацию у него был особый взгляд. Он отвергал и сталинистские методы, но далек был и от идеализации «крепкого мужика», которая в то время стала заполнять перестроечно-историческую литературу.
Два рассказа
Генрих Иоффе
Цена улыбки
Михал Михалыч — бывший институтский преподаватель — любил молодежь, студентов. Их бившая ключом жизнь наполняла и его жизнь, как он говорил, «активизмом». Уезжать из Союза не хотел, но сын Аркадий со своим семейством решил эмигрировать, а кроме них у Михал Михалыча в Москве никого не оставалось. Пришлось собираться в путь.
«Что же, — размышлял сначала огорченный Михал Михалыч, — Запад — это цивилизация. Культура. В конце концов, Россия многому училась и многое взяла у Запада. Теперь вот посмотрим на учителей своих собственными глазами. И еще поучимся…».
Впрочем, Михал Михалыч, встречавшийся с некоторыми приехавшими к нам иностранцами, сам видел, что в большинстве они вежливые, в отличие от нас всегда улыбающиеся, доброжелательные. А у нас, говорят, даже иконы с закртыми ртами. Правда, наши люди, побывавшие зарубежом, говорили, что иностранцы там, у себя, другие, но Михал Михалыч пропускал это мимо ушей.
Когда приехали, сняли квартиру на всех, включая Михал Михалыча. Но вскоре выявились некоторые неудобства. Подумали, пришли к заключению: снять Михал Михалычу небольшую, но отдельную квартирку. Старик прошел большой жизненный путь, совсем молодым, мальчишкой участвовал в коллективизации и теперь писал мемуары. Они обещали быть интересными. На ту же коллективизацию у Михал Михалыча был особый взгляд. Он отвергал и сталинистские методы, но далек был и от идеализации «крепкого мужика», которая в то время стала заполнять перестроечно-историческую литературу.
«Я, любезные мои, — говорил Михал Михалыч, — что и как это было своими глазами видел. Не дай бог вам даже во сне увидеть.
Прошел Михал Михалыч и фронт от Сталинграда до Берлина. Дважды был ранен. Второй раз, рискуя своей жизнью, его вынес из огня рядовой Мотовилов.
ня
Михал Михалыч просил сына Аркадия только об одном: снять ему жилье поближе к университету.
— Ты же знаешь, — говорил он, — молодежь наполняла мою жизнь «активизмом». Пусть и здесь так будет.
Им повезло. В небольшом переулке нашли красивый двухэтажный домик, а неподалеку от него — один из корпусов местного университета. Студенты с ранцами за плечами сновали по переулку с утра до вечера. Вобщем то, что надо.
В доме сдавалась небольшая квартира на втором этаже. Хозяин — средних лет господин с постоянной улыбкой на лице запросил 600 долл.
— Ого, ничего себе! — подумал Михал Михалыч, — и вспомнил, что, когда во время войны его семья и другие эвакуировались на Урал, местные жители, как тогда говорили, «уплотнялись», но не брали с приезжих ни копейки. Конечно, эмигранты не эвакуированные и все же…
Но квартира была хорошая, и Михал Михадыч согласился. Улыбаясь еще шире, хозяин попросил заплатить за месяц вперед. Михал Михалыч заплатил и тоже с улыбкой: пусть владелец видит, что и русские — народ деловой. На обратном пути Михал Михалыч говорил сыну:
— Приятный человек хозяин моей квартиры. Я заметил: он все время улыбался. В отличии от наших. Наши-то, увы, все больше хмурые, а вот тут, видать, по-другому. Выходит западный человек — особый вид человека — «человек улыбчивый».
Аркадий слушал, посмеивался.
Небогатые пожитки Михал Михалыча решили перенести на другой день утром. Но вечером решили зайти еще раз. Хозяин встретил, уже как своих, хлопал по плечам конечно, улыбался, все время говорил о’кей. Он что-то оживленно рассказывал Аркадию, когда слух Михал Михалыча вдруг уловил в комнате какое-то легкое дрожание. Нет, это было даже не дрожание, а дребезжание, некая вибрация. Все это можно было и не заметить, но слух Михал Михалыча, уже поймав противный, действующий на нервы звук, усиливал и наращивал его. И тут же к нему прибавился шум глухих ударов, доносившийся с улицы.
Михал Михалычу стало скверно. Он с трудом дождался, когда они ушли и, уже спускаясь по деревянной лестнице на 1 этаж, тихо спросил Аркадия:
— Ты слышал? Тут рядом с домом идет какое-то строительство. Жить и работать мне здесь будет трудно.
— Ты это всерьез? Если так, то нужно сейчас же отказаться от этой квартиры,
— Ладно, подумаем…
На следующее утро Михал Михалыч обошел район своего предположительного жилья и увидел, что совсем неподалеку, за поворотом «его» переулка действительно строят какое-то огромное здание. Вибрация и глухие удары шли от него. Было ясно: строительство продлится долго.
Вечером Михал Михалыч и Аркадий пошли к владельцу квартиры отказываться. Когда он понял цель их прихода, на глазах стало происходить небольшое чудо. Привычная уже широкая улыбка на лице «человека улыбчивого» стала таять, сползать, слезать. Она, казалось, отпечатанная на его лице навечно, исчезла! Перед Михал Михалычем и Аркадием вдруг появился человек с другим, совсем другим лицом. Оно было неулыбчиво, строго и даже сердито. Казалось, с него только что сняли маску.
— Это ваше дело, — сухо произнес человек с новым лицом,— но деньги, внесенные Вами за эту квартиру, вернуть не могу.
— Но почему?— уныло спросил Михал Михалыч,— Я еще не жил здесь ни одного дня! Я не занес даже вещи. И заплатил Вам мои последние деньги. Я жду…
— Excuse me,— коротко и резко сказал хозяин и вышел в коридор.
Старому курильщику Михал Михалычу на улице страшно захотелось курить. Он похлопал себя по всем карманам: сигарет не было, он забыл их на столе у бывшего «человека улыбчивого». Аркадий не курил. Возвращаться не было ни малейшего желания.
Михал Михалыч зашел в магазин, положил на прилавок деньги, и продавец протянул ему пачку сигарет. При этом он широко улыбался. Подойдя к выходу, Михал Михалыч обернулся, чтобы помахать продавцу рукой. И увидел, как продавец ругал паренька, помогавшему ему расставлять какие-то коробки. Лицо у него было нахмуренное, даже злое. Михал Михалыч поспешил выйти на улицу.
Обними сестричку!
Вот ведь память человеческая! Проходят десятилетия, а уже в глубокой старости вдруг возникает перед тобой что-то из раннего детства. Ясно и четко, как на киноэкране. Только в кино картину легко воспроизвести еще и еще, а из памяти она может уйти и такой живой уже не вернуться.
Господи Боже мой, как хорошо мне видится то давнее лето. Теплое, солнечное, с шелковистым ветерком. Окна в деревянных домах нашего окраинного, заброшенного переулка открыты, белые занавески на них чуть колышатся. Мы с сестрой Лелечкой стоим возле окошка и смотрим что происходит в переулке. Нам все очень интересно. Вот из ворот двора дяди Феди Цапова, который возит всем тяжелые вещи, выезжают две запряженные в телеги лошади. Они смешно кивают головами и звонко цокают подковами по булыжной мостовой А вон на крыше дома за углом мальчишки длинными шестами гоняют красивых голубей, а они не хотят взлетать. Вспорхнут и снова садятся на свою клетку…
В комнату вошел наш папа.
— Ну,— сказал он,— вы готовы ехать?
— Куда!?,— спрашивает Леля.
— Забыли, что вам сегодня сниматься, фотографироваться? Поедем к дяде Мише Рахманову, его фотография на улице Кузнецкий мост, вот мы туда и поедем!
Леля рассмеялась тоненьким смехом:
— Улица, а называется мост! Так не бывает. Мост — это через Москва — реку, как на даче в Мякинено.
Папа объяснил, что давным — давно там, куда мы поедем, был мост, потом его засыпали, а название так и осталось.
И вот вчетвером — папа, мама, Леля и я — идем на самый верх Кузнецкого моста, где находится фотография дяди Миши Рахманова. Кузнецкий мост — это не наш потерянный среди Мещанских улиц переулок. Он сверкает яркими витринами и рекламами. Людей по нему движется много и большинство нарядные, модные. Дяди Мишина фотография — почти напротив скульптуры человека в какой-то странной позе. Лишь много лет спустя я узнал, что это памятние дипломату В. Воровскому, убитому белогвардейцем в 1923 г. Дядя Миша встретил нас веселым возгласом:
— А, вот они знаменитости! Пришли! Сейчас, сейчас я их увековечу! А потом фото их выставлю на улице под стеклом, и все прохожие будут видеть какие это хорошие и послушные дети!
Мама приладила к воротнику моей курточки большой белый бант, и в пышные волосы на лелиной головке тоже вплела яркий бант.
— Садитесь рядышком,— сказазл нам дядя Миша.
Я подвинулся совсем немного. Чтоб не говорли потом дома и во дворе, что вел себя «по — девченочьи».
— Э, нет — показал мне рукой дядя Миша, — подвинься ближе. Подвинься и обними сестричку! Как тебя зовут?
Я молчал. Ответил папа:
— У него имя, как у знаменитого поэта.
Я, видимо, все-таки медлил, и дядя Миша сказал:
— Красивое имя. Обними же сестричку. Ей приятно будет.
А она в ожидании смотрела на меня, худенькая, субтильная, с личиком маленькой красивой израильтянки.
… Прошло много, много лет. Десятилетий. Все мои близкие ушли. Их нет. Нет? Почему же передо мной иногда вдруг появляется колеблющийся свет, и я вижу их лица? Почему так часто слышу их голоса? И почему чудится, что я обнимаю свою сестричку, как это было когда-то в фотографии там, на Кузнецком мосту… 90 лет назад! . И как хочется, чтобы моя рученка, лежавшая тогда на плечике сестрички, хоть немного согревала ее и потом в этом холодном и бывало горьком для нее мире. Согревала ли? Поздний вопрос. Ответа не будет.
