Нобелевская церемония и знаменитый на весь мир банкет в Стокгольмской ратуше в присутствии короля и всех лауреатов 1997 года… И я там был, мед-пиво пил. В черном фраке, лаковых башмаках (как они появились у меня в Стокгольме за полчаса до выезда на торжество — это особый сюжет!) — все по Нобелевскому протоколу.

Цунами в шхерах Стокгольма

“Неизвестный” ин-фолио — Дарио Фо

Евгений Белодубровский

Итак — в начале было СЛОВО… И это Слово было — Нобель! Мне было лет пять-шесть, когда я открыл для себя алфавит, и это было волшебное открытие. И — страшное! Ибо доставило мне много детских горестей и мук… Я страстно хотел научиться читать, как взрослые, знал все свои книжки наизусть и, казалось, вот-вот смогу сам, да еще как! Милые, добрые люди вокруг — и дома и во дворе — ходили за мной, то и дело тыкали пальцами в истертые надписи под картинками из книжек Житкова или Бианки и требовали от меня умения и мгновенной разгадки! Я пыжился изо всех сил, страдал, мир букв упрямо распадался на слоги, которые никак не хотели складываться в знакомые “до слез” слова: я их “видел”, “слышал”, но не мог прочесть… Да еще подряд — слово за словом… Так продолжалось довольно долго, почти все лето. На меня махнули рукой: похоже, я был обречен на вечное невежество. Спасла улица. Вернее, угол, на котором я имел счастье родиться. Наш огромный доходный дом “со сквозным почти километровым проходным двором на Большую Конюшенную” с высоченной богатой полукруглой аркой, выложенный из толстенного красного гранита, выходил массивным фасадом на Мойку, а верхним этажом и серой пустынной стеной — брандмауэром — на Невский. Она — эта стена — как-то нелогично и тупо торчала косым углом над добропорядочной крышей бывшей Голландской церкви (что напротив сановитого Строгановского дворца), слегка нарушая былое пушкинское великолепие и архитектурную ауру этого некогда весьма примечательного петербургского места. И вот однажды, разгуливая в одиночестве по своим владениям вдоль Мойки, на самом мосту, я вдруг поймал на себе солнечный зайчик. Задрав голову, я быстро обнаружил источник. В окошке верхнего этажа углового дома стоял лукавый парнишка в ковбойке и с обломком зеркальца в руках… Заметив меня, он мгновенно исчез. Но это уже было неважно. Ибо произошло Чудо! Чуть выше — прямо на меня с этой самой выщербленной стены смотрело огромное слово “Братья НОБЕЛЬ”, которое я сразу со всего размаху прочел целиком и запомнил на всю жизнь! Ибо это было МОЕ ПЕРВОЕ СЛОВО! КЛЮЧЕВОЕ! “вернее — два в одном!” Покружившись на месте, я с легкостью необыкновенной прочел и все ближайшие вывески — аптека, фото, военторг, рыба, канцтовары… Ошарашенный своим открытием, я побежал в родной двор и чуть не сбил с ног нашего управдома Виктора Карловича “по фамилии — Вайхт!”. Он не только не рассердился, а даже как-то обрадовался, когда я сгоряча стал выспрашивать его о “братьях Нобель”, что написаны на стене. Еще бы! Ведь он знал всех-всех жильцов нашего дома. И маму, и моего старшего брата. А меня-то самого — с блокадных пеленок… И тихим голосом, спокойно, на ходу, Виктор Карлович поведал мне легенду, что весь наш дом когда-то принадлежал этой фамилии, и что один из этой семьи — брат Альфред был ученым — шведом и изобрел динамит. Потом сказочно разбогател и купил на эти деньги наш дом для своих рабочих и мастеров… Дом и двор содержался в тепле и чистоте. И даже после того, как он сам, хозяин — Альфред Нобель уехал на свою родину в Стокгольм… Много позже я узнал, что эту стену, эту “владельческую надпись” перед каждыми майскими или ноябрьскими праздниками, выборами в “блок коммунистов и беспартийных” и тому подобными торжествами, власти тщательно замазывали штукатурной крошкой, но она упрямо каждую весну и лето проступала…

Сказать по правде, не только это открытие будоражило мою шведско-нобелевскую фантазию. Во-первых, Большая Конюшенная, где было сразу несколько шведских домов архитектора Лидваля, Шведский переулок, по которому я шагал в школу. По другую сторону Невского и Мойки — Центральный Телеграф — фантастический своим фасадом с загадочными каменными картинками-барельефами и обаятельной, нежной, воздушной беломраморной скульптурой юной женщины в вестибюле с лукаво-мечтательным укором во взгляде, она и посейчас “смотрит” из моего детства и юности: сколько уроков я “промотал” в просторном зале с высокими деревянными скамьями, вслушиваясь в названия неземных городов и стран, вызываемых к разговору — это был зов музы дальних странствий… Ну и, конечно, настоящий “Дом Нобеля”, что находился неподалеку, на углу Итальянской и Екатерининского канала, у Спаса-на-Крови — огромный, черно-коричневый билдинг стиля “модерн” — один их архитектурных шедевров того же знаменитого маэстро-шведа Ф. Лидваля — большого друга и современника Альфреда Нобеля. Он, этот дом, своеобразная энциклопедия петербургского модерна, и по сию пору владычествует в великолепном ансамбле вблизи Михайловской площади. О нем написаны книги.

Конечно, с той самой поры — Слово и Имя — Альфреда Нобеля — служило для меня, в числе великого множества других — дорогих и печальных, известных и забытых — как некий пароль, знак высшего и неравнодушного любопытства. То есть оказался счастливо-избранным. В разное время, приближаясь в своих многолетних, успешных и не очень — творческих занятиях био-библиографией к так называемому “нобелевскому миру”: будь то — биография инженера Нобеля, его отца и братьев, научная и общественная карьера, окружение, сама королевская Швеция, “Завещание”, “Нобелевская премия”, каждый из лауреатов — я с обреченной благодарностью обращаюсь к “шведской” истории моего беспокойного уличного детства и школьной юности.

И завершилась она, эта история, в теплом, праздничном, гостеприимном Стокгольме — почти через полвека, в декабре 1997 года. Завершилась триумфально! И — осмеливаюсь думать — по справедливости! Нобелевская церемония и знаменитый на весь мир банкет в Стокгольмской ратуше в присутствии короля и всех лауреатов 1997 года… И я там был, мед-пиво пил. В черном фраке (спасибо профессору-музыканту Олегу Малову и его супруге), лаковых башмаках (как они появились у меня в Стокгольме за полчаса до выезда на торжество — это особый “таджикский” сюжет!) — все по Нобелевскому протоколу. Единственным его “нарушением” или — приложением — был скромно мерцающий на батистовом лацкане, словно дань прошлому, значок “Житель блокадного Ленинграда”. Как в сказке… И как сказал поэт: “Нам не дано предугадать…” Но все же, все же, все же!

Но если мое присутствие в Стокгольме на нобелевской церемонии среди королевской, культурной и научной аристократии Швеции “по приглашению исполнительного директора Нобелевского фонда господина Михаила Сульмана”, (низкая ему благодарность! Ибо он — Михаил Сульман — внук знаменитого шведского адвоката Рагнара Сульмана — ближайшего к Альфреду Нобелю в последние годы его жизни человека, подсказавшего, кстати сказать, Нобелю, идею как самого “Завещания”, так и “Нобелевской премии”, посвященный с некоторых пор в “мою историю”, проникся ею настолько, что действительно любезно, но с большим трудом, добыл мне золоченый билет на сам банкет), было совершенно чем-то невероятным и почти безумным, радостным, как личный праздник, личное достижение, награда что ли,-то для шведов самым невероятным оказалось присуждение Нобелевской премии за 1997 год по литературе итальянскому комику и драматургу-сценографу по фамилии Дарио Фо.

Какой-то кульбит Шведской академии! Лауреатом назван не писатель вовсе. Гениальный, но шут!

Дарио Фо — малоизвестен европейскому аристократическому и литературному бомонду.

Есть итальянские пьески, есть кое-какая критика. Есть переводы на шведский его интервью, биографическая хроника, пресс-релизы. Но! Он не знает английского. Говорят, что он то ли кричит петухом, то ли кукарекает. И не только на сцене своего комедийного театрика в Милане перманентно осуждает любую власть. Потешается над ней. Анархист. Коммунист. Бард. Предпочитает сленг, “разгребатель грязи”, карбонарий. Всех власть предержащих в Италии обвиняет в коррупции — иначе она — не власть! Газеты увлечены легендами о Дарио. Его главные книги — самая известная называется весьма эпатажно “Смерть Анархиста”. По жанру — социальная драма. Есть еще и “Мистерия-Буфф” по бунтарю — советскому поэту Владимиру Маяковскому. Но это — на итальянском и английском. На шведском же — по каталогу Королевской библиотеки в Стокгольме имеются всего четыре названия произведений Дарио Фо. Первых три — театральные пьески. Последняя, 1997 года, изданная, по-видимому, как раз к награждению. Все, кто неравнодушен, заходятся в оценках. Формула же Нобелевского Комитета требует особого комментария.

И вот Он — появился. Роскошный, слегка недоумевающий, но счастливый человек. 6-го декабря, за несколько дней до торжества. В аэропорту Орландо. С целой кучей горланящих, безумно счастливых и озадаченных сородичей: Томмазо, Еммануэля, Якопо, Маттео, Бригитты, Аннели, Гролии, Анны…

Первые интервью. Дарио Фо заявляет, что считает, что нобелевскую премию надо вручить Нобелевскому Комитету за это нелогичное шутовское решение. Он активно и насмешливо разводит руками. И в ответ на какой-то бытовой вопрос произносит целый монолог в жанре средневековой итальянской притчи. Целый ворох афоризмов и шуток. На этом же средневековом старинном никому не доступном диалекте. И с первой же минуты все вокруг, и газеты, и официальные лица, и публика оказались во власти этого языка, на шведский не переводимого, и самого Артиста. Этого Дарио. Все во власти его выдающегося таланта — обескуражены. Никакой ошибки нет! Только Дарио и достоин! Сегодня! Только он! Один — против всех и за — всех королевских шутов. От средневековых крестьян до сегодняшних зрителей престижнейшей сцены миланского Ла Скала.

На следующий день шведский “Драматен”. Снова публика, но другая. Более чопорная и взыскательная. Веера, открытые плечи у дам! Мужчины — в строгом платье. Проходы пока свободны… На сцене — мавританские стулья с высоченными средневековыми спинками. Занавеси, светильники на балконах. Правда, шум! Предчувствие необычного. Две скромные дамы — критикессы, поднялись из-за кулис на сцену. В руках — на просторных листах заготовленные заранее вопросы к лауреату. Шум нарастает. Потянуло ветром…

Влетает Дарио Фо. Нобелевский лауреат по литературе 1997 года. В легком костюме, пиджак желтый в рубчик. Он поднял руки и — тишина! Что-то вскрикнув, Дарио сначала что-то пропел, а затем исполнил несколько замысловатых итальянских па… он сам задает себе вопросы и сам на них отвечает… Дамы на сцене, заразившись великим и смешным, отложили свои вопросы. Я это видел по телевизору. От шума и смеха чуть не лопнул экран. Завершая краткий выпуск, диктор начал путаться в словах, на глазах его были слезы…

9 декабря — Ратуша. Белый зал. Нобелевская лекция Дарио Фо! Народ в зале и у экранов — вечерний вернисаж программы. Дарио — высокий, чрезвычайно подвижный лицом, руками, ногами, губами, всем ртом, глазами, голосом, с крупным красным лицом, толстым породистым горбатым носом (то есть, когда он разворачивался в профиль с раскрытым ртом — он был похож на орущую акулу, если это вообще возможно в мире больших рыб!) и голубыми глазами, скошенным подбородком, изящен, легок, стремителен, от него — уже не ветер… Ураган! И хохот! Шведы, хоть и увлечены, но — пока, хоть и на таком “ветру” — первые полчаса держатся! Все-таки скандинавы! Цунами — впереди… Дарио Фо не согласен с публикой! Он словно не привык к такому ответу. Проговорив начальные пассажи своей импровизированной лекции, сопровождаемой своими ироническими цветными рисунками на огромных листах и едкими политическими пассажами. Потом Дарио пересказывает новеллу-притчу, услышанную им в детстве от одного из своих родственников, старого стеклодува, а тот — от своего пра-пра-пра-деда, в которой рассказывается о далеком-далеком и славном времени великих заблуждений и открытий. О том, как в их маленькой деревеньке в горах живут простые люди, очень похожие на нас. Но никто из них не замечает, что сама их нехитрая деревенька от ветхости постепенно от треска и шума просвещения и цивилизации с гор сползает в ближнюю реку. Дарио показывает, как это происходит. И как это происходит с людьми, которые ползут вместе с деревней, но ничего не замечают. Вот деревня уже по на дне. Все это видят и по сию пору, как они бродят по воде и ничего не замечают… Буря. А они — простые люди, продолжают жить, любить женщин, страдать, кормить овец… И вот они уже на дне. Но всем кажется, что ничего не происходит. И сейчас можно их (заблудших? Но не отчаявшихся) — увидеть, если всмотреться. Так вот и с нами со всеми.

В завершение Дарио, представляя своего театрального и литературного Учителя, Кумира, средневекового драматурга, некоего Руссанте (или — Руццанте!) и извинившись перед публикой, переводчицей и журналистами, показывает образец искусства Руццанте — отрывок из его притчевой пьесы “Возвращение с войны”. На старо-итальянском языке. Вот тут уже все вокруг заиграло на полную катушку: это уже началось цунами: Дарио улюлюкал, приседал, хрипел, плакал, хохотал, умирал, ржал, молчал, бился в торжестве. Дарио был одновременно и пешим солдатом, и всадником, и лошадью, и попавшим под нее крестьянином, и барышней — невестой солдата, и ветром в поле над его могилой. И генералом перед войском смертников, и бомбой над головами крестьян-солдат.. Тут была и пантомима, и кукольный театр, и звукоподражание, и целый оркестр. И каждый из публики был персонажем этой печальной комедии-притчи. Причем сам Дарио Фо (ему 71 год) был профессионально выдержан, по-нобелевски серьезен. И горд. Он не просто жил на престижной сцене — он делал свою игру. Лекция закончилась полным торжеством таланта. И искусства слова, сотворенного одним человеком!

Итак — Дарио Фо!

Сначала все шло чин-чинарем. Музыка — эпиграф. Речь представителя Шведской Академии! Потом — Король! Вручение. Медаль. Пожатие рук. Король три шага — к своему креслу. Лауреат. Три поклона: Королю, шведским академикам-пингвинам и публике… Всем — поровну. В этом принцип — принцип великого демократического нобелевского равенства.

И вот — очередь Дарио Фо. Музыка Стравинского из “Петрушки”. (Музыка — отнюдь не случайна — об этом впереди!) Речь профессора Стуре Аллена. Он говорит о времени. Об Альфреде Нобеле, о его любви к литературе. Шекспиру и Шелли! И… о драматурге и новеллисте Дарио Фо, чье творчество, заслужившее нобелевскую награду вполне соответствует “Завещанию”. И тем, кто сомневается в правильности выбора Нобелевского Комитета и Шведского, следует признать, что такие понятия, как “идеальное” или “идеалистическое” со времени, когда Альфред Нобель составил свое историческое “Завещание”, существенно изменились… Потом — очередь Дарио Фо. Опять Король! Три шага — вперед. Служитель в старинном одеянии почтительно передает ему награды — медаль в красной коробочке и диплом…

Фанфары с трех сторон, с трех балконов приветствуют лауреата. Король Швеции награждает короля шутов!

Поклоны. И аплодисменты. Гром! Цунами в партере и на студенческих скамьях, где-то под самым потолком Сити-Холла! Но это уже овация. Она продолжалась вечность! Дарио Фо стоял, высоко подняв голову, еще более стройный и величественный, чем все его средневековые персонажи и родичи-стеклодувы. Вряд ли коллеги Дарио — великие нобелианты 1997 года — были обижены за такую явную демонстрацию вопиющего (в полном смысле этого слова!) “неравенства”… И это было признание справедливости решения Нобелевского Комитета перед всем миром. Это было признание авторитета литературы театра непосредственно, собственно самого творца. Актера. По Шекспиру (“Вся жизнь — театр и люди в нем — актеры!”), любимейшему писателю Альфреда Нобеля, о чем вторят его многочисленные и неравнодушные биографы. Да сама эта великая нобелевская церемония — не более чем прекрасно и изысканно поставленный спектакль, добрый и иронический маскарад с обедом и мороженым…

Библиография Дарио Фо — новеллиста и драматурга — достаточно насыщенна. Правда, больше, пожалуй, написано о нем. Как о Мастере, о комедийном Актере и великом клоуне современного итальянского театра. Как писатель-новеллист он известен больше в родном Милане, чем во всей Италии. Есть переводы его произведений на английский, немецкий, французский… Это все — его пьесы и произведения для небольших театров. У нас в Санкт-Петербурге в Российской национальной библиотеке есть все главные книги Дарио Фо, изданные в Италии. Даже одна из них — “Il Teatro di Dario Fo. Fabulazzo Osceno” Милан. 1982 г. — с кратким дарительным автографом, датированным 1985 годом, когда он, по-видимому, был в Ленинграде. Я думаю, что с Дарио Фо встречалась тогда и потом переводчица с итальянского и знаток современной итальянской драматургии Татьяна Яковлевна Скуй. Насколько мне известно, Т.Я. Скуй принадлежит приоритет в переводе на русский язык некоторых пьес Дарио Фо. Не говоря уже Льве Иосифовиче Гительмане, всехнем нашем Учителе — выдающемся знатоке западноевропейского — от Антуана до Эдуардо де Филиппо. Даже невозможно допустить, чтобы такая яркая личность на театре, как Дарио Фо, прошла мимо нашего любимого профессора: нет сомнения, что знает о Дарио Фо больше всех знатоков и его самого.. И, конечно, как театровед приветствует это “нелогичное” решение Шведской академии.

Я также хочу сказать, что, конечно, был не единственным из петербуржцев-ленинградцев, кто когда-либо видел живого Дарио Фо и испытал на своей шкуре великую силу его иронического актерского дарования. Наша петербургская журналистка Эрлена Каракоз недавно рассказала мне, как 20 лет тому назад в Нанси, во Франции, на фестивале комедийных театров она видела и слышала Дарио и на целых два часа — ровно столько длилось действо — зал был в безумном состоянии от хохота и блаженства…

Но я впервые узнал и “увидел” Дарио Фо в той же Публичке, много лет назад, на выставке новых поступлений. Кажется, в 1979 году, Я занимался тогда Стравинским. И Александром Бенуа…

С одного из стендов, с обложки фотоальбома in folio на меня смотрел огромный танцующий человек с широко открытыми глазами, что-то кричащий в публику, за спиной которого, на жестких марионеточных лямках, повторяя его движения, висела женщина. Это был альбом постановки в Ла Скала знаменитой “Истории Солдата”, которую осуществил как раз тот самый Дарио Фо в юбилей миланского театра. Это была его интерпретация той самой “Истории о беглом Солдате и Черте, читаемая, играемая и танцуемая”, которую в 1918 году сочинил великий “нарушитель спокойствия” в музыке, композитор-футурист, великий Игорь Федорович Стравинский на пару со своим другом, швейцарским поэтом Рамю на сюжеты сказок Афанасьева. Эта постановка наделала в свое время много шума в Европе и в Америке. Стравинский был не случайно со мной. Повторяю, я тогда занимался биографией Стравинского-юноши в связи с его участием в содружестве художников, поэтов и критиков “Мир искусства”, где законодателем был молодой Александр Бенуа — выпускник знаменитой гимназии Карла Мая, что была на Васильевском Острове, о которой я собирал материал. Та постановка отличалась своей “анти-классической эпатажностью”, нарушением канонов — всем тем, что исповедует в своем искусстве актера, пантомимиста, художника и новеллиста наш Дарио Фо. Я как раз хотел об этом напомнить самому Дарио Фо, тут же на сцене, где он неожиданно оказался — в великолепном одиночестве среди утопающих в торжестве и при свете миллионов вспышек… Казалось, Дарио Фо отдыхал перед новой бурей. Автографы раздавали его коллеги, демонстрируя диплом и медаль на красной плюшевой подушечке… Почувствовав “момент истины”, подойдя к нему, я успел только несмело прокричать сквозь “нобелевский шум” всякие имена: Россия, Стравинский, Санкт-Петербург, Маяковский, Пиранделло.. Он замахал на меня руками, выхватил у меня нобелевский блокнотик с только что озвученными текстами и активно нацарапал нечленораздельное Dario Fooooo. И наконец, взглянув на меня — всего — откинул голову, ткнул меня в грудь и воскликнул: “Ле Пушкиниссимо — фортиссимо — брависсимо”. Тут повыскочили откуда-то его итальянские родственники с детьми разного возраста и он исчез за бюстом Альфреда Нобеля, где была кулисная щель. Я был поражен.

Тогда, в том детстве, у меня прозвище “Пушкин”, которое за кудреватость и суетливость мальчишескую мне присвоил как раз мой дорогой Виктор Карлович Вайхт… Это и сейчас помнят мои сверстники и друзья с Мойки, 42. Кажется, все вернулось на круги своя — остается добавить, что на этот раз на церемонии и на банкете присутствовало рекордное количество участников и гостей — числом 1345 человек. Голубой зал Стокгольмской ратуши — мозаичного шедевра шведского архитектора-модерниста “школы Лидваля” начала 20-х годов — маэстро Рагнара Эстберга — на такое количество не был рассчитан, так что пришлось накрывать столы даже в исторической библиотеке.

Конечно, общее внимание привлекал Король Швеции Карл 16-й Густав, королева-мать Сильвия и совершенная красавица — кронпринцесса Виктория. И шведские аристократы, во фраках, увенчанных наградами и перепоясанных по животам голубыми и красными широкими лентами с орденами ни дать, ни взять — картинка Екатерининского приема XVIII века, когда Екатерина Секунда принимала на берегах Северной Пальмиры своего милого кузена Короля Швеции. И сами лауреаты. И именитые гости. Среди них — принц Леннарт Бернадот с 20-летней дочерью Катариной. Он недавно совершил паломничество в Москву и в Санкт-Петербург как один из потомков Дома Романовых.

В конце обильного закусками, блюдами и вином банкета, который перемежался выступлениями детского хора, солистов, симфонического оркестра, вновь, согласно нобелевской почти вековой традиции, выступили с нобелевскими речами новые лауреаты. Первое слово было предоставлено опять нашему великолепному Дарио Фо. Это была грустная речь. Краткая. И вдруг в самом начале Дарио Фо произнес нечто такое, что все в один голос закричали и с безумным смехом почти повскакали со своих мест. И, конечно, Король и все вокруг него. Но я сидел довольно далеко, и в точности утверждать этого не могу…

ПРИМЕЧАНИЯ

Нобелевский банкет проходит в Голубом зале ратуши Стокгольма. Все блюда приготовлены так, чтобы не причинить вреда никому из гостей, ни язвенникам, ни аллергикам… 50лучших поваров Швеции работают, как минеры, скрупулезно вычисляя опасные ингредиенты.

— Каждый из 1300 приглашенных заполняет специальную анкету, — объясняет шеф ресторана «Погребок», расположенного в ратуше, Ульф ОСТЕНИУС, который отвечает за всю «пищевую» часть торжеств. — Мы учитываем медицинские показания, религиозные убеждения или жизненные принципы гостей (например, вегетарианство). Скажем, свинину мы вообще никогда не подаем. Многим людям нельзя употреблять молоко, продукты из пшеницы, пряности, рыбу, спиртное и т.д. Для таких все готовят отдельно. Это — совсем другие блюда, они даже внешне не похожи на «общие».

Кстати, меню нобелевского банкета до последнего держится в секрете, и даже за час до ужина официанты не знают, что будут подавать.

Прислуживать гениям — высокая честь!

Обслуживают прием 200 девушек — победительниц всевозможных шведских конкурсов. Они сами оплачивают дорогу и проживание в столице, сами покупают себе униформу (кроме белоснежных курток): юбки до колен, чулки и удобные туфли — все черное. А получают за работу всего 10 долларов в час плюс «золотой» памятный диплом… Вся обслуга на нобелевских торжествах подчиняется «военной» дисциплине: закуски, например, подаются ровно в 19 часов 12 минут, горячее — в 19 часов 59 минут (ни одной минутой позже!). Чем потчевали в этом году?

Сначала подали скандинавское ассорти: из нескольких видов ракообразных под соусом, копченой лососины, икры уклейки на колечке из теста и отварных раков в креме из земляных груш.

На горячее — грудку цесарки с лесными грибами, овощное фрикасе и картофельную запеканку.

На десерт предложили охлажденный шоколадный мусс и салат из цитрусовых с лепестками роз.

А что на посошок? Хот-дог!

После ужина, концерта и танцев, когда гости начинают расходиться, у стен ратуши традиционно (и в этом году тоже!) выстраивается весьма живописная очередь… к сосисочному киоску! Перенервничавшие и толком не поевшие за праздничным столом дамы и господа занимают друг у друга чудом завалявшиеся в карманах монетки и, пряча глаза, радостно впиваются зубами в простенькие хот-доги!

КСТАТИ

Веселые поминки

Празднества в ратуше происходят в день смерти Альфреда Нобеля-то есть веселый ужин с тостами, музыкой и танцами, по сути, является поминками. Любопытно, что при жизни дни рождения Альфред Нобель не праздновал, они были для него простыми рабочими днями, зато его уход из жизни шумно отмечается вот уже более ста лет