Официальные тиражи книг Сергея Довлатова в РФ превысили цифру в 5 миллионов экземпляров. По произведениям Довлатова ставят спектакли, снимают кинофильмы, его портреты висят в гостиных молодой интеллигенции. Все случилось с его прозой, абсолютно все. Его творчество изучают во многих университетах мира…
В шаге от удачи
Марк Зайчик
Такое случается, к сожалению, в жизни. И ничего с этим поделать нельзя, просто невозможно. И вообще, никто ничего не знает про будущее, как свое, так и чужое. Ничего.
Изредка жизнь преподносит нам неожиданные и прекрасные подарки. Эти подарки кажутся недоступной игрой буйной неуправляемой фантазии, но они правдивы и реальны. Главное, эти подарки в точности совпадают с прошлыми мечтами и надеждами, которые когда-то, совсем недавно, лет 45-55 назад, казались недостижимым бредом, перепивших вина людей.
Ан нет, все оказалось правдой. К сожалению, чуть запоздалой правдой, но здесь уже ничего не поделать, что есть, то и есть.
В конце 60-х годов прошлого века некоторые юноши и девушки с известными намерениями стать писателями, поэтами, с неопределенными, туманными мыслями о будущем и настоящем, достаточно регулярно собирались в разных комнатах и квартирах города Ленинграда, который сегодня называется Санкт-Петербургом. Это было совсем другое время, другая жизнь, другая действительность и другой быт. Вспомним этих незаурядных людей.
Часто собирались на улице Чайковского 37 в маленькой, но отдельной квартире на первом этаже. Вход под аркой прямо с улицы. Она, эта квартира, находилась вблизи Большого дома, что не имело, к счастью, важного значения в данном случае. Хозяевами этой квартиры были Мила Суздальская и Саша Севостьянов. Туда, не сговариваясь специально, регулярно приходили и рассаживались их гости в большой комнате с тахтой, книжными полками, разномастными стульями и письменным столом в углу с раскрытой книгой А. Платонова «В прекрасном и яростном мире» обложкой вверх. Назовем имена этих очень разных людей, оставшихся в памяти с тех пор и хранимых, по мере сил, хранимых внимательно и бережно.
Это Саша Севостьянов, скромный, сутуловатый, красивый и органичный человек, это Федя Чирсков, это Витя Ширали, это Петя Чейгин, это Андрей Арьев, это Сергей Довлатов, это Женя Звягин, это Борис Куприянов, это Миша Богин, это Витя Кривулин…
Изредка, не договариваясь заранее, в этой квартире появлялись другие петербургские поэты Дмитрий Бобышев, Леонид Аронзон, Владимир Эрль… Место было для всех и слово было всем у Саши и Милы дома.
Никаких кулинарных и алкогольных изысков не наблюдалось на этих вечерах. Все как обычно, никто ничего и не ждал. Все быстро восстанавливались на другой день, все еще без особых последствий. Царил в этой компании Сергей Довлатов, огромный, стеснительный человек, который владел ситуацией безоговорочно, не напористо. Он рассказывал бесконечные истории, часто армейские и литературные, которые могли слушать почти все с неослабевающим интересом. У Довлатова тогда состоялся в Союзе писателей на Войнова вечер, на котором он читал свои рассказы из жизни уголовного лагеря. В лагере он охранял во время службы в армии заключенных, отбывавших свои срока. Армейская служба в таком месте повлияла на сознание писателя решительно, оставив серьезный след на его сочинениях.
Вел творческий вечер Сергея в одной из гостиных Союза с натертым паркетным полом, Давид Яковлевич Дар, пожилой невысокий странного вида мужчина, одетый в дорогой костюм-тройку, державший во рту прямую незажженную трубку. У него была огромная шевелюра, он был похож своей внешностью на седого льва, он часто и много кашлял, он был уверен в своей правоте.
Рассказы, прочитанные Довлатовым, произвели большое впечатление на присутствующих, которых было человек 50-60, больше не вмещалось. В других залах Союза также в этот вечер происходили какие-то мероприятия, никто не мешал никому.
В одном из рассказов Д. зэк-рецидивист, пытаясь убедить конвойного в своей правоте, положил кисть левой руки на промерзший пенек и отрубил топором пальцы на ней один за другим. В другом рассказе офицер оперативной части лагеря пишет письмо матери умершего заключенного. Мол, так мол и так, «ваш сын Рагулин Алексей Дмитриевич, скоропостижно скончался от сердечной недостаточности став на путь исправления». Этот Рагулин, следовало пояснение, был жестоким бандитом, безжалостным насильником и отказником от работы в лагере, так объяснял Довлатов. Защитник Рагулин Александр (Павлович), в те годы, напомним, безо всякой связи с содержанием рассказа, был капитаном сборной СССР по хоккею с шайбой, настоящим богатырем, очень популярным спортсменом, олицетворением и любимым героем советского народа.
После этого вечера сидели у Довлатова дома в коммунальной квартире на Рубинштейна за круглым столом, разговаривали, выпивали и закусывали. Над письменным столом его висели, связанные шнурками, потертые боксерские перчатки. Стул его был из тяжелого дерева с узорами на спинке. Сергей предлагал всем поднять этот стул за ножку прямой рукой. Многим это удавалось сделать. «А если за переднюю ножку, кто сможет?» — спросил тогда хозяин. Один из гостей, рослый, нерусский юноша в куцем пиджаке, в ковбойке, в сбитых полуботинках, смог это осуществить. «Просто еврейский Илья Муромец», прокомментировал Сергей, с некоторым ироническим и опасным оттенком в голосе.
— Надеюсь, что я в шаге от большой удачи, — любил повторять Довлатов, имея ввиду свой успех в официальной советской литературе. Мгновение, подумав, он с серьезным видом добавлял, «возможно, в полушаге». Он очень хотел добиться успеха и стать известным советским писателем, но это было выше его сил.
Он регулярно обходил по утрам с большой папкой из кожзаменителя, в которой лежали его аккуратно отпечатанные на машинке рассказы, редакции ленинградских журналов и издательств. Начинал свой поход, он, кажется, с журнала «Нева» на Невском 3. Там трудился на мизерной ставке замечательный литературный историк и критик Саня (Самуил) Лурье.
Возвращался из этого городского похода Сергей в плохом настроении, мрачный, очень грустный и злой. Садился за обеденный стол. Все было понятно и без слов. Он долго не мог смириться с ситуацией, не хотел.
«Я ничего не понимаю и понять не могу. Всем нравится, все дружно хвалят, но никто не хочет печатать, — говорил он. — Все это не для печати, Сережа, вы же понимаете. Ну чего, ну куда… Ничего поделать нельзя».
Все-таки тогда Довлатову еще не было 30-ти и он вполне мог считать свои надежды не только обоснованными, но и реальными. Он, человек совершенно не наивный и понимавший почти все, очень искал одобрения своей прозе, его усилия в этом направлении выглядели со стороны значительно.
Жена Довлатова Лена, скромная, самодостаточная, очень красивая женщина, способная на поступок, и дочь Катя вместе с его мамой Норой Сергеевной, проживавшей вместе с ними, создавали быт Сергея, держали его на плаву в этой действительности. Потом Лена и Катя уехали жить в Нью-Йорк, и Сергей с Норой Сергеевной через какое-то время поехал вслед за ними в США на ПМЖ, навсегда.
На тех вечерах у Саши Севостьянова, приехавшего в Ленинград из деревни в Воронежской области, талантливого отличного человека, который был совершенно лишен какой-либо позы, некоторые участники часто повторяли, «вот мои стихи будут читать через 50 лет, через 100 лет, через 200, я в этом уверен». Довлатов никогда этого не говорил ни в каком состоянии, во всяком случае, автор не слышал. Но запоминал он все, память у него была хорошая.
Он очень ценил творчество писателя Куприна и говорил об этом. Он обожал стихи О. Мандельштама и однажды целый вечер читал их вслух абсолютно трезвый, густо голосый и восхищенный. Его посещали грустные думы, настроения эти отражались на Довлатове, на его лице, на состоянии его здоровья и души. В поединке с советской литературой он был обречен, и знал это.
Все знали и побаивались его острого словца, за которое он, согласно сплетням и недругам, мог отдать очень многое, почти все. Он мог осознанно обидеть, чтобы завершить свое сложное построение, не имеющее отношения к реальности, но очень подходящее для его литературных построений. Мог быть очень нежным, мягким, осторожным даже, драться совершенно не умел, несмотря на пугающие гопников внешние данные и боксерские перчатки над письменным столом.
С. Д. Довлатов скончался в Нью-Йорке в августе 1990 года в возрасте 49 лет. В сентябре 2021 года ему должно было исполниться 80 лет. Эту дату тожественно отметили в Уфе (место рождения писателя), в Санкт-Петербурге, в Москве, в Таллине (работал в этом городе в местной газете несколько лет), в Нью-Йорке.
В марте 1990 года я вернулся в Израиль из поездки в Ленинград и Москву после 17-летнего отсутствия. В Иерусалиме я сразу по приезде позвонил Довлатову в Нью-Йорк и сказал:
— Сергей, ты должен немедленно поехать в Союз. Ты безумно популярен, тебя обожает публика, все свершилось или вернее все на пороге свершения.
— Очень хотелось бы поехать, но боюсь умереть. Выйдешь из дома встретишь того, этого, надо обязательно (?!) выпить полстакана. Пока дойдешь до Невского, пока найдешь дорогу, вот и готов. (Сергей жил перед отъездом на Рубинштейна 23, там сейчас поставлен ему памятник, метров 200-ти до проспекта). Через день умру от всего этого, очень страшно, правда, — ответил Довлатов.
Как сообщил автору близкий друг писателя, проницательный человек, очень много знающий и понимающий про литературу Андрей Юрьевич Арьев, официальные тиражи книг Сергея Довлатова в РФ превысили цифру в 5 миллионов экземпляров.
По произведениям Довлатова ставят спектакли, снимают кинофильмы, его портреты висят в гостиных молодой интеллигенции. Все случилось с его прозой, абсолютно все. Его творчество изучают во многих университетах мира, в частности, в Токийском. И не только в токийском.
