723 total views (from 2022/01/01),  3 views today

Начальник Александровского централа развлекался: «Знаешь, чем я отличаюсь от того, кто был тут хозяином до революции?» — «Понятия не имею». — «Тот мог тебя повесить без суда и следствия, а я — только расстрелять»… К счастью, узник дожил до 1954-го, когда его освободили «за отсутствием состава преступления»…

Вспоминая…

О Всеволоде Иванове, Савелии Лапицком и о Елене Мазаник

Лев Сидоровский

29 ОКТЯБРЯ

КОМСОРГ ИЗ БЛОКАДЫ
Сегодня, в День рождения комсомола,
мой рассказ — о трагической судьбе
вожака ленинградской молодёжи
Всеволода Иванова

КОГДА ЕГО уводили, улыбнулся через боль:

— Не беспокойся, Лёлечка, всё выяснится. Ничего плохого я не сделал…

И ушёл. Навсегда…

Ольга Николаевна протягивает фото­графию:

— Вот какой он был у меня. Краси­вый…

И, правда, красивый — вглядись, дорогой чи­татель, в это романтичное лицо… На другой стороне снимка — некрасовские строки, выведенные её рукой: «Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало!»…

* * *

ТОГДА, тридцать три года назад, в Институте истории партии Ленин­градского обкома КПСС я обнаружил папку с его «личным делом», где среди про­чих документов хранилась и «Автобиография»:

«Родился в 1912 году в предместье гор. Киева, дер. Звенигородка, в семье сельского учителя. В 1914 г., когда отец был на войне, переехал вместе с бра­том и матерью в Москву, к отцу матери (моему деду). После смерти деда меня определили в детдом № 21 Замоскворецкого района, потому что мой отец, мать и брат ушли на фронты Гра­жданской войны. В 1920 г., попав под дурное влияние группы ребят детдома, я ушёл из него и стал бродяжничать. Беспризорничал до 1925 г., когда меня разыскал брат Игорь…»

Вот, оказывается, какие первоначаль­ные «университеты» — детдом, бро­дяжничество — были у этого, по сви­детельству многочисленных моих собеседников, когда-то хорошо знавших Всеволода, высокодуховного, интеллигентного человека…

«… В 1927 г. стал работать на госмельнице № 3 в г. Киеве, вначале — учени­ком слесаря, потом — слесарем. В августе 1930 г. приехал в Ленинград, к брату, который служил на Балтфлоте (Кронштадт). Работал слесарем на фабрике «Рабочий». В августе 1931 г. меня направили учиться в Инсти­тут связи, который в декабре 1936 г. закончил по специальности инженер-электрик дальней связи. Получил назначение заведующим на­учно-исследовательским сектором Инсти­тута связи, где продолжаю работать сейчас. В комсомол вступил в 1927 г., член ВКП (б) с декабря 1931 г…»

* * *

КОГДА ОЛЯ училась на втором кур­се, её избрали в институтский комитет комсомола. Возглавлял комитет Всево­лод. Вот так и свела их пресловутая «общественная работа», подарившая сначала дружбу, а потом — любовь…

И вот спустя долгие годы, в 1988-м, перелистывая альбом с чудом сохранившимися немногими об­щими их снимками (спасибо родным и друзьям — сберегли, ведь собственный-то семейный архив тогда, в 1949-м, тоже «арестованный», бесследно сгинул), Ольга Николаевна мысленно возвращалась а далёкую юность:

— На него просто нельзя было не обратить внимание: в светлых глазах постоянно вспыхивают огоньки, над вы­соким чистым лбом — русые пряди… Сколько он знал наизусть стихов Пуш­кина, Тютчева и «запрещённого» в ту пору Есенина… Навеки врезалось в сердце: белая ночь над Стрелкой Ела­гина острова, цветёт сирень, и он тихо читает: «Отговорила роща золотая берёзовым, весёлым языком, и журав­ли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком…» У букинистов мне на день рождения приобрёл изумитель­ный есенинский сборник — с берёзка­ми на обложке, а ещё — «Евгения Онегина» с акварелями Самокиш-Судковской. Конечно, с деньгами для по­дарков и вообще для жизни было туго, поэтому часто грузил с друзьями бар­жи в порту. Или приятели «делали на­род» на сцене Малого театра оперы и балета: участвовали в массовках… А потом Всеволод вёл меня на «Иоланту» или в Большой зал, на концерт Пантофель-Нечецкой… Во многом благодаря ему, в институте почти каждую суббо­ту происходили потрясающие вечера отдыха: танцевали, без преувеличения, до утра! С такой же регулярностью и напористостью вытаскивал всех на лыжню. Сам был очень спортивен, отлично плавал, занимался в аэроклу­бе…

Олин отец, Николай Павлович Павлов, начальник связи Ленинградской областной милиции носивший в петлицах три шпалы, занимал с семьей казённую квартиру, которая располагалась там же, где и милицейское управление: на Двор­цовой площади, в восточном корпусе знаменитого здания Главного штаба. Та­ким образом, без пропуска в гости бы­ло не проникнуть. И вот однажды, в очередной раз, выписав в бюро пропус­ков у сурового дежурного необходимый документ, Всеволод пришёл к Олиным родителям просить руки их дочери. Рас­терявшаяся Александра Фёдоровна радостно всхлипнула, а Николай Павло­вич, улыбнувшись в гренадёрские усы, обнял визитёра: «Не возражаю. Только больше не прыгай». Он имел в виду прыжки с парашютом, которыми очень увлекался будущий зять, но Всеволод развёл руками: «А вот это не обещаю».

Диплом, «чтоб жениться инженером», защитил на три месяца раньше срока. В феврале 1937-го закончила учёбу и Оля — тоже с отличием, её даже оста­вили в аспирантуре. И сразу же помчались в загс, а потом — в фотоателье. Смотрю на снимок: смеющиеся, счастли­вые… На обороте — размашисто: «А вот мы и поженились! 25 февраля 1937 го­да».

* * *

ИМ ДАЛИ комнату не Петроградской стороне. Обычно днём друзья-аспиранты занима­лись там, у Оли, — Юля Брунина, Лёва Ионтов, Сеня Милейковский, Олег Со­болев, Лёва Писаревский… Возвращался с работы Всеволод, с порога вопрошал «грозно»: «Опять парни в доме?!» Тут же «смягчался»: «Ну ладно… Лёль, где синий кувшин? Пусть Сенька бежит за пивом…» Поедали традиционные сосис­ки, на патефонном диске кружился модный фокстрот «Рио-Рита»… Они ему — о своих проблемах, он им — о сво­их заботах… Часто пели его любимую: «Каховка, Каховка, родная винтовка…»

* * *

ИЗ «Автобиографии»:

«…15 XI 1937 г. я избран секретарём парткома Института связи… Имею ряд научных работ, из которых часть внед­рена в РККФ (Рабоче-Крестьянском Красном Флоте — Л. С.) и авиации. Кроме того, преподаю курс дальней свя­зи на старших курсах. Работаю над сдачей кандидатского ми­нимума и написанием диссертации на соискание ученой степени кандидата технических наук. Стараюсь системати­чески читать художественную, политиче­скую, техническую литературу. В обла­сти приобретения военной специальности работаю над совершенствованием себя как лётчика (изучаю историю и технику авиации)… Имею звание пилота-любителя и инструктора парашютизма (имею 15 прыжков)…»

Лев Иосифович Ионтов мне рассказывал:

— В тридцатые годы, приходя а свой ЛЭИС, мы часто недосчитывались в аудиториях некоторых студентов, препо­давателей, даже административных и пар­тийных руководителей… Ориентировать­ся и вырабатывать для себя линию по­ведения было очень сложно… Увы, мно­гие считали: «Раз арестовали, значит, что-то есть…». Не раз нас принуждали задним числом исключать из комсомола наших товарищей. Однако у секретаря комитета ВЛКСМ Всеволода Иванова бы­ла почти крамольная по тем временам позиция: «Не торопиться». Как-то стало известно, что исчез начальник коротко­волновой радиостанции, студент по фа­милии, кажется, Товмасян. Его обвини­ли в связях через эфир с врагами стра­ны за рубежом. Вызвали в комитет его приятельницу и, по заведённому тогда порядку, стали предлагать отказаться от «такого друга». Она не согласилась. Кто-то предложил: «Гнать её из ком­сомола!» Иванов опять сказал: «Давай­те не торопиться». И вдруг через ме­сяц Товмасян появляется (крайне ред­кий тогда случай): обвинение не под­твердилось, вопрос о девушке тоже от­пал сам собой… Во время учебы особенно хорошо Севе давались общественные ди­сциплины: помогал другим осваивать диамат, истмат, политэкономию… И хо­дить с ним по Эрмитажу было одно удо­вольствие: «экскурсия» проводилась на самом высоком уровне! Мы только удив­лялись, откуда у Севы такие искусство­ведческие знания?.. Будучи секретарем парткома, он не давал директору ни­каких шансов «подмять» себя. Спорные вопросы чаще всего решались в пользу студентов и учебного процесса… Занимал высокий пост, а с людьми оставался всё таким же простым, приветливым… Ког­да у меня родился сын, Сева послал жене в роддом трогательную записку с пожеланием вырастить «настоящего советского богатыря». В компании друзей много и удачно острил, умел лихо сплясать «русскую»,..

* * *

НА ОЧЕРЕДНОМ снимке — Оля и Всево­лод в пене морского прибоя… Поч­товая открытка:

«8 VIII 38 г. Уважаемый Николай Пав­лович, Александра Фёдоровна и Зина! Шлю вам всем боевой привет! Вот уже восемь дней мы с Лёлей в Новом Афо­не. Очень много купаемся и загораем. Новый Афон — одно из лучших мест в СССР, которые я видел. Красота просто исключительная…»

«25 VIII 38 г. … Соскучились по Ле­нинграду и по всему ленинградскому здорово. Хочется скорее быть дома. Ко­гда увидимся, подробно расскажем о впечатлениях. Всеволод».

Снимок из 1938-го: делегация ЛЭИС на районной комсомольской конферен­ции. Всеволод — в первом ряду, среди «начальства». Неподалёку — Оля…

Из характеристики, подписанной 12 ноября 1939 года директором и заме­стителем секретаря парткома Ленин­градского электротехнического институ­та связи:

«… Обладая большой инициативой и широкой политической и технической эрудицией, Всеволод Николаевич Иванов сумел организовать весь коллектив инс­титута на выполнение насущных задач, завоевал наше уважение…»

Вероятно, характеристика понадоби­лась, когда вдруг было предложено избрать его, двадцатисемилетнего, вто­рым секретарем Куйбышевского райко­ма партии.

Теперь домой приходил очень по­здно: по обычаю, заведённому в самом главном кремлёвском кабинете, руково­дители всех прочих учреждений, более — менее высоких, и партийных, и хозяй­ственных, как говорится, «от Москвы до самых до окраин», вынуждены были то­же задерживаться за своими рабочими столами глубоко за полночь… Рвался ли он на эту должность? Нет, даже совсем наоборот — всегда мечтал о на­учной работе, о преподавании, но раз уж так выпало, за новое дело взялся всерьёз — со всей силой недюжинного своего интеллекта, со всем, так сказать, «жаром души», впрочем, для его нату­ры это было столь же естественно, как, например, дышать или делать утром мощную физзарядку… Причём при всей «замотанности» его внешний вид оста­вался всё таким же элегантным (брат-моряк привёз из Англии в подарок моднейший коричневый костюм, кото­рый на секретаре райкома сидел великолепно), а в его отношении к людям, слава богу, ничегошеньки не появилось от, увы, так часто встречавшейся среди партийных функционеров чванли­вости…

И вдруг заявляется однажды:

— Лёля, меня снова забирают в комсомол, пер­вым секретарем обкома и горкома… Я было засопротивлялся, но Алексей Алек­сандрович Кузнецов поднажал, обезору­жил, убедил. Так что, получается: здравствуй, вторая молодость!

Впрочем, тут Всеволод сам себя нем­ножечко обманывал: у него и первая-то молодость была ещё в самом разгаре…

* * *

В СУББОТУ, 21 июня, Оля с работы его так и не дождалась. А утром, ча­сов в шесть, — телефонный звонок: «Высылаю машину. Агафонов всё пе­редаст. Встречай». Быстро собралась. У ворот уже ждала «эмка». Шофёр про­тянул записку: «Лёля, началась война. Забирай своих с дачи. Больше машину дать не смогу».

Катили по Приморскому шоссе. Мелькали Лахта, Лисий Нос, Сестрорецк… Беззаботные дачники тянулись к пляжам, и Оле очень хотелось кри­кнуть им: «Остановитесь, война!»

С этого утра она видела мужа чре­звычайно редко.

* * *

КАК поведать обо всех его заботах тех дней и ночей? Попробую очень сухим языком цифр. По данным только на 6 июля, в Ле­нинградское народное ополчение вступили двадцать тысяч коммунистов и во­семнадцать тысяч комсомольцев. К 1 октября девяносто три тысячи комсо­мольцев, то есть — более сорока процен­тов состава городской организации ВЛКСМ, уйдут на фронт. К тому же свыше двух тысяч юных земляков будут воевать в партизанских отрядах.

Вот информационное сообщение го­родского комитета комсомола о работе лишь за первые десять военных дней:

«… В помощь органам милиции выде­лены 15 872 комсомольца. Направлены на спецстроительство 10 886 комсомольцев и молодежи. Направлены на рытьё тран­шей 70157 человек. Направлены в по­мощь РСКК 1730 девушек. В противоде­сантные отряды отобраны 7879 комсо­мольцев. Работали по проверке, подго­товке бомбо — и газоубежищ 3845 комсо­мольцев. Работали по эвакуации детей 2136 комсомольцев. Работали в порту по перегрузке дров, песка и цемен­та и прочего 5777 комсомольцев и молодежи. Стали донорами 206 комсомольцев. На­правлены в сандружины 1734 девушки. Направлены на постоянную работу в госпитали 650 девушек…»

С 12 июля на заводах возникло движение «двухсотников». Повсеместно создавались комсомольско-молодёжные бригады, система­тически перекрывавшие установленные задания… Ширился сбор средств в «фонд обороны»…

Вот всеми этими и ещё многими дру­гими, столь же необходимыми, не терпящими никаких отлагательств дела­ми с первого же ратного июньского утра был круглосуточно озабочен вожак ленинградской комсомолии и его многочисленные помощники: Иван Сехчин, Иван Бучурин, Александр Гольдин, Иван Воронин, Мария Прохорова, Евдо­кия Фёдорова, Всеволод Чернецов — впрочем, всех не перечислишь…

Ольга Николаевна вспоминала:

— Когда город оказался в осаде и начались систематические артобстрелы, Всеволод всякий раз после очередного артналёта на наш район звонил: живы ли? Наша небольшая квартирка у Пяти углов, к счастью, отапливалась печью, и это в первую блокадную зиму спасло. На растопку пошла вся мебель, а книги сохранили… Мои папа и мама перебрались под нашу крышу: всё равно Всеволода там не бывало — жил в своём рабочем кабинете… Защитив перед вой­ной кандидатскую диссертацию, я работала в институте ассистентом, на ка­федре телефонии. В блокаду меня избрали секретарём парторганизации. Ко­нечно, силы от голода и холода ис­сякали. Нередко той зимой отправлялась в долгую дорогу (узенькая тропка среди сугробов, в которых — замёрз­шие трупы) — через Марсово поле, Ки­ровский мост, на улицу Куйбышева, где в бывшем Дворце Кшесинской на­ходился штаб ленинградской комсомолии. Смотрела на Всеволода: боже, как похудел, как суров его облик в военной форме… Он тоже старался меня поддержать: экономил из своей пайки кусочек хлеба, угощал жмыхом… Пом­ню, 7 ноября, в полдень, слушала на Невском, у чёрного раструба репродук­тора, радиомитинг, посвящённый двадцать четвёртой годовщине Октября. И вдруг — голос Всеволода…

Из того его выступления:

«… Три четверти всего состава ленин­градской организации ВЛКСМ, цвет её, сражается на передовых позициях. Боль­ше половины комсомольцев и комсомо­лок, работающих на производстве, стали «двухсотниками»… Будем же, не жалея сил и крови, драться с врагом за нашу Родину, за нашу молодость! Вперёд, мо­лодые защитники города Ленина! Смерть немецким мерзавцам! Да здравствует Победа!»

И свою очень эмоциональную статью, посвящённую неотложным задачам ком­сомольских организаций, опубликован­ную в молодёжной «Смене», пожалуй, в самую трудную пору, 4 декабря 1941 года (между прочим, доклады, статьи для газеты, тексты выступлений непременно писал сам), Всеволод Иванов тоже за­кончил страстным заклинанием, обра­щённым к юному ленинградцу: «… Бе­реги Родину! Борись за неё — во имя своего счастливого будущего, во имя Победы!»

Он жаждал Победы, делал для её при­ближения всё возможное: комсомольский противопожарный полк, знаменитые бы­товые отряды, снайперское движение — Всеволода хватало на многое… В годы блокады для руководства комсомольски­ми организациями фронтовых и при­фронтовых районов и городов области в Тихвине был создан второй обком ком­сомола. И Иванов успевал управлять его действиями, добираясь туда на самолете или по «Дороге жизни»… И забота о пар­тизанском движении в области тоже ле­жала на его плечах…

А сколько поступало на его имя про­сто личных просьб, не выполнить кото­рые опять-таки считал для себя не­возможным. Например, у ветерана Великой Отече­ственной Григория Петровича Псакяка сохранилась почтовая открытка, от­правленная Всеволодом 19 августа 1942 года ему на Волховский фронт:

«Уважаемый тов. Псакян! Ваше вто­рое письмо получил 11.VIII.42. На пер­вое не мог ответить, так как был более чем перегружен. Кроме того, был в отъезде много раз за это время. Ваш брат почти здоров и жив, сейчас уехал в Казань с больницей — находится в больнице потому, что ещё не вполне окреп. Хотя чувствует себя много лучше! Адрес больницы сообщит на за­вод, и тогда я перешлю его Вам. Желаю успеха в скорейшем разгроме врага. Уважающий Вас В. Иванов».

Григорий Петрович пояснил мне, что обратился тогда с фронта за помощью к первому секретарю Ленинградских обкома и горкома ВЛКСМ, обеспокоен­ный болезнью брата, который работал на одном из блокадных предприятий. И в своих ожиданиях не ошибся.

Готовя этот очерк, я встретился с те­ми, кто знал Всеволода в ту пору лич­но. Многие отмечали его гражданскую смелость, независимость суждений, по­лемический талант. Например, однажды, когда во время его отчёта на бюро горкома партии, кто-то бросил неком­петентное замечание, Иванов мгновенно парировал фразой из любимой поэмы Шота Руставели: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…» И эта, не знакомая присутствующим его формула сразу стала крылатой…

Пенсионер Фаина Сергеевна Октябрьская мне рассказывала:

— Я работала секретарём горкома комсомола. Обладая огромной самодисциплиной, Всеволод и от нас сурово требовал точности, порядка. В то же время к това­рищам был очень заботлив… В декабре сорок третьего у меня родился сын. Эвакуироваться отказалась: муж — на фронте, в общем, досталось крепко: как разорваться между горкомом и грудным малышом? Иванов нашёл выход: «Заби­рай своего Витьку в горком и живите тут вместе». Дали нам комнатку. Кто свободен, тот Витьку и нянчил. Когда шло бюро, Всеволод, бывало, сам мне показывает на часы: «Пора кормить парня!»

Пенсионер Бася Яковлевна Марголина:

— В ту пору я была инструктором Василеостровского райкома комсомола по борьбе с детской безнадзорностью… Конечно, первая зима измучила всех крепко и меня скрутила… Как-то в марте сорок второго Иванов пригласил работников райкома на собеседование. Ели добрались: пешком же… В конце попросил задержаться нашего секретаря Ситникова. Потом Анатолий признался, что, только я вышла за дверь. Иванов вздохнул: «Марголина выглядит совсем пло­хо. Надо что-то делать…» И не успоко­ился, пока не определил меня в ста­ционар, где уже через пять дней я ста­ла способной работать дальше. В об­щем, спас…

Василиса Панкратьевна Кулик-Ремезова в блокадные годы была заместите­лем редактора газеты «Смена»:

— Для сменовцев Всеволод являлся первым помощником. Сколько тем он нам предложил! Например, именно от него журналисты узнали о тридцати де­вяти Щёкиных: сама почти ещё девочка, Вера Щёкина подбирала в стылых квартирах осиротевших малышей, приносила в детский дом и каждому давала свою фамилию… Иванов в работе не терпел никаких проволочек, это был человек — вихрь. Однажды звонит: «Жди, сейчас буду». Врывается в редакцию: «Едем на Мытнинскую набережную, в студен­ческое общежитие!» По дороге расска­зал: «Девчата там ещё держатся, а пар­ни совсем сникли. Им надо идти на Неву за водой, отстоять очередь за хлебной пайкой, а они лежат, не дви­гаются. Будем спасать…» И ведь спас! Нашёл такие щемящие слова, такие пронзительные примеры из блокадной жизни, что парни — буквально через «не могу» — вновь обрели силы… По­мню, как на передовой, в землянке, по­сле рассказа Всеволода о ленинград­ских ребятишках-калеках, лечащихся в детском госпитале (кстати, созданном в помещении больницы имени Раухфуса при его поддержке), молоденький сол­дат сквозь слёзы выдохнул: «Утром — в бой, так отомстим за них!» Летом со­рок второго, возвратившись из Парти­занского края, где сражалось много мо­лодых мстителей, Иванов распорядился срочно наладить именно для них спе­циальные выпуски «Смены». И семь ты­сяч специальных сменовских экземпля­ров дважды в месяц стали доставлять­ся самолетом за линию фронта… Удиви­тельно, что даже когда составлялось радиообращение женщин Ленинграда к воинам, многие слова, бьющие в самое сердце, подсказал тоже он, Всеволод…

* * *

В НАЧАЛЕ СОРОК ТРЕТЬЕГО он пи­сал своей бывшей коллеге по партий­ной работе, эвакуированной в Энгельс:

«… Общая обстановка, безусловно, во много раз лучше, несравненно лучше, чем в прошлом году, во всех отношени­ях. Самое же главное то, что и мы — уже не те, что были, и «они» (здесь я имею в виду фашистскую сволочь!) не те: соот­ношение и моральных, и материальных сил — в нашу пользу. Бесспорно! Вооб­ще говоря, мы тут «фрицам» и «ган­сам» и т.д. даём духу порядочно и, видимо, будем давать духу впредь еще больше… Живу я весьма бурно. Разумеется, много работы. Сплю минимальный пе­риод, т.е. 3–4 часа в сутки. Чувствую себя хорошо, бодр, хотя что-то лёгкие начинают последнее время шалить. Се­дею здорово. Вот так, как будто, и всё. Лёля работает, духом бодра. Я переехал на другую квартиру: Кронверкский пр., 23. кв. 100. Посылаю тебе последнюю свою фотокарточку — вид злой. Верно? Пусть этот год будет годом окончатель­ного разгрома фашистских орд…»

Что ж, начало сокрушения гитлеров­ской блокады случилось совсем скоро, спустя всего лишь две недели… Но сколько было впереди ещё боёв, лишений, потерь… Не обошла беда стороной и семью Всеволода. В апреле сорок четвертого он сообщает Олиной сес­тре, эвакуированной в Орск:

«Зиночка! Долго я думал, писать тебе или нет о большой беде. Николай Павло­вич после тяжёлой болезни сердца 5 марта умер… Перенеси это тяжёлое из­вестие стойко и не убивайся… Не уте­шаю тебя. Понимаю, что слова утеше­ния будут недостаточные для того, что­бы смягчить горечь тяжёлой утраты. Будь тверда и сильна духом. Решил я тебе написать о смерти Николая Павло­вича не только потому, что узнать тебе об этом всё же лучше до того, как ты выйдешь на перрон ленинградского вок­зала и будешь ждать Николая Павлови­ча, а тебе скажут, что он умер, но и потому, чтобы меньше терзать Алек­сандру Фёдоровну, которая горюет очень сильно… А её здоровье и нервы надо беречь… Если я поступил неправильно — прости. Но я уверен, что прав. Же­лаю тебе бодрости и сил в тяжёлом го­ре…»

Всё в этом письме Всеволода — его: и такт, и нежность, и сила… Да, случа­лось, знали его в деле и другим: рез­ким, даже весьма крутым, но при этом никогда никого, пользуясь своим высоким положением, как говорится, «не подставил», не смял, не столкнул в пропасть. Подобные повадки были совсем не в его правилах, совсем не в его натуре…

Когда в ноябре сорок четвёртого он стал секретарём по пропаганде Ленин­градского горкома партии, другой сек­ретарь горкома, Бадаев, подписал та­кую характеристику:

«Тов. Иванов как секретарь ОК и ГК ВЛКСМ, вёл большую работу по руко­водству партизанским движением в Ле­нинградской области… Имеет широкий политический кругозор. Отличительной чертой его является высокий уровень общей культуры, умение постоянно со­вершенствовать свои знания. Тов. Ива­нов инициативный и требовательный ру­ководитель, обладает большими органи­заторскими способностями…»

Спустя всего пять месяцев — вызов в Москву. На должность второго секретаря ЦК ВЛКСМ.

— Представьте, — воскликнула в этом месте своего рассказа Ольга Николаевна, — в Москву мы приехали в День Победы! Этот счаст­ливейший день в жизни Родины, каза­лось бы, и нам на новом месте сулил только хорошее, но вышло, увы, совсем иначе. Вообще-то Сева своим но­вым назначением тяготился, потому что трудно ему было сработаться с первым секретарем ЦK Михайловым… В фев­рале сорок девятого пришло с невских берегов известие о грозном выступлении на объединённом пленуме Ленинград­ских обкома и горкома ВКП (б) Мален­кова, заявившего no поводу «антипартийных действий» члена ЦК ВКП (б) Кузнецова и кандидатов в члены ЦК ВКП (б) Родионова и Попкова… В злоб­ных выражениях упоминались и дру­гие, близкие нам имена… Чувствовалось: снова заваривается что-то страш­ное… (Помню, как в тридцать восьмом Сева не мог примириться с тем, что Косарев объявлен «врагом народа»; как терзался, когда арестовали давнего на­шего друга, только что возглавившего Куйбышевский райком комсомола, Сашу Зерницкого). И теперь сразу помрачнел лицом: «Неужели опять?»

В апреле Иванов выступил на XI съезде комсомола с докладом об изме­нениях в Уставе… Уже были освобожде­ны от должностей Попков (отправленный «на учёбу» в Москву, он теперь ча­сто гостил у Ивановых) Кузнецов, Воз — несенский, Родионов и другие… Потом, вслед за Капустиным, их всех аресту­ют… Всеволода неожиданно перевели а аппарат ЦК партии, инспектором…

— Тридцать первого августа, — про­должила Ольга Николаевна, — после безрадостного отдыха мы вернулись из Сочи. Назавтра с работы Сева заявился темнее тучи. Сказал, что табличка с его именем на двери кабинета уже снята, служебный пропуск отобрали… Вызвали в Комитет партийного контроля. Шкирятов кричал: «Почему ты, секретарь по пропаганде горкома партии, никак не реагировал, когда в Ленинграде на праздничной демонстрации несли порт­реты Кузнецова?!» Забрали партийный билет… Не находя себе места, уже чув­ствуя над головой занесённый топор, Сева тем не менее каждый день стал ездить в «Ленинку»: писал документаль­ную повесть об изобретателе радиосвя­зи Александре Попове. Некоторый опыт подобной работы приобрёл рань­ше, в Ленинграде, когда готовил дис­сертацию, посвящённую истории комсомола и одобренную самим академиком Тарле…

Ночью четвёртого ноября у подъезда их дома на Беговой улице остановился «чёрный ворон», вошли двое. Предъя­вили ордер на арест, И она услышала его последние слова:

— Не беспокойся, Лёлечка, всё выяс­нится. Ничего плохого я не сделал…

* * *

ИЗ копии протокола, состав­ленного в ту ночь, я, в частности, узнал, что среди изъятого «для доставления в МГБ СССР» были медаль «За оборону Ленинграда» и книги: «на русском языке — 919 штук, на иностранных языках — 75 штук». Всеволод знал немецкий и немного хуже — английский… В конце протокола значилось: «После произ­ведения обыска опечатано 3 комнаты печатью МГБ СССР № 3. Подполков­ник Лагин И. С., капитан Воронов А. С.».

Утром Ольга выяснила, что Сева — в Лефортовской тюрьме. Поспешила туда с передачей. Запомнилось: рядом с тюрьмой — испытательная башня авиа­завода, и всё время дико ревут авиаци­онные моторы… Едва держась на ногах, вернулась на Беговую. Столкнулась в подъезде с соседями, которые раньше не раз бывали у них в гостях: с секре­тарями ЦК ВЛКСМ Шелепиным, Романо­вым, редактором «Комсомольской прав­ды» Бурковым — и никто с ней не поз­доровался. Почему-то и встреч с её пле­мянницей Алечкой «дядя Саша», «дядя Коля» и «дядя Боря» тоже теперь стали старательно избегать…

Написала Сталину, потом — Маленко­ву… Из квартиры на Беговой пришлось перебраться в комнату на Ленинград­ском шоссе… Туда за ней и пришли в 1950-м, двадцатого октября… Судя по очередному протоколу «об изъятии», за год, что не виделась, знакомый капитан Воронов стал уже майором…

* * *

СУТКИ — на Лубянке, потом — Лефортово. Следователь Степанов на­стойчиво интересовался «шикарной» жизнью Кузнецовых, Попковых, но ни­чего такого она не помнила… При­говор: восемь лет исправительно-тру­довых лагерей… На Севере, в поселке Абезь, рядом с нею были жёны мно­гих, погибших по «Ленинградскому де­лу», а также Эллочка Харитонова, дочь расстрелянного секретаря обкома партии…

Весной пятьдесят четвёртого пришло освобождение. Стыдно об этом писать, но в Ленинграде, в родном ЛЭИСе, мес­та для неё не нашлось. Зато радушно встретили в столичном Институте связи — там, где работала до ареста, в Козицком переулке получила двухком­натную квартиру.

* * *

ВОТ и сидел я здесь, под портретом её мужа. Держал в руке чу­дом не сгинувшие часы с выгравиро­ванными словами на крышке: «Всеволо­ду Иванову от московских друзей в дни Отечественной войны. МК и МГК ВЛКСМ, май 1942 г.» — подарок к его тридцатилетию. Читал справку:

«Дело по обвинению Иванова Всеволода Ни­колаевича пересмотрено Военной Кол­легией Верховного Суда СССР 26 мая 1954 года. Приговор Военной Коллегии от 28 октября 1950 года по вновь от­крывшимся обстоятельствам отменён, и дело за отсутствием состава преступле­ния в уголовном порядке прекраще­но…»

И ещё знакомился с горькой перепиской.

В 1968-м обрати­лась Ольга Николаевне к тогдашнему первому секретарю Ленинградского го­родского комитета ВЛКСМ с письмом:

«… В дни славного пятидесятилетнего юбилея Ленинского комсомола, когда комсомол вспоминает и отдает заслу­женную дань своим воспитанникам, я обращаюсь к Вам с просьбой помочь мне получить разрешение на установку (конечно, за собственный счёт) надгроб­ной плиты на Пискарёвском кладбище в память безвременно и трагически по­гибшего Всеволода Николаевича Ива­нова… Это будет то место, где о Все­володе Николаевиче смогут вспомнить и погрустить его близкие и друзья и где комсомольцы Ленинграда смогут склонить голову в знак признательности за его скромный и самоотверженный труд…»

Ответа вдова не дождалась.

А из Ленгорисполкома Ольгу Николаев­ну равнодушно известили: «Не поло­жено».

Так что заслуженный деятель науки и техники РСФСР, доктор технических наук, кавалер орденов Ленина, «Знак Почёта» и медали «За оборону Ленинграда», профессор Московского института связи Ольга Николаевна Иванова смогла создать само­му любимому человеку только тот памятник, который был в её силах: свой фундаментальный учебник для вузов «Электронная коммутация» предварила строчкой на титульном листе:

«Памяти Всеволода Николаевиче Иванова посвя­щаю».

* * *

КОМСОМОЛЬСКИЕ вожаки города над Невой. Как же трагически — за редким исключением — сложились их судьбы, как рано многие из них ушли из жизни…

Умер от сыпняка в 1919-м Вася Алексеев. Расстрелян в 1937-м Оскар Рывкин. Погиб в 1920-м Владимир Петропавловский. Умер от тифа в 1920-м Михаил Глерон. В 1937-м не стало Рахмаила Слосмана, в 1935-м, в ссылке, — Исаака Кагана. В 1937-м расстрелян Борис Брейвас. В 1939-м — Пётр Смородин. В декабре 1934-го уничтожили Андрея Толмазова и Владимира Румянцева. В январе 1935-го бросили в тюрьму, на скорую погибель, Леонида Файзиловича, Якова Цейтлина, Александра Александрова. В 1938-м расстреляли Сергея Соболева и Георгия Иванова. В 1937-м в лагерь особого режима заключили Романа Владимирова. В 1939-м погиб Иосиф Вайшля. В 1937-м оказались за тюремной стеной Сергей Уткин и Алексей Савельев. В 1938-м был репрессирован, а позже уничтожен Аркадий Любин…

Всеволод Иванов в хронологическом списке вожаков петроградской и ленинградской комсомолии занимает двадцать седьмое место.

А двадцать восьмым, тоже «комсоргом из блокады», стал Всеволод Чернецов, который, естественно, тоже оказался жертвой «Ленинградского дела»: ему «влепили всего пятнадцать лет тюрьмы плюс пять — поражения в правах». Начальник Александровского централа развлекался: «Чернецов, знаешь, чем я отличаюсь от того начальника, который был тут хозяином до революции?» — «Понятия не имею». — «Тот мог тебя повесить без суда и следствия, а я — только расстрелять»… К счастью, узник дожил до 1954-го, когда его освободили «за отсутствием состава преступления». Я познакомился с Всеволодом Ильичом в Северо-Западном политехническом институте, где, на кафедре технологии материалов и сварки, он профессорствовал. И потом про его трагический путь читателям «Смены» поведал тоже.

Ну а о последующих, весьма и даже сверх благополучных секретарях Ленинградского горкома и обкома ВЛКСМ (включая Валентину Матвиенко, которую знал лично) мне рассказывать совсем не хочется.

Всеволода Ильича Чернецова не стало в ноябре 2004-го.

И Ольги Николаевны Ивановой — в апреле 2008-го.

* * *

30 ОКТЯБРЯ

ХУДОЖНИК ИЗ ГУЛАГа
30 октября — День памяти жертв политических репрессий

НАВСЕГДА запомнил я тот день. За окном, над заливом, сияло солнышко, но я солнышка не видел. Потому что здесь, в мастерской, меня со всех сто­рон обступал ужас… Этот ужас был и в огромных глазах, где вместо зрач­ков — отражение ружейных стволов, а на лбу — колючая проволока. Секунда до смерти… И в лицах зеков, стиснутых на нарах лагерного барака страшными тисками: с одной сторо­ны — фашистская свастика, с другой — серп и молот… И в вопиющих о пощаде искажённых ртах, протянутых с мольбой костлявых, изломанных ла­донях…

Помню: седой человек отложил кисть в сто­рону. Невидящим взглядом смотрит в окно. Чтобы изобразить такое, модель ему не требовалось. Потому что всё это было с ним самим. Потому что всё это запомнил на всю жизнь…

* * *

ДУМАЛ ЛИ он, питерский мальчишка, что когда-нибудь загремит по той самой, беспо­щадной «пятьдесят восьмой», о которой взрослые говорили шёпотом? Ну, в самом деле, за что ему может выпасть такая участь? Жить мальчишка старался честно. Гордился от­цом — участником двух револю­ций, политкаторжанином. А ещё тем, что на войне отца за храбрость отметили Геор­гиевским крестом и кортиком. Мальчишка писал рассказы (их даже печатали в «Костре» и «Ленинских искрах»), рисовал. Благодаря Дому художествен­ного воспитания побывал и «у Пушкина», в Михайловском, и на Беломор-Балтийском канале. На канал имени товарища Сталина юных экскурсантов вёз пароход «Карл Маркс». Там ссыльные казались им выходцами с того света. До сих пор помнит, как неуют­но было, когда смотрел на адскую щель, которую про­грызли в земле семьсот тысяч зеков: «Кругом деревянно, как в гробу… Чур меня!..»

После первой блокадной зимы мальчишка весил двад­цать восемь килограммов. Ког­да его эвакуировали через Ладогу, сопровождавшие думали: «Живым не довезём…» Но он выдюжил. А потом окончил школу авиамехаников и отпра­вился на фронт. Сто двадцать боевых вылетов штурмовиков Ил-2 подготовил сержант Ла-пицкий… Рассматриваю по­желтевший любительский сни­мок: Савелий вместе со стар­шим механиком и лётчиком подводят под крыло бомбу, на которой намалевано: «9 мая» — да, они воину закончили позднее, 11-го…

* * *

СЛУЖБА продолжалась и после Победы — в Прикарпатье, в редакции армейской газеты «Крылья Родины». Там в конце сорок восьмого военного корреспондента Лапицкого и аре­стовали. Без всяких объясне­ний. Отобрали боевые медали. Бросили в одиночку — на полго­да, без единой прогулки. До­просы начались лишь после одиннадцати дней голодовки. В вину ставилось всё — случайно оброненное слово, обычный солдатский трёп, письма домой с бесхитростной критикой казарменного быта… Наконец приговор: десять лет лагерей плюс пять — лишения прав, тo есть — ссылка…

Дальше — тринадцать этапов, четыре тюрьмы, лагерь за По­лярным кругом: знаменитая стройка № 503. Здесь, в мошкариной тундре, сооружали бе­зумную «сталинку», официаль­но — трассу из Салехарда в Игарку, а на самом деле — «до­рогу в никуда»: рельсы, проло­женные за день, уже ночью всасывало болото. Чистая туфта на трупах… Но снова и сно­ва зек Лапицкий разгружал платформы с песком, валил лес, пилил бревна, трамбовал насыпь… И ещё втихаря рисо­вал товарищам по несчастью их портреты… Потом, когда после смерти Сталина (зеки ликовали: «Ус откинул копы­та!») безумную стройку закры­ли, когда к концу пятьдесят четвёртого Лапицкого из «зо­ны» наконец выпустили, неко­торые из этих портретов он вынес на волю…

Однако в родной город пи­терцу хода всё равно не было. Еще пять лет мытарили его, пока не добился полной реа­билитации…

* * *

МОГ ЛИ забыть обо всём этом?.. Долгие годы показы­вать на выставках «лагерные» листы ему, естественно, не по­зволяли. Увы, отечественный ГУЛАГ — не в тех, конечно, масштабах, но — продолжался. Возникали новые «культы» и «культики». Свершались новые преступления. Страна Октября неслась к пропасти, а гимны в её честь звучали всё громче, всё величественней. Мог ли художник к подобному оста­ваться равнодушным? Вот и проступали на его листах истощённые лагерем лица, стаи чёрных ворон, колечки из ста­линской трубки, свивающиеся в зловещую цифру — 40 000 000… Вот и появлялся плакат «По ленинским местам», где эти самые очень известные «ле­нинские места» открывались вдруг совсем по-новому: Петроград — «Большой дом», Моск­ва — Лубянка, Шушенское — Ени­сейлаг, Симбирск — Волголаг… Вот и возникала из-под его кисти фигура Брежнева с охот­ничьим ружьём — на фоне сте­ны, залитой кровью: Афгани­стан… Конечно, представить такое на суд зрителей тогда было нереально. Но обком по­рой не позволял Лапицкому выставлять и, казалось бы, вполне невинные работы: «Плакат с Исаакием? Нечего изображать церковь!.. Портрет художника Каплана? Обойдём­ся без еврея!..»

* * *

КОГДА пришли новые вре­мена, стал работать с новой мощью. Часть этих листов со­ставили выставку «Я пережил архипелаг ГУЛАГ», которая в нашем городе стала событием. Вот лишь несколько строчек из «Вечернего Ленинграда»:

«Нет злобы в работах Лапицкого. Нет ненависти «аз воздам». Горечь есть, сострадание. Обращение к людям, чтобы не повторили сталинщину с ГУЛАГом, застой с урезанными языками и преступной «малой» войной. И посмотришь плакаты — содрогнёшься и услышишь призыв. Так велика сила этих документальных свидетельств, принявших страстную публицистическую форму…»

Впервые его искусство вырва­лось и за пределы отечества — в Польшу, в Канаду. Там, в Торонто, газета писала:

«Художник Лапицкий своими работами мастерски показал нам весь ужас жизни внутри ГУЛАГовской системы…»

Но дома бы­ло всё тревожнее — и он реаги­ровал на это остро. Вот, на­пример, один из его плакатов 1991 года: Горбачёв с платочком, на котором страш­ные узелки — Карабах, Тбилиси, Баку, Ош, Фергана, Вильнюс, Рига… В ту пору художник до конца познал силу своего искусства, радостно признавался:

«Плакат сей­час — как оголённый нерв об­щества. От него током бьёт!».

Именно так — током! — бил его плакат «Долой хунту!» (вместо буквы «х» — фашистская сва­стика), который Лапицкий на­писал в то чёрное девятнадца­тое августа. Принёс в Ленсовет и оставался там двое суток: делал другие плакаты, транспаранты, которые потом люди поднимали над Исаакиевской площадью, над Дворцовой… Жаль, что тогда же, 19-го, весь двадцатипятитысячный тираж другого его плаката (Сталин грозно вопрошает с листа: «Ты остался в КПСС?») перепуганное типографское начальство «на всякий случай» пустило под нож…

* * *

И ПОЗЖЕ его искусство оставалось таким же — как оголённый нерв. Главная боль: только бы не воца­рился на родной земле свой, отечественный фашизм! Ведь тогда — возврат к сталинщине, к ГУЛАГу, а что такое ГУЛАГ — это седой художник, увы, познал сполна.

Поэтому работал буквально на износ — и в мас­терской, и за её стенами: в Ассоциации жертв необосно­ванных, репрессий. Жил воистину чужими бедами. А сам, бессребреник, долго не мог добиться от собеса положенной по закону — за выпавшие страдания — денежной компенсации: только потому, что арестован был на Украине, а освобождён — в России, гражданином которой всю жизнь являлся.

Наконец-то, с огромным трудом, «неразрешимую» проблему одолел… Но от мастерской пришлось отказаться, ибо в 90-е стоимость охраны этого помещения по отношению к размеру его пенсии оказалась абсолютно неподъёмной. Да и добираться из дома, что на Пискарёвском проспекте, сюда, в Гавань, ему, в столь почтенном возрасте, стало трудно… Вот и заняли бесчисленные плакаты, а также картины, эскизы, рисунки все домашние углы, вплотную обступили кровать. Там же и мольберт… А ведь могли бы найти достойное место в Музее ГУЛАГа, которого в Санкт-Петербурге, увы, не существует не существует, — и художника сей факт печалил чрезвычайно…

Одна радость: Некоммерческое партнёрство «Авторское общество «Артефакт» и издательство ЗАО «Голанд» в 2010-м выпустило великолепнейший альбом заслуженного художника России Савелия Яковлевича Лапицкого «Я из ГУЛАГа», где в самом начале значится: «Памяти лагерников, фронтовиков, блокадников». Там на почти двухстах листах — страстный рассказ не только о проклятой сталинщине, но и о сегодняшней России. А вообще это, как сказал один умный человек:

«Исповедь представителя поколения, прошедшего через всё зло XX века».

Медленно перебираю страницы — и снова свинцово наваливается на меня, хватает за самое горло тот самый ужас, который когда-то уже испытал в его мастерской…

Его не стало в 2012-м.

* * *

ЧАСЫ ОСТАНОВИЛИСЬ В 3.15
78 лет назад Елена Мазаник
уничтожила гауляйтера Белоруссии

НЕДАВНО в Москве был открыт бронзовый бюст партизанки Надежды Викторовны Троян, которая в 1943-м свой главный подвиг совершила вместе с Еленой Григорьевной Мазаник и Марией Борисовной Осиповой. Вот почему, дорогой читатель, я сейчас хочу вспомнить октябрь1980-го, когда в Минске случилась у меня такая встреча…

* * *

ПРИДЯ сюда, я прочитал письмо: «Дорогая Елена Григорь­евна! Вам надо при жизни поставить памятник, и чтобы на нём бриллиантовая звезда светила! Как хватило сил пережить всё это?..»

Я тоже вглядывался в её большие печальные глаза, тоже спрашивал: как? И глаза наполнялись слезами. Столько лет прошло, но сердце от воспоминаний всё так же стонало…

* * *

ЕЛЕНА ГРИГОРЬЕВНА подошла к окну. За окном — оперный театр, парк над речкой Свислочью… Провела рукой:

— Тут всё горело… Весь город, до самого вокзала, сквозь развалины просматривался…

Вместе с другими беженцами она уходила из пылающего Минска на восток, вместе с другими бросалась в горячую пыль, когда над самой-самой дорогой — в который раз! — стелились самолеты со страшными крестами на крыльях, вместе с другими оказалась в окружении… Теперь по шоссе уже шли колонны гитлеровцев, а беженцы проселками тянулись обратно… Верну­лась — и вместо своего дома увидела огромную воронку да гру­ду кирпичей…

Скиталась по родственникам, знакомым, но скоро поняла, что не может больше быть в тягость людям, которым и самим-то есть нечего. Голод вынудил пойти на работу к немцам…

* * *

ЗАВЕДЕНИЕ, куда её приняли, называлось непривычно — «казино». На другой день хозяйка шепнула, что новую служанку хочет видеть сам генерал. И вот — встреча: плотный человек, возраст — за пятьдесят. Соломенного цвета волосы обрамляют круглый, с залысинами череп. Крупный нос. Глаза глубоко посажены, как щелки, будто постоянно прицеливаются — оттого определить их цвет Елена так никогда и не смогла… «Это господин генерал Вильгельм фон Кубе, генеральный комиссар Белоруссии», — провозгласила хозяйка, а девушку пробрала дрожь от пристального взгляда фашиста: «Стряпать умеешь?» — «Не очень. Больше люблю убирать, стирать». — «Мне нравятся твои большие руки. Ты можешь много работать: стирать, убирать, таскать дрова. Запомни: отныне ты верой и правдой служишь великой Германии!»

Генерал с семьей жил тут же, на третьем этаже. На вто­ром — пили, ели, хвастались победами гитлеровские офицеры. Елена таскала дрова для кухни, топила печи, чистила картош­ку, мыла посуду, протирала полы — по шестнадцать часов без передыха. Но не это оказалось самым трудным. Постоянно ви­деть вражьи морды — вот что было действительно невыноси­мым. «Уйти!» — твердила себе по ночам. Но куда? Как оставить на голодную гибель сестру Валю и двух её малолетних сирот? Валиного мужа, Василия Шуцкого, замучили в застенках гестапо, и Елена сразу для себя определила главного виновника гибели «любимого Васи» — Кубе. На её глазах немецкие конвоиры расс­треляли раненых пленных, которые не могли поспеть за колон­ной, и Елена знала — это тоже Кубе. Однажды увидела генерала на площади: похожий на большую хищную птицу, в сером пла­ще-крылатке, с наброшенным на голову капюшоном, он, широко расставив ноги, наблюдал, как конвоиры гонят на казнь стариков, женщин, детишек, глаза которых полны страха и мольбы…

Иногда Кубе исчезал на несколько дней. Хозяйка казино пояс­няла: «Генерал ездит по городам и селам Белоруссии, наводит порядок…» Что это за «порядок», Елена уже знала…

* * *

ОДНАЖДЫ подходит повар Митя Филимонов, молча протягива­ет вчетверо сложенный листок серой бумаги. Развернула — и сердце забилось от первой же фразы: «Смерть немецким окку­пантам!» Сквозь слёзы вглядывалась в сводку Совинформбюро: немцы разбиты под Москвой! Митя шепнул: «Это надо передать военнопленным». Как передать? Осенило: я же бросаю пленным через окно окурки! А если самое главное из листовки мел­ко-мелко написать на бумажных лоскутках и каждый свернуть в трубочку — чем не окурок? Так и сделала. Смешала бумажные трубочки с настоящими окурками, распахнула окно, а внизу из­мученные люди жмутся от холодного ветра к стене. «Эй, ребя­та, лови закурить!» Быстро подобрали окурки, начали делёжку, но вдруг зашушукались, заулыбались, и до окна донеслось приглушенное: «Спасибо, товарищ!»… Потом она часто бросала им эти «окурки» — и пленные заметно оживились: маленькие по­лоски бумаги сделали свое дело… Когда Митя связь с под­польщиками потерял, стали во время ночного дежурства вместе пробираться в зал офицерского казино, тихо-тихо включать ра­диоприёмник, настраиваться на нужную волну («Говорит Москва! От Советского информбюро…»), и назавтра из окна вновь раз­давалось: «Ребята, держи закурить!»

Вскоре за «неблагонадежность» с их кухни прогнали одну девушку, причём Таня (так её звали) на прощанье Елене шепнула: «Постараюсь связать тебя с партизанами…» Потянулись недели ожидания. Наконец Таня дала знать, что скоро придет «тот самый» человек.

Первый разговор с Надеждой Троян был трудным: боясь провокации, Мазаник избегала прямого ответа на вопрос — сможет ли пойти на опасное дело? Только когда все сомнения отпали, сказала твёрдо: уничтожить Кубе согласна.

* * *

А ГЕНЕРАЛ между тем переехал с семьей в переделанный для него особняк. Нужно было во что бы то ни стало получить туда доступ, то есть попасть к гауляйтеру в служанки, и Еле­не это удалось. Её определили уборщицей на третьем этаже. Там в числе прочих комнат были его огромный кабинет и гости­ная, где Кубе у камина вёл откровенные разговоры со своими приятелями. А она немецкую речь уже понимала… Однажды, когда чистила сапоги, гауляйтер вдруг прочел в её глазах та­кое, что выхватил резиновый жгут и полоснул по спине. Упала от боли, а в голове: «Задушить бы этого гада — и к партиза­нам… Но ведь тогда наверняка расстреляют и сестру, и пле­мянников…»

Сестра знала о задании, которое партизаны поручили Еле­не. Более того, Валентине уже довелось побывать в отряде, откуда она принесла весть: разработка плана операции по уничтожению рейхскомиссара Белоруссии подходит к концу.

И вот однажды домой к Елене заявилась говорливая «поку­пательница туфель». Звали «покупательницу» Мария Осипова. Услышь сосед за стенкой их яростный спор вокруг цены, едва ли бы догадался, что за «товар» принесла сюда Мария.

Это была мина с часовым механизмом, и завели её сёстры ночью с таким расчётом, чтобы взрыв случился ровно через сутки. До утра глаз не сомкнули: может, эта ночь в их жизни — самая последняя? Вышли едва рассвело. В руках у Елены — корзинка, где портфель с бельём и сумка с миной.

У входа во двор — вместо одного солдата почему-то двое. Заглянули в портфель: бельё, мочалка, мыло… В сумке — по­верх мины — большой шёлковый платок. Елена улыбнулась: «Се­годня день рождения супруги господина рейхскомиссара фрау Аниты, это — мой подарок»…

И вот она на кухне. Сердце то поднимается к горлу, то падает куда-то вниз… Мысли лихорадочно обгоняют одна дру­гую: «Сумочку не станешь таскать с собой, а мина должна быть всё время при мне, в любой момент… Сунуть в карман перед­ника? Велика, заметна. Самое верное — подвязать под грудь…» Когда холодный металл коснулся груди, пронзил страх: «А вдруг механизм сработает раньше срока?!» Орудуя половой тряпкой, старалась не делать резких движений. Попа­лась на глаза гауляйтеру: «Почему такая бледная?» — «Зубы болят. Разрешите сходить к врачу». Кубе кивнул адъютанту: «Сведёшь её в госпиталь». Елена бросилась к генеральше: «Я так стараюсь, а господин генерал не позволяет мне без охраны пойти к врачу». Генеральша вызвала адъютанта и отменила рас­поряжение супруга. Потом фрау Аннита с детьми уехала в магазин, а Кубе отбыл в комиссариат. Как же проникнуть в его спальню? Ведь туда допускается только специальная горничная… Слава богу, горничная пошла перекусить, теперь бы ещё убрать от дверей дежурного. С трудом изобразила улыбку: «Господин офи­цер, внизу вас ждёт кофе. Попейте, а я здесь пока помою пол». Ушёл! Быстро — в спальню. Встала у кровати на колени и просунула мину между пружиной и матрацем. Не заметно? Вроде, нет. Присела на кровать, качнулась — мина не прощупывает­ся… Вбежал дежурный: «Кто посмел входить сюда?!» А сам уже осматривает все углы. Протянула заранее приготовленную ко­фточку: «Надо заштопать, ищу нитки». Сердца уже не слышно — сплошной грохот в груди, будто там кузнечный молот… Дежур­ный отшвырнул Елену к двери. Схватила пальто, сумочку, вышла на крыльцо: «Ауф видэрзэен, господин офицер!» Ещё издали уви­дела, что в скверике, в назначенном месте, ждёт Мария…

* * *

ЧЕРЕЗ несколько часов Елена, Мария и Валентина были в партизанском отряде… А назавтра, 22 сентября 1943 года, страна услышала сообщение ТАСС:

«В Берлине официально объ­явлено о том, что в Минске прошлой ночью убит ставленник Гитлера — генеральный комиссар Белоруссии Вильгельм фон Ку­бе, как известно, снискавший себе своими кровавыми расправа­ми над белорусским населением и своими грабежами мрачную славу одного из самых жестоких гитлеровских палачей».

В «Красной Звезде» появилась статья Ильи Эренбурга, в которой перечислялись преступления наместника фюрера:

«… Он думал прожить в этой сказочной стране еще много, много лет. Но белорусы думали иначе. Берлин кричит: «Кто убил господина генерального комиссара?» Его убил народ, и вся наша Родина прославляет неизвестного мстителя».

Вскоре имя этого «неизвестного мстителя» облетело весь мир. Газеты 29 октября опубликовали Указ о том, что Елене Григорьевне Мазаник, Марии Борисовне Осиповой и Надежде Вик­торовне Троян присвоено звание Героя Советского Союза, а Ва­лентина Григорьевна Шуцкая награждена орденом Ленина.

* * *

ОНА подозвала меня к окну:

— Этот проклятый дом был в той стороне, на улице Эн­гельса, два квартала отсюда. Первые годы после войны обходи­ла его стороной. Слава богу, снесли…

И вдруг тихо заплакала.

— Елена Григорьевна, а почему — слёзы?

Прошептала:

— Потому, что в отместку за гибель Кубе немцы расстреляли триста пятьдесят заключённых минской тюрьмы, а потом в карательной акции уничтожили ещё до трёх тысяч невинных…

* * *

В МИНСК вернулась сразу после освобождения. Окончила Высшую республиканскую партшколу, пединститут, долгое время работала в библиотеке Академии на­ук БССР… Когда я, взяв фотоаппарат, попросил её хоть нем­ножко улыбнуться, грустно молвила, что с той поры улыбается очень редко…

Да, Родина после войны свою верную дочь не забыла. У неё было всё, о чем часто мечтали простые люди: почёт, слава, положение в обществе, материальные блага. Не было только одного — счастья. Навсегда осталась одинокой. И бесконечно мучили мысли о том, что «из-за неё» сгинули земляки…

А тут ещё вдруг пришло письмо из Германии, от фрау Аниты — да, той самой вдовы Вильгельма фон Кубе, бывшей актрисы Аниты Линдеколь, которая, оказывается, тогда, в четвёртый раз беременная, находясь в спальне рядом с мужем, осталась невредимой. Причём в письме не было даже намёка на месть или ненависть:

«Да благословит тебя Господь! Какова милость Божья, что мы, после всех тех страшных событий, происшедших в 1943 году в Минске, снова можем приветствовать друг друга! Господь держал свою милостливую руку над твоей и моей жизнью, а также над жизнью моих детей. Через Иисуса Христа прощает нам Господь весь грех, который отягчает нашу совесть…»

* * *

ПРОСТИВШИСЬ с ней, я пришёл в музей, где мне показали ту самую чёрную сумочку с металлическими застежками и отломанным рожком… А потом на стене кинотеатра увидел афишу ху­дожественного фильма «Часы остановились в полночь», где всё — правда, кроме «полуночи»: на самом деле часы останови­лись в 3.15.

* * *

В ПОСЛЕДНИЕ годы Елена Григорьевна мало кому доверяла, с ужасом прислушиваясь к шорохам и скрипам. Вот ведь какой парадокс: с точки зрения государства ты — героиня, а совесть всё равно не даёт покоя! На старости лет ей пришлось вверить себя в руки племянницы, и та все её ордена спустила на чёрном рынке…

Теперь на её доме — мемориальная доска: Елена Гри­горьевна скончалась в 1996-м, 7 апреля…