Институт я закончил «почти» с отличием. Были тройки по гидравлике и по истории КПСС. Оба преподавателя, их поставившие, были евреями. «Гидравлик» Шлипченко, страшно боялся, что его заподозрят в симпатии к лицам определенной национальности, а старику Фунштейну резко не понравилось мое выступление…

Экзамены…

Олег Кац

Иван Теофилович нещадно нас дрессировал.

Моими любимыми были задачи на построение, но и по другим разделам математики тупостью не страдал. Иван Теофилович жил в нашем дворе, в доме напротив, и вечерами мы в беседке играли в шахматы. (Там постепенно я и узнал его историю).

В папиной библиотеке нашлась пара занимательных математических книг на польском, которые Иван Теофилович с удовольствием прочел и даже использовал кое-какие задачи оттуда в школьном курсе. Одна книга называлась «По следам Пифагора», и даже как-то я видел ее сокращенный перевод, другая — «Лилиавати» — по-моему, до сих пор не переведена. Недавно я попробовал ее перевести, и с грустью убедился, что она порядочно устарела.

После окончания школы по настоянию — категорическому требованию — папы я поступал в институт пищевой промышленности. Первый экзамен был письменный по математике. Были громоздкие преобразования с использованием тригонометрических функций, которые я недолюбливал за формализм и сухость. Исписав пару-тройку страниц, я обнаружил, что задание выполнено, огляделся вокруг… слева через ряд потел парень по фамилии Гелевей, позади него массивный Гноевой. Незаметно Гелевей с просьбой «помоги» передал мне задачку, я решил; спустя минуту то же сделал Гноевой; тоже решил.

В этот момент преподаватель увидел, что я бездельничаю и верчусь, я объяснил, что закончил работу. Он забрал мои бумаги и выставил за дверь.

Через два дня я пришел к доске с результатами экзаменов и с ужасом увидел трояк. У Гелевея была четверка, а у Гноевого — пятерка. Проходной балл был высоким, я понял, что мне не пройти, и позвонил из автомата папе на работу. Рассказав ситуацию, я сказал, что заберу документы и подам на радиофизический университета, куда поступали мои одноклассники (было еще не поздно). Папа взъярился и железным голосом сказал: «стой на месте, я сейчас приеду».

Он приехал на место очень быстро, и мы пошли к председателю приемной комиссии посмотреть мою работу.

Работу нам показали. Ни одной ошибки там не нашлось, но все мои преобразования были подчеркнуты красным, а внизу стояло: «Нерационально. 3» (я не пытался вспомнить какие-то вторичные формулы, и основываясь на знании основных, попутно выводил их, записывая использованные на полях).

— Так вы что хотите, чтобы вам исправили оценку или приняли в институт?

Папа выставил меня за дверь, долго общался с председателем. Потом меня позвали.

Председатель был красен и смущен и сказал, что письменный экзамен — не основной, что мои знания будут проверять на устном, и он лично проследит, чтобы ко мне отнеслись объективно. Велено было успокоиться и сдавать экзамены.

На устном экзамене каждому выдавали предварительный список задач и примеров, а потом преподаватель подсаживался к абитуриенту и проводил устный экзамен, докапываясь до самых глубин незнания. Я не боялся задач, но меня просто трясло от волнения — со мной это бывает в минуты серьезных испытаний. Поэтому я всегда ходил на экзамен в первых рядах, чтобы трястись недолго.

Я сидел на третьей парте. Впереди меня сидел многообещающий абитуриент Прилуцкий, явный медалист с ярко выраженной семитской внешностью, наглядно знакомый мне по олимпиадам, у которого по всем предшествующим письменным экзаменам были пятерки.

К нему подсел преподаватель по фамилии Лесовой (гораздо позже я узнал, что он был легендарным пьяницей и взяточником и даже умер в тюрьме за махинации на вступительных экзаменах). Прибыловский в этот момент заканчивал решать квадратное уравнение и начал писать ответ в строгом соответствии с формулой, но не успел закончить. Дойдя до этого места, Лесовой сказал «Ага… не знаете…» и никакие объяснения не помогли. Дописать он не дал. Тогда в отчаянии Прилуцкий стал тормошить сидевшую на передней парте экзаменаторшу, вскрикивая «Смотрите! Он говорит, что я не знаю!» и что-то еше, возмущенное и жалкое. Лесовой разъярился.

«Так, проверим дальше».

И стал с интервалом в секунду задавать вопросы, не ожидая ответа, повторял: «не знаете… не знаете… не знаете…»

Я сидел ни жив ни мертв. У меня из руки выпала ручка и укатилась под парту. Начатый последний пример, в котором нужно было вычислить значение заковыристого численного выражения с дробью под корнем, был не закончен.

В это время в аудиторию вошел еще один экзаменатор, просмотрел лежавшие на столе экзаменационные листы, и подняв голову, спросил:

— А кто здесь Кац?

Я молча поднял руку, он подсел ко мне, просмотрел мою работу и спросил:

— А это как Вы собирались решать? (после выражения у меня был написано =)

Выражение я собирался принимать за Х, возводить обе стороны в квадрат, избавляясь от иррациональности в числителе и знаменателе, а дальше решать, как примитивное квадратное уравнение с одним неизвестным.

Короче, я получил проходную четверку (за что снизили, не знаю) и ушел с невыразимым облегчением.

А Прилуцкого, ясное дело, провалили.

Эту сцену я запомнил в мельчайших подробностях на всю оставшуюся жизнь. Фамилия преподавателя, который экзаменовал меня, была Юрченко.

… Когда я уже заканчивал институт, папа объяснил мне, о чем говорил с председателем комиссии. Оказывается, моя фамилия была в списке при письме министра пищевой промышленности — как потомственного пищевика, сына фронтовика, орденоносца-отличника пищевой промышленности, члена КПСС, предписывалось (при наличии удовлетворительных знаний) обеспечить прием меня вне конкурса.

Остальные «хромые по пятой графе» одноклассники поступали не в Киеве. Изучали географию — Новочеркасск (который потом даже называли новочеркасским институтом киевских евреев), Ровно, Свердловск, Новосибирск, Пенза, Иваново, и даже… Массачусетс.

Институт я закончил «почти» с отличием. Были все пятерки, четверка по математике и тройки по гидравлике (которую я до сих пор помню и использую в работе) и по истории КПСС.

Оба преподавателя, поставившие мне тройки, были евреями. «Гидравлик», скрытый под фамилией Шлипченко, страшно боялся, что его заподозрят в симпатии к лицам определенной национальности, а старику Фунштейну резко не понравилось мое ревизионистское выступление на семинаре, в котором я изложил причины, вызывающие необходимость мирного сосуществования двух систем (он был одним из бывших комиссаров Чапаева, с изуродованной рукой и большим сабельным шрамом на лысой голове). Но на него я не в обиде. Мой папа ведь тоже был кавалеристом-гвардейцем.

Среди четырех тысяч студентов, кроме меня были еще два еврея на весь институт — Юра Рабинер, поступивший с дипломом с отличием из техникума, и Марк Овруцкий… правда, Марк институт так и не закончил — уж слишком много времени тратил на руководство студенческим клубом и мало на учебу.

Преподавателей-евреев было больше, среди них очень известные профессора — Годик, автор знаменитого учебника по начертательной геометрии (у него я был абсолютным отличником) и чрезвычайно всеми уважаемый Давид Ильич Скобло, автор книг по автоматике, наш завкафедрой.

А потом было еще много всяких экзаменов… Задач приходилось решать много, и каждая была новой, и не только для меня. И всегда вспоминалась любимая цитата Ивана Теофиловича — задача содержит решение в неявном виде. А главное — увидеть ее во всей полноте.