Чайник на огонь, яблоки тонкими ломтиками, яйцо, кефир, масло, звучное название «Жакко»… Через четверть часа я внесла поднос, поставила на стол. В гостиной витало напряжение. Розалия на диване хлюпала здоровенным носом, мама сидела рядом и нервничала. Посмотрела на меня, на поднос с волшебными яствами…

Моя мама — ребецен

Наталия Шайн-Ткаченко

Вечер, тишина. Мы с Машкой грызём гранит разных наук в маленькой комнате, так называемом кабинете.

Я решаю задачи повышенной сложности: серьёзная подготовка к серьёзному вузу. Мама решительно возражает только против Корабелки — не хочет, чтобы я всю жизнь лазила по стапелям, как она. Как говорит наша математичка, мне повезло: пятый пункт уже перестал быть препятствием. Она во мне души не чает. Ха, таки есть за что!

Машка, лёжа на диване, учит старославянский, у неё сессия.

В гостиной включен телевизор, нам не мешает. Мама смотрит какой-то фильм, а, может, и заснула, сильно устаёт на работе.

Слышу тяжёлые шаги на лестнице, кто-то топчется у нашей двери. И звонок. Осторожный, короткий. Машка не пошевелилась. Ясно, открывать мне.

— Здравствуйте, Розалия Семёновна! — Я, конечно, жутко удивлена, но воспитание, воспитание… — Проходите, пожалуйста! Вы к…?

Грузная, высокая, когда-то, наверное, красивая, а сейчас довольно-таки несуразная дама вошла боком.

— Сашенька, добрый вечер. Анна Ильинична дома? Надеюсь, я не помешала…

Я сунулась в дверь гостиной.

— Кто пришёл? К Маше?

— Розалия Семёновна Дойч, к тебе.

Мама легко поднялась с кресла и вышла в прихожую. Мои функции закончены, но любопытство не удовлетворено. Потом узнаем.

— И?

Машка в своём репертуаре, лишнего не произнесёт. Уверена, я её и по мычанию пойму.

— Динкина мама, представляешь? Без звонка, в полвосьмого…

— Какой Динки, из вашего класса? Красотки?

— Ой, тоже мне, красавицу нашла! Корова с четвертым размером! Морда белая, лохмы чёрные во все стороны. Как у тебя.

— Взрослая девица, а ничего не понимаешь ни в красоте, ни в уважении к старшим…

Мария тираду не закончила, вошла мама:

— Саша, сделай, пожалуйста, чай. Завари по-человечески, хороший, и посмотри там, — мама запнулась, — может, у нас какие-нибудь конфеты есть? Или печенье? Было что-то, оставалось…

— Цели ясны, задачи определены. Минут десять.

И я поскакала на кухню.

После папиной скоропостижной кончины год назад ситуация у нас, мягко говоря, изменилась. Нет, деньги ещё оставались, но нам скоро Марию замуж выдавать, мне в институт поступать. И если прорвусь, пять лет в Москве на что-то жить. Общежитие-то будет, а вдруг без стипендии? В общем, мы экономили.

Мама преподавала на полторы ставки в своей мореходке да ещё взяла абракадабру под названием «кабинет».

Машке тряпки всё-таки покупались: как же, невеста. А я как-нибудь доживу до диплома. Или хотя бы до поступления.

Никаких сластей я не нашла. Потому как если бы случайно завалялись, мы их давно бы уничтожили. И о талии думали бы мало.

Чайник на огонь, яблоки тонкими ломтиками, яйцо, кефир, масло, звучное название «Жакко»…

Через четверть часа я внесла поднос, поставила на стол.

В гостиной витало напряжение. Розалия на диване хлюпала здоровенным носом, мама сидела рядом и нервничала. Посмотрела на меня, на поднос с волшебными яствами, улыбнулась и вдруг подмигнула.

Опс, в этом вся Анна Ильинична. Говорят, я на неё похожа.

— Что там делается? И чем пахнет? — сестрица отбросила конспект, пробормотала «аз зело ясти хочу» и всплыла над диваном.

Ух, как же я завидовала её грациозности!

— Разговаривают, Розалия рыдает. Мама злится, но не глубоко. Я им яблоки в тесте пожарила, пока чайник закипал. Конфет нет, ты же всё слопала…

— Ребёнок ты вредный, но иногда проявляешь ум и сообразительность. А мне оставила?

— А как же! Горбушки. Авось растолстеешь хоть немного.

Мне Машкины наряды не подходят — я в папу, высокая, и в отличие от сестры… ну-у… не тонкокостная. Зато должна получить медаль. Так, где там мои задачки.

Сколько прошло времени, не знаю (люблю комбинаторику, увлекает), хлопнула входная дверь, и мама позвала нас допивать чай и доедать «Жакко».

Не выдержала, конечно, я. Мария — та вообще верх невозмутимости, мама глубоко задумалась, а я ж помру: чего вдруг Розалия?..

— Так, что это было? Оладушки хорошо получились, аккуратненькие.

— Кто б сомневался, — мама помотала головой, будто стряхнула что-то неприятное. — А что приходила… Девочки, она пришла ко мне как к ребецен.

В ответ на наше недоумённое молчание вздохнула:

— Правильно, церковнославянский важнее, по нему хоть экзамен можно сдать.

Жена ребе, вот это кто. На идише. Помните, на папины похороны Елизавета приезжала?

Мы дружно закивали. События годичной давности лежали на сердце и в памяти тяжёлым камнем. До сих пор мы по ночам плакали. Втайне друг от друга. Да…

Так вот, недолгое пребывание у нас папиной сестры в этой тяжести ощущалось определённой долей.

— Она мне душу вымотала: кто прочитает поминальную молитву; как это — не собираемся сидеть траурную неделю, шиву то есть! Ну коммунист, ну воинские почести, — мама вздохнула, отпила глоток, — а ей важнее, что её брат — сын раввина. Мне только этих споров тогда и не хватало. И, видите ли, воспитали мы с папой вас совершенно неправильно, образования еврейского не дали. Даже начального. Мы ж, наверное, и свечи в субботу зажечь не сумеем! Конечно, не сумеем, у нас и свечей-то нет.

Я по своей дурацкой, но неискоренимой привычке, молча сорвалась с места и побежала в спальню. Вытащила большую атласную коробку из-под «Красной Москвы». В ней хранились папины фронтовые награды (очень много! Три ордена Красной звезды, Отечественной войны, Красного знамени, куча медалей) и мамин значок Ворошиловского стрелка. Я схватила значок и примчалась обратно.

— Всё верно, дочь, — мама легко коснулась значка. — Мы с папой от религии отдалились ещё в юности. Будь мои родители ортодоксами, как бы я из Баку в Одессу уехала? Да ещё в такой институт. И с папой не познакомилась бы. Зато у вас никакого раздвоения: не пришлось дома жить по одним законам, а в школе по другим. Вообще-то нас за это осуждали и до Елизаветы.

— Кто осуждал? И кому какое дело вообще? — я возмутилась.

Странные вещи мама говорила. Вот уж никогда не задумывалась, как получилось, что родители стали атеистами при однозначно религиозных предках. Что тут думать: комсомольцы же, папа потом вступил в партию, всё естественно!

— Кто… И Комаровские, и Рахиль Львовна. Они считали, что мы должны были в вас не советское самосознание воспитывать, а еврейское. А кому-то (не важно, кому, вы всё равно не знакомы) партбилет не мешал элементарные религиозные правила соблюдать, то, что называется кашрутом. То есть съел свиную отбивную, потом помолился. Нам с папой такое многостороннее лицемерие претило.

— Мам, ты ушла в сторону. Розалии чего от тебя нужно-то было?! — спохватилась Маша.

Вообще-то она Мирьям, так бабушка хотела. Но всюду всегда фигурировала Мария, а при получении паспорта у регистраторши и тени сомнения не возникло, как записать.

Мама произносила не известные мне слова, но, в отличие от сестры, я чувствовала: она точно знает, к чему ведет. У нас с мамой строгое инженерное мышление.

— Бэкицер* (*короче — идиш). Яков покойный, отец этой твоей Дины — одноклассницы, служил с папой. И прошло уже почти три года, как умер. Это вы знаете.

Мама заговорила медленнее, она явно объясняла не только нам, но и себе:

— Он лейтенант, а ваш папа — капитан первого ранга и его командир. И у Розы как-то в мыслях перемкнуло, что если её муж подчинялся папе, но, в принципе, мог бы с ним советоваться, то она в случае чего придёт ко мне. То есть если Борис — ребе, то я — как бы ребецен…

— В каком таком случае придёт? Советоваться? — у Марии поползли вверх густые чёрные брови. — Вы же незнакомы практически!

— В этом-то и дело! И вся трудность. У Розы возникла нештатная ситуация, и ей самой не выбраться. Не знает, как поступить. Все её родственницы всегда в таком случае шли к ребе.

— Я бы не пошла, — я даже обиделась за этих древних и полудревних евреек, — своих мозгов нет, что ли?

— У тебя точно нет. Их же так воспитывали с младых ногтей, где искать опору. Покладут в торбочку… чего там, яичек, что ли? и на поклон, в этом, в штетле, — задумчиво пояснила Маша. — А она тебе что принесла, кстати?

— Какие же вы обе глупые, — мама наконец улыбнулась. — Яички в торбочке — это из какой-то другой оперы.

— Штетл — это что? — я понятия не имела, где это.

— Местечко, маленький городок с однородным населением, — Машка удостоила меня пренебрежительным фырканьем.— Я хоть Шолом Алейхема читала… Пыталась… Ну, понятно: Розалия пришла советоваться, потому как в ней заложено поколениями — переложить ответственность на раввина, так?

— Допустим, — мама нахмурилась, ей Машкин вывод не понравился, а по-моему, звучало логично.

— Мам, не тяни, интересно же!

Я доела остывшую оладью, запила холодным чаем.

— Посватались к твоей Дине, вот что!

— Как посватались, по-настоящему? — Мы с Машкой удивились одинаковыми словами.

— Ну да. К ним пришли родственницы одного мичмана, тоже еврея, естественно, и сказали всё, что положено в таких случаях. И теперь Роза не знает, что делать. Жениха переводят в Балтийск. Нет, школу Дина закончит, конечно, экзамены сдаст. И что, сразу замуж? В восемнадцать лет?

— Мам, короче, что ты ей ответила?

Машке явно начали надоедать чужие матримониальные проблемы.

Тайна посещения раскрыта, дальше не слишком интересно. У неё-то сначала будет диплом (похоже — красный, Машка большая умница), потом замуж. За русского. Такой красавчик! Высокий, спортивный…

— Что ответила… Что пусть женятся! По возрасту более или менее подходят, уже хорошо. Да я сразу поняла, Роза именно этого и ждала. Пришла за подтверждением.

— Стоп, а у Динки хоть спросили?! — я опять возмутилась. — А вдруг ей не в жилу?

— Терпеть не могу жаргон, — мама поморщилась, — а по сути… Я поняла, что Дина с этим мичманом уже довольно хорошо знакома… Ну что вы от меня хотите?! Мне бы с нашими делами разобраться, я о вас тревожусь… А посоветовала так, как показалось правильным. Выйдет замуж, уедет. Может быть, и Роза с ними. Меняя место, меняешь судьбу. Но я не ребецен, какая нелепость.

— Думаю, ты права,-либо Машке что-то в этой истории понравилось, либо она решила мягко закруглить разговор. Она у нас такая, «дипломатичная».

А я нет. Динка меня раздражает, но я ей посочувствовала:

— По-моему, ты не должна была вмешиваться. Как можно решать судьбу какой-то чужой девчонки? Пусть даже и дурочки?!

Мама решительно встала и начала собирать тарелки-чашки:

— Ну, так. У тебя есть своё мнение и ты его выпалила. Как всегда. Ладно, ценю. Но, во-первых, всё уже час назад сказано. Во-вторых, Дина не дурочка, а вот ты грубишь… Всё, устала, и вообще, я не ребецен. Кончен разговор. Иди мыть посуду.

— Ну, так. Имейте в виду: себе мужа я найду сама. И попрошу никого не вмешиваться!

— А если нам он не понравится? — сестрица уже выходила из комнаты, но, конечно, не удержалась от шпильки.

— Тогда, наверное, я его пристрелю, — мама устало улыбнулась.

Говорят, я на неё очень похожа. Что ж, это неплохо. А ещё хорошо бы понять, что там с нашим воспитанием. Правильное, неправильное… Как оно называется — еврейское? Иудейское? Религиозное, что ли? Ну-ну.

Этим я озабочусь, когда придёт время разбираться с воспитанием собственного потомства, сегодня намного важнее математика.

А вообще-то интересно, у Наташки Мартыновой тоже такого рода вопросики возникают? У неё и бабушка жива, в церковь ходит…