Воспоминания Жукова вышли в свет только после того, как в текст вписали нелепый абзац: «… мы хотели посоветоваться с начальником политотдела 18-й армии Л.И. Брежневым». Осведомленные читатели посмеивались: надо же, маршалу Жукову понадобился совет полковника Брежнева!

Вспоминая…

Маршала Жукова

Лев Сидоровский

1 ДЕКАБРЯ

«МАРШАЛ ПОБЕДЫ»
125 лет назад, 1 декабря 1896 года,
родился Георгий Константинович Жуков,
с родными и сослуживцами которого
мне довелось встречаться

ЭТО было в ноябре 1986-го. В деревню, где родился Жуков, меня вёз… его фронтовой шо­фёр. Да, Александр Николаевич Бучин, накру­тивший с маршалом по дорогам войны сто семьдесят тысяч кило­метров, теперь, вглядываясь в убегающее под колёса «Жигулей» шоссе, вспоминал:

— В сорок первом, осенью, как-то катили здесь. Тоже — дождь и доро­га после бомбёжки разбита. В общем, стонет наш «газик» по причине бездо­рожья так, что я не удержался, выра­зил вслух свою жалость. Георгий Кон­стантинович мрачно усмехнулся: «Судь­ба Родины на карту поставлена, а он машину пожалел…»

Миновали Апрелевку, Алабино, Балабаново… Поворот налево. Вот и боль­шое село, которое когда-то называ­лось Угодский Завод, а теперь — рай­центр Жуково Калужской обла­сти. На площади — бронзовый бюст прославленного земляка… Еще немного — и Стрелковка, совсем не великая деревенька на бере­гу сонной Огублянки. И здесь, и в протекающей неподалеку Протве маленький Егор, знаю, любил рыбачить. Туда, на Протву, в район Михалёвских гор, дорога шла через густую липо­вую рощу и чудесные берёзовые пе­релески, где было много земляники, грибов… Сейчас — ни рощи, ни пере­лесков: всё вырубили гитлеровские ок­купанты. И избу Жуковых спалили тоже. Правда, односельчане по­ставили на пепелище другую, похожую. А потом поднялся рядом монумент: в наброшенной на плечи шинели мар­шал после трудных походов пришёл к родному дому…

* * *

О ТОМ, как жили в Стрелковке Жу­ковы, поведал мне двоюродный брат Георгия Константиновича — Михаил Ми­хайлович Пилихин. Дом Пилихиных располагался в соседней деревеньке под названием Чёрная Грязь. Здесь родилась и выросла Устимья Пилихина, а потом перебралась в Стрелковку — к сапожнику Константину Жукову. Тяжёлая нужда, ничтожный заработок мужа заставляли её трудиться на поле от зари до зари. Физи­чески очень сильная, Устимья Арте­мьевна запросто поднимала пятипудовые мешки с зерном. Однако в семье, где, кроме Егора, была ещё дочь Ма­ша, денег едва хватало на хлеб, соль да уплату долгов. Семи лет сын по­шёл в церковноприходскую школу. Его учителем оказался хороший человек — Сергей Николаевич Ремизов: никогда голоса на ребят не повышал, зря ни­кого не наказывал…

Летом 1908-го в Чёрную Грязь при­ехал мамин брат, Михаил Артемьевич, который имел в Москве скорняжную мастерскую и согласился взять пле­мянника в учение.

— Наш дом, — рассказывал Миха­ил Михайлович, — стоявший в Камер­герском переулке, сохранился, его лишь надстроили. Побывал там недавно: есть и лестница, которая ве­ла в мастерскую на второй этаж… По­том перебрались в Брюсовский пере­улок… С Егором подружился я мигом. Но особенно близко сошёлся с ним мой старший брат Александр, который в основном и учил молодого род­ственника ремеслу. Рядом работали, рядом на полатях спали. А ещё все вместе играли мы в бабки, в городки… Егор среди нас выделялся: быстрее всех дело делал, быстрее всех ел.,. Запоем читал истории о Нате Пинкер­тоне, «Записки о Шерлоке Холмсе» Конан Дойля. Затем с помощью Алек­сандра стал глубже изучать русский язык, математику, географию увлёкся научно-популярной литературой… Вот полюбуйтесь: это мы сфотографи­ровались, когда Егор как раз закон­чил учение. Видите — сидит он в крес­ле, в самом центре — да, предводи­тельствовать любил… В мемуарах Ге­оргий Константинович упоминал, что, когда началась мировая война, Алек­сандр уговаривал его идти на фронт добровольцем. Впрочем, Егор скоро там оказался. И Caшa на фронт всё-таки сбежал, откуда его привезли раненым. Когда началась Гражданская, Александр записался добровольцем в Красную Армию и погиб под Цари­цыном. А я в те годы служил в мос­ковской милиции, потом — тоже в Красной Армии… От Георгия вестей не было. И вдруг в начале 1924-го является: большевик, командир 39-го Бузулукского кавалерийского полка! Вскоре получил назначение в Ленин­град, в Высшую кавалерийскую школу… С тех пор никогда не теряли мы друг друга. Приезжая в Москву, брат, по­ка не имел ещё в столице квартиры, постоянно жил у нас, в Брюсовском, — вместе с женой Александрой Диевной, с дочками Эрочкой и Эллочкой…

* * *

А ПОТОМ дочки принимали меня. Да, оказался в гостях у Эры Георгиевны Жу­ковой — старшего научного сотрудника Института государства и права АН СССР, и у Эллы Георгиевны — редакто­ра Гостелерадио. Показали люби­тельскую фронтовую фотокарточку в тёмной рамке, на которой — широко улыбающийся Георгий Константинович:

— Этот снимок стоял у мамы на столе с сорок третьего года до пос­леднего дня…

Старшая задумалась:

— Больше всего запомнились по­стоянные переезды: Минск, Слуцк, Смоленск, Киев… Из-за них пришлось поменять десять школ… Конечно, отец был очень занят на службе, и видели мы его совсем не много, но каким внимательным и нежным оказывался в эти редкие часы. Любил делать подар­ки: покупал нам с сестрой куклы, кни­ги (роскошно изданные «Сказки» Шар­ля Перро храню до сих пор), а потом, с фронта, присылал то финский нож с наборной ручкой, то кавалерийский стек. Кстати, стек — это совсем не случайно: ещё задолго до войны отец постоянно участвовал в различных ка­валерийских соревнованиях, брал при­зы, а мы за него болели — вот и ме­ня приучил к лошадям… Жили мы до войны очень скромно. Мебель была в основном казённой: стол, диван, эта­жерки с книгами… Воспитывал ли он нас? Конечно, но — как-то незаметно и никогда не повышая голоса. Помню, лет пять мне было: бросила на пол игрушку, а поднять отказалась. В от­вет на требования мамы капризничаю, ору как оглашенная — и вдруг натк­нулась на его взгляд. Взгляд был та­кой, что всё моё упрямство разом уле­тучилось… Обладал огромной силой воли: например, ещё в тридцать пя­том после болезни бросил курить и после, даже на фронте ни разу не взял сигареты… Терпеть не мог рас­хлябанности, разгильдяйства и нас к этому приучал. Так что мы с сестрой, например, никогда никуда не опазды­ваем — это для нас давным-давно стало нормой…

К разговору подключилась Элла Ге­оргиевна:

— Обидно, что некоторые авторы в воспоминаниях о Жукове излишне под­чёркивают его суровость. Суровым заставляло быть отца само время: ведь война же, и какая война! Да, он был строг, но справедлив. Сам стремился всё делать как можно лучше и от дру­гих того же требовал — всегда, всю жизнь. Например, мы с сестрой и по­думать не могли, что можно учиться не на «отлично». Обе школу закончили с медалями, и отец воспринял это, как само собой разумеющееся…

Интересно, а как Георгий Констан­тинович отдыхал? Оказывается, обожал охоту, причём — с трофеями возвра­щался всегда, ибо стрелял отменно. Много фотографировал — «фотоко­ром», «лейкой», и там, в гостях, я получил воз­можность ознакомиться с богатой фо­толетописью семьи Жуковых, осуще­ствлённой её главой. Не признавал жизни без музыки, в доме даже сло­жилось своё музыкальное трио: отец играл на баяне, Эра — на аккордео­не, Элла — на гармошке. Его любимый репертуар: «Степь да степь кру­гом…», «Когда б имел златые горы…», «По диким степям Забайкалья…». С удовольствием слушал Русланову, Коз­ловского, любил сам напевать низким баритоном. Когда у дочерей собира­лись подруги, охотно танцевал с ними. Научил Эллу танцевать вальс-бос — тон. Не мог отказать себе, коли выпа­дал случай, и в пляске — в общем, это был русский человек во всей широте своего характера…

* * *

ДОЧЕРИ осторожно извлекли из конверта пожелтевшие от времени листочки…

«21.30 24.5.39. Из Москвы в Смо­ленск. Милый Шурик! Сегодня был у наркома. Принял исключительно хорошо. Еду в продол­жительную командировку. Нарком ска­зал: заряжаться надо примерно на 3 месяца. К тебе у меня просьба такая: во-первых, не поддавайся хныканью, дер­жись стойко и с достоинством, поста­райся с честью перенести неприятную разлуку. Учти, родная, что мне пред­стоит очень тяжёлая и ответственная работа, и я, как член партии, коман­дир РККА, должен её выполнить с честью и образцово. Ты же меня зна­ешь, что я плохо выполнять службу не приучен, но для этого мне нуж­но быть спокойному за тебя и дочурок. Я тебя прошу это спокойствие мне создать. Напряги все свои силы, но этого добейся, иначе ты не можешь считать меня своим другом жизни. Что касается меня, то будь спокойна на 100 процентов. Ты меня крепко напоследок обидела своими слезами. Ну что ж, понимаю, тебе тоже тяжело. Целую тебя крепко. Целую моих ми­лых дочурок. Ваш Жорж».

О слезах в письме не случайно: он не мог их терпеть, и дочери уяснили это ещё в самом раннем детстве. Те­перь — о несколько странной подпи­си отправителя. Элла Георгиевна улы­бнулась:

— В каждой семье есть свои ма­ленькие тайны. Мама неизменно на­зывала папу Жоржем, и ему это, судя по всему, нравилось. Он же в свою очередь величал маму Шуриком, а меня — Лекой: такое имя придумала мне Эра…

Тогда в семье ещё не знали, в ка­кую «продолжительную командировку» отправился Георгий Константинович. Скоро всё стало ясно. Особенно по­радовались вот этому письму из Мон­голии:

«Здравствуй, мой милый Шурик! Шлю тебе привет и крепко всех це­лую. Получил от тебя массу писем и телеграмм, но, извини, ответить не мог, т.к. был занят боями. Вот с 20.8 веду непрерывные бои. Сегодня закончил полный разгром японских самураев. Уничтожена вся его действующая ар­мия, взято более 100 орудий, масса всякой техники и имущества. По счету, это четвёртое поражение японцев. Надо тебе сказать: всё время бои носили ожесточённый характер. Есте­ственно, мне как командующему при­шлось поработать и не поспать. Ну, ничего, лишь бы был хороший резуль­тат. Ты помнишь, я тебе писал из Мос­квы о том, что задание партии выпол­ню с честью. <…> Сегодня получил сообщение о при­своении мне звания Героя Советского Союза. Очевидно, ты об этом уже зна­ешь. Такая оценка правительства, пар­тии и т. Ворошилова обязывает меня ещё больше стараться выполнить свой долг перед Родиной. Крепко, крепко всех вас целую. До скорого свидания. Жорж».

* * *

СЛЕДУЮЩИЕ письма относятся уже к совсем другой войне… Тогда, в ию­не сорок первого, семья жила на да­че, в Архангельском. Глава семьи до­ма ночевал редко: почти круглые сут­ки находился в наркомате. Двадцать второго позвонил на рассвете…

В Центральном музее Вооруженных Сил СССР я увидел коричневую папку с готическими буквами: «План «Бар­баросса». Тот самый безумный план, подписанный Гитлером. Там же, в му­зейных фондах, листал «Личный днев­ник пребывания на фронте» Георгия Константиновича Жукова:

«23.6.41. Сталин приказал немедля вылететь в Тернополь в штаб Юго — Западного фронта (КОВО) с целью помочь Военному Совету организовать оборонительные действия. Обязанности начальника Генштаба возложены на И.Ф. Ватутина. В Тернополь прибыли поздно вечером того же дня. Утром 24 выехал в танковый корпус Рябышева, которому была поставлена зада­ча нанести контрудар по прорвавшемуся противнику. Вечером того же дня вернулся в штаб фронта, откуда док­ладывал обстановку Главкому С.К. Тимошенко…»

«26.6.41. Сталин приказал вернуться в Москву в связи с осложнением обстановки на Западном направлении…»

Так для Жукова начинались 1418 дней и ночей, которые сделали его имя ле­гендарным. Те 1418 дней и ночей, ко­торые заставят американского публи­циста Гаррисона Солсбери написать книгу «Великие битвы маршала Жукова», где, в частности, есть и такое признание: «Когда со временем отсе­ются зёрна истинных достижений от плевел известности, тогда над всеми остальными военачальниками засияет имя этого сурового, решительного человека…»

* * *

КАК РАЗ 26-го, когда начальник Ге­нерального штаба генерал армии Жуков возвратился в Москву, в его рас­поряжение поступила группа молодых офицеров, и среди них — лейтенанты Николай Пучков и Александр Дмитренко. Я встретился с Николаем Иванови­чем и Александром Петровичем: ко­нечно, годы берут своё, но — выправка! Выправка в этих людях осталась навсегда. Вспомнили самые горькие месяцы войны, первую поездку с Ге­оргием Константиновичем на фронт, который приближался к Москве. Пе­редвигаться приходилось скрытно, удаляясь от оживлённых магистралей. Фары ночью не включали: вражеские самолёты чувствовали себя в небе вольготно. Случалось, Пучков или Дмитренко, или кто другой из их группы, стоя на подножке, освещали дорогу карманным фонариком. А Жуков в пути продолжал работать: изу­чал карту, что-то писал… Не раз попа­дали под обстрел, под бомбёжку, но в любой обстановке этот человек ос­тавался невозмутимым. И неуязвимым. Поначалу водил машину его двоюрод­ный брат, Пилихин, но третьего сен­тября под Ельней Михаила тяжело ра­нило, и за баранкой прочно обосно­вался Бучин…

Там, под Ельней, вспомнили мои собеседники, шестого сентября, впер­вые с начала войны Жуков улыбнулся. В тот день он отправил Сталину телеграмму:

«Ваш приказ о разгроме Ельнинской группировки противника и взятии гор. Ельня выполнен. Ельня сегодня заня­та нашими войсками. Идут ожесточён­ные бои с разбитыми частями против­ника западнее Ельни. Противник в полуокружении. Жуков».

Это была его первая победа.

* * *

ЗАПИСЬ в «Личном дневнике пре­бывания на фронте»:

«Утром 10 сентября вылетели с Цен­трального аэродрома в Ленинград. В тот же день к вечеру прилетели в Ле­нинград, на городской аэродром. В тот же день вступил в командование Ле­нинградским фронтом, приняв его от К.Е. Ворошилова…»

Мои собеседники эту дорогу к бе­регам Невы и двадцать семь дней в блокадном городе помнили в мельчай­ших подробностях:

— Погода выдалась скверная. Небо — в тучах, поэтому летели низко-низ­ко, грибы можно было разглядеть… Когда прибыли, выяснилось, что об­становка критическая. Жуков без про­медления взялся за работу. Главная ударная сила противника — танки, и командующий рядом с противотанко­вой артиллерией ставит зенитные орудия, которых в Ленинграде было много. Организуются но­вые воинские части из моряков, проводится мобилизация коммунистов на предприятиях, снимаются дивизии с Карельского участке фрон­та, где не велись активные действия. Укрепляется воинская дисциплина в частях и штабах. Резко повышается тре­бовательность… Напутствуя генерала Федюнинского на пост командующего 42-й армией, Георгий Константинович сказал: «Ну, Иван Иванович, настал мо­мент, когда мы с тобой не на словах, а на деле должны будем доказать, что являемся ленинцами. Думаю, ты понимаешь, что значит город Ленина для Родины… Речь идёт не о наших с тобой жизнях. Речь идёт о существо­вании великого русского, советского города…» Да, в те дни, находясь ря­дом с этим человеком, мы особенно остро осознали, что может сделать для спасения города полководец, если талант его целиком отдан партии, на­роду. Конечно, в замыслы командую­щего был посвящён узкий круг лиц, но мы видели, как после жуковских распоряжений набирались уверенности генералы и офицеры, с какой надеж­дой смотрели на передовой в его ли­цо солдаты. Его сила, его вера в по­беду передавались фронту. Город, ка­залось — обречённый, набирал дыха­ние, ощетинивался противотанковыми ежами, штыками, орудиями…

Ещё накануне битвы за город Лени­на семья Георгия Константиновича по­лучила от него с нарочным записку, где была одна-единственная фраза: «Мы победим». А теперь пришло пись­мо, адресованное дочерям:

«Здравствуйте, Эрочка и Эллочка! Шлю вам привет с фронта. По ва­шему заказу бью немцев под Ленин­градом. Немцы несут очень большие потери, но стараются взять Ленинград, а я думаю не только удержать его, но и гнать немцев до Берлина. Ну, как вы там живёте? Крепко вас целую. Ваш папа».

Всё-таки удивительная сила и убеж­дённость были в этом человеке: враг под Москвой, Ленинград в осаде, а он пишет дочерям о том, что будет гнать захватчиков до самого их фа­шистского логова!

Они увидели отца под Новый год: Александра Диевна, Эрочка и Эллочка прилетели на военном самолёте прямо в Перхушково, где располагал­ся штаб Западного фронта, и все вме­сте встретили 1942-й. В ту ночь он сказал:

— Крепко врезали Гитлеру у стен Москвы, но это — только начало…

* * *

ДА, ЭТО было только начало…

Запись в «Личном дневнике пребы­вания на фронте»:

«28 августа 1942 года назначен за­местителем Верховного Главнокоман — дующего. 29 августа убыл в Сталин­град…»

Позднее Жуков признается:

«Здесь я получил гораздо большую практику в организации контрнаступ­ления, чем в 1941 году в районе Мос­квы, где ограниченные силы не позво­ляли осуществить контрнаступление с целью окружения вражеской группиров­ки».

Запись в «Личном дневнике пребы­вания на фронте»:

«С 10 января 1943 года на Волхов­ском фронте. Координация действиями войск по прорыву блокады под Ленин­градом…»

О тех днях вспомнил по дороге в Стрелковку Александр Николаевич Бу­чин:

— Жукову нравилось само название операции по прорыву блокады — «Ис­кра». Придирчиво на месте проверял её готовность. В день, когда войска двух фронтов наконец соединились, 18 января, Георгию Константиновичу присвоили звание Маршала Советского Союза. Эту весть он встретил, как по­добает солдату, на поле боя, у Рабо­чего поселка № 1… Потом вёз я Жу­кова к Жданову, по Ладожскому озе­ру. Кругом во льду воронки от бомб, зигзаги между, ними приходилось де­лать просто немыслимые… Говорю ему: «Поздравляю, товарищ маршал, со званием». А он меня похлопал по плечу и засмеялся: «Ничего, Александр Николаевич, тебя я фельдмаршалом назначу…» Вообще душевный был он человек и званием своим высоким не кичился. Как-то в районе Щигры, ког­да Жуков проверял обстановку перед битвой, наткнулись мы на разрушен­ный мост. Что делать? Не поворачи­вать же назад! Вылез маршал из ма­шины и вместе со мной стал класть доски… Никогда не повышал на меня голоса. Злопамятным не был и злопа­мятных не любил. О людях сильно за­ботился. Едем мимо колонн наших войск, он смотрит на них, вздыхает: «Э-эх, валенки-то у солдат плохонь­кие…»

Запись в «Личном дневнике пребы­вания на фронте»:

«5 июля 1943 года, около 5 часов утра, немецкие войска перешли в на­ступление. В 2.20 Центральный фронт провёл контрподготовку. В тот момент Рокоссовский и я находились у Малинина…»

Так начиналась Курская битва, о ко­торой достаточно привести лишь не­сколько слов из полных ужаса воспо­минаний одного гитлеровского танки­ста: «На нас обрушилась неисчисли­мая масса вражеских танков, я никог­да не получал такого впечатления о подавляющей русской мощи…»

Слушал я рассказ Пучкова и Дмитренко о Курском сражении и думал вот о чём: менялись фронты, опера­ции, сокращали путь до Берлина до­рожные указатели, но неизменно в двух шагах сзади (справа или слева) находились с маршалом его верные офицеры, готовые оградить заместите­ля Верховного Главнокомандующего от всевозможных ЧП. Любой ценой, если потребуется, уберечь ему жизнь. Это удивительное везение, что ни ра­зу за четыре года пуля или осколок не задели полководца — хотя и вра­жеский «мессер» гонялся под Сталин­градом за маршальским автомобилем, и снаряды рвались у командного пунк­та Западного фронта. Случайность? Может, и случайность. Но великое спа­сибо и тем, кто обеспечивал скрыт­ность жуковских переездов и перелё­тов, кто готов был в любое мгновение опередить смертельную случайность войны…

Бучин:

— Однажды, это было, пожалуй, уже в сорок четвёртом, другие наши водители ко мне буквально пристали: «Разузнай у Жукова, когда война закончится». Я им пообещал, но назавтра всё никак не решался такой вопрос маршалу задать, тем более что тогда случилась у нас особенно трудная, разбитая дорога. И вдруг Георгий Константинович попросил остановиться, чтобы «поразмять кости». Вышел, потянулся — и, глядя на меня, так задумчиво: «Когда же, Александр Николаевич, эта война закончится?..»

* * *

ПИСЬМО из семейного архива:

«Действующая армия, 10.2.44. Дорогая моя! Шлю тебе привет. Крепко, крепко целую тебя одну и особо вместе с ре­бятами… Все намеченные дела армией выполняются хорошо. В общем, дела Гитлера идут явно к полному провалу, а наша страна идёт к безусловной по­беде, к торжеству русского оружия. Фронт справляется со своими задача­ми, дела сейчас за тылом. Тыл должен очень много работать. чтобы обеспе­чить потребности фронта, тыл должен хорошо учиться, морально быть крепким, тогда победа наверняка будет за русскими…»

Ещё одна весточка с фронта — на листке из блокнота, карандашом, без даты. Судя по описываемым событиям, относится к марту 1944-го:

«Здравствуй, милый Шурик! Шлю тебе привет и много-много крепких поцелуев. В связи с ранением Ватутина я сейчас командую 1-м Ук­раинским фронтом. Видимо, придётся командовать около двух месяцев… Я сейчас в Новоград — Волынском, скоро будем двигаться дальше…»

Отец шёл на запад всё дальше, и дочери тоже всё дальше переставля­ли на карте красные флажки. Эта ог­ромная карта занимала в их комнате центральное место. Как радовались они с мамой, когда в начале сорок пятого получили вот этот листок:

«Дорогие мои! Ну, как вы там жи­вёте? Очень хочется с вами увидеться. Я думаю, как только побью немцев, так сейчас же к вам приеду или вы приедете ко мне. Пишите чаще, у меня нет времени — всё время бои. Крепко вас целую. Ваш папа Жорж».

Судя по давней, чуть озорной «се­мейной» подписи, настроение у Геор­гия Константиновича, несмотря на тя­жесть битвы, было в те дни отменное.

* * *

КОНЕЧНО, они ему тоже писали, что ждут не дождутся. А ещё получал в те дни командующий 1-м Белорусским фронтом тысячи других конвертов, со всей страны. Из огромного количества их, хранящихся в фондах Центрально­го Музея Вооруженных Сил СССР, при­веду лишь два:

«Мы, пионеры 4-го класса 55-й мужской школы Ленинграда, желаем Вам, маршал Жуков, и всем бойцам и ко­мандирам Вашего фронта еще больших успехов в победоносном наступлении и разгроме врага в его собственной бер­логе…»

«Мы, воспитанники ленинградского детского дома, эвакуированного в село Папашино — Кунгурского района, Молотовской области, просим Вас, товарищ Жуков, быстрее разбить проклятого врага. Не жалейте этих подлейших га­дов. дорогие мстители! Бейте их на всех перекрёстках!..»

Запись в «Личном дневнике пребы­вания на фронте:

«16 апреля 1945 года, перед рассве­том войска фронта, после артподго­товки, при освещении прожекторов, перешли в наступление. Я, член Воен­ного Совета К.Ф. Телегин, командую­щий артиллерией фронта В И. Каза­ков до середины дня находились на наблюдательном пункте 8-й гвардей­ской армии…»

И свершилось то, что маршал по­обещал дочерям своим самой трудной для родной страны порой, осенью со­рок первого, в том письме — из осаж­дённого врагом Ленинграда, И обратился он в Приказе к воинам 1-го Белорусского:

«Я призываю вас устремить все свои силы, волю, умение и решимость, муже­ство и отвагу на победное завершение операции по захвату Берлина! Помните: секрет победы — в стремительном уда­ре. За две недели вы с боями преодоле­ли около 400 километров. До Берлина осталось вдвое меньше. От вас, товари­щи, зависит одним ударом ворваться в Берлин, преодолев с ходу последние ук­реплённые рубежи…»

И они одолели эти рубежи, развернув над рейхстагом алое знамя Победы. Как вспоминал потом поэт-фронтовик Яков Козловский:

… Чумазые, откинув крышки люков,
Танкисты встали, словно на привал,
И, сняв фуражку, сам Георгий Жуков.
Нас — пехотинцев — в губы целовал.

И повёз Бучин маршала в Карлхорст…

— Георгий Константинович сел в ма­шину радостный, возбуждённый, — вспоминал Александр Николаевич. — Вдруг обнял меня: «Спасибо тебе за всё, Сашка!..» Впервые за всю войну так назвал… Приехали мы к тому особ­няку. Потом гитлеровцев во главе с Кейтелем привезли. Я сижу в автомо­биле, думаю: «Неужели всё? Сколько ж мы этого ждали…»

Пучков стоял как раз за креслом Жукова, когда тот произнёс:

— Предлагаю немецкой делегации подойти сюда, к столу. Здесь вы под­пишете акт о безоговорочной капиту­ляции Германии…

А потом, когда подписание акта бы­ло закончено, Георгий Константинович от имени Советского Верховного Глав­нокомандования сердечно поздравил всех с долгожданной Победой.

Как вспоминали мои собеседники, бурная радость тогда перемешалась со слезами, праздничный ужин про­должался до утра, песни сменялись плясками. Жуков тоже не удержался: прошёлся по кругу вприсядку…

Вот каким навсегда запомнил своего маршала поэт-фронтовик Евгений Долматовский:

На нашем фронте самым старшим
Был сын калужского села,
Неулыбающийся маршал,
Чья слава грозною была.

Всех полководцев был он строже,
Пред ним дрожал заклятый враг.
И мы его боялись тоже,
Теперь признаюсь — было так.

Всегда на главном направленье
Он появлялся в трудный час.
От обороны в наступленье
Он вёл войска и верил в нас.

Известно всем, какие бури
Мы одолели в те года.
Над картой маршал брови хмурил,
Не улыбаясь никогда.

Но этот самый маршал грозный
Был наш товарищ, друг большой,
Не из гранита, не из бронзы,
С широкой русскою душой.

В Берлине дымном после боя,
С победой поздравляя нас,
Явился маршал перед строем
И улыбнулся в первый раз.

* * *

УДИВИТЕЛЬНО, но мне довелось держать в руках маршаль­ский китель — именно тот, который (как утверждали дочери, хотя я очень сомневаюсь) был на Георгии Константиновиче тогда, в Карлхорсте. И другой, в котором принимал он Парад Победы…

Дочери вспоминали, как накануне помогали отцу драить пуговицы, прикреп­лять ордена, потом из-за неплотно прикрытой двери слушали, как он репетировал торжественную речь, которую должен был произнести с трибуны Мавзолея. А рано утром 24 июня собирали его на Красную площадь… Пришли они с мамой на площадь и увидели: выезжает отец из Спасских ворот на белом коне! И, счастли­вые, заплакали. Что ж, эти слёзы он бы им простил…

* * *

НЕ ГЛАДКО, не просто складывалась потом судьба этого че­ловека. Первым делом, Сталин, боявшийся популярности Жукова, по сути, отправил его в ссылку: сначала — в Одессу, потом — в Свердловск (а те, кто были с Жуковым всю войну рядом, от генерала Минюка до фронтового шофёра Бучина, оказались в тюрьме). Затем Хрущёв, которому придворные нашептали: мол, «Жуков претендует на Ваше, Никита Сергеевич, место» (а ещё выяснилось: у министра обороны — кошмар! — новая семья, молодая жена Галина Александровна, зна­чит — «аморалка»!), вообще лишил маршала всех постов. Да и Брежнев с опальным четырежды Героем Советского Союза (а у самого Леонида Ильича тогда было ещё «всего только» две Зо­лотых Звезды, поэтому, небось, завидовал) вёл себя по-хамс­ки. Воспоминания Жукова вышли в свет только после того, как в текст, чтобы доставить удовольствие Брежневу, вписали нелепый абзац:

«В 18-ю армию, — будто бы писал маршал, — мы прибыли вместе с наркомом Военно-Морского флота Кузнецовым, командующим ВВС Новиковым и работником Генштаба генералом Штеменко… Всех нас тогда беспокоил один вопрос, выдержат ли советские воины испытания на Малой Земле. Об этом мы хотели посоветоваться с начальником политотдела 18-й армии Л.И. Брежневым, но он как раз находился на Малой Земле, где шли тяжёлые бои».

Осведомленные читатели посмеивались: надо же, маршалу Жукову понадобился совет полковника Брежнева!

Даже последнюю просьбу Георгия Константиновича — похоро­нить его по-христиански, в земле, — Брежнев не исполнил. А ведь обе­щал…

В тот скорбный день Иосиф Бродский написал:

Вижу колонны замерших внуков,
гроб на лафете, лошади круп.
Ветер сюда не доносит мне звуков
русских военных плачущих труб.
Вижу в регалиях убранный труп:
в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали
стены, хоть меч был вражьих тупей,
блеском маневра о Ганнибале
напоминавший средь волжских степей.
Кончивший дни свои глухо в опале,
как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницы
больше уже не приложит в бою.
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета
эти слова и твои прахоря.
Всё же, прими их — жалкая лепта
родину спасшему, вслух говоря.
Бей, барабан, и военная флейта,
громко свисти на манер снегиря.

Вот так: «Родину спасший!»

В последней своей ссылке, в Сосновке, на госдаче, Жу­ков, хоть и была рядом новая семья, жил всё же одиноко. Из старых боевых товарищей приезжали сюда маршал Баграмян, ге­нерал Минюк… Михаил Михаилович Пилихин тоже не оставлял опального брата. Наведывались Пучков, Дмитренко, Бучин…

Хотел я услышать какие-то слова о Георгии Константино­виче и от самой младшей его дочери, Маши, но она мне в этом довольно грубо отказала. (Впрочем, стоит ли удивляться по­добному: ведь Маша даже отца в больнице, перед смертью, ни разу не навестила). Ещё одна его дочь, внебрачная, Маргарита (однако в личном деле маршала никакой четвёртой дочери не значится), при нашем телефонном разговоре, наоборот, прояви­ла такую настырность, такую таранную наступательность в сообщении некоторых «подробностей» из жизни Георгия Константиновича, что я решил, на всякий случай, сей встречи избежать. Очень уж не люблю, когда «роются в грязном белье», а особенно, если это касается человека, чей маршальский мундир украсили четыре Золотые Звезды Героя Советского Союза и более шестидесяти других боевых наград, кого народ нарёк «Маршалом Победы», чьё имя — в одном ряду с именами Алек­сандра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова… Да, именно в этом ряду!