Александр Яблонский: Мой сосед — полковник Булатов. Продолжение

Loading

Соперником блистательного Милорадовича был Александр Сергеевич Грибоедов, и сердечко Катеньки Телешевой было в сомнении, кому принадлежать. Вернее, принадлежало оно по долгу службы генерал-губернатору, но стремилось к остроумному и загадочному дипломату, литератору, автору пленительных вальсов…

Мой сосед — полковник Булатов

Александр Яблонский

Продолжение. Начало

Всё — случай, случай. Не приди в голову Александру Первому сменить графа Аракчеева (ещё один мой сосед) на посту начальника Генерального штаба генералом Михаилом Булатовым, который также наслаждался колокольным перезвоном нашего собора, то, возможно, жили бы мы в другой стране. Маловероятно — менталитет нации, как и Божий промысел, не переделаешь, — но и не невозможно. Маленькая песчинка, попавшая в створ мощного маховика истории, могла нарушить, скорректировать его, казалось бы, неумолимый ход.

Аракчеев, естественно, затаил обиду — ревнив и мстителен был граф; в 1800 году он ещё полностью не завладел сердцем своего повелителя (в этом сердце ещё ютились Сперанский, Адам Чарторыйский, Кочубей), он лишь начинал свой трудный путь к достижению высокой цели, поэтому с особой остротой воспринимал любые поползновения возможных или, часто, как в данном случае, — мнимых конкурентов. То, что Аракчеев злопамятен, злобен и ненавидит его отца (ненависть была обоюдной), молодой Булатов по мере возмужания узнавал все более и более, подогревая свое отношение к всесильному временщику не всегда правдоподобными подробностями. Посему, узнав, что отец назначен генерал-губернатором Сибири, а это случилось в марте 1824 года, Александр-старший воспринял эту «ссылку» как результат клеветы и происков Аракчеева, и с ним случился «родимчик».

Так его сослуживцы называли те припадки необузданного бешенства, которые овладевали им в тех случаях, когда он видел или слышал, как обижают беззащитного, творят явную несправедливость, совершают гнусность. Так, в самом начале своей карьеры — в 1811 году — выпущенный подпоручиком в лейб-гвардии гренадерский полк, восемнадцатилетний Булатов вошел в резкий конфликт с командиром батальона неким Желтухиным, отличавшимся особой, даже по аракчеевским меркам, жестокостью по отношению и к младшим офицерам, и, особенно, к солдатам. Один эпизод едва не привел Булатова к каторге: видя неоправданную лютость командира батальона к солдату, ничем не провинившемуся, он впал в бешенство — случился «родимчик» — и едва не избил полковника. Вмешались сослуживцы, оттащили, а командующий полком генерал граф П. Строганов не дал делу хода, так как сочувствовал юному подпоручику. Вот тогда — после «родимчика» от известия о переводе отца в Сибирь — и возникла, была высказана мысль, что «надо убирать Аракчеева» и, возможно, покуситься на жизнь царя. «Надо вступать в заговор!» — воскликнул, якобы, он, хотя заговора, как такового, ещё не было. «Родимчик» прошел, оставив, как всегда, чувство стыда за неконтролируемую вспышку бешенства, даже забылся. Но что-то запало, стало прорастать. Одним из главных жизненных правил его было «всегда с охотой умереть для пользы отечества». Заговор — ещё не существующий или ему ещё не известный, стал для него олицетворять «пользу отчества».

Впрочем, нескрываемая неприязнь Булатова к Аракчееву была вызвана не только «ссылкой» отца. Это было общим настроением армии, прошедшей все испытания Великой войны, все повидавшей и многое осознавшей и категорически противившейся новому витку эпидемии прусской муштры, военных поселений и других инициатив и новаций Аракчеева, Клейнмихеля, Уварова… Это была также и личная обида, спаянная с обидой практически всех участников — героев «наполеоновских войн», которых после 15-го года «полотёры Дворца» (выражение Александра Первого) вытеснили на обочину военного и общеисторического процесса. Кого отправили в отставку — Дохтурова и Раевского, кого перевели подальше: Ермолова и Паскевича — на Кавказ, во 2-ю Тульчинскую армию — Ватгенштейна и Орлова, в Молдавскую армию — Булатова (отца) и Сабанеева и т.д. В 1819 году одного из самых славных молодых героев войны 1812–1815 годов гвардейского полковника Александра Булатова — не без содействия Аракчеева — удаляют из столицы и назначают командовать 12-м Егерским полком 6-й пехотной дивизии в захолустный Керенск Пензенской губернии.

* * *

Случай… Не приди в голову Александру идея не только назначить генерала Михаила Булатова начальником Штаба, но и, по рекомендации Сената, «при Петергофском быть дворце кастеляном замка», не переехал бы в марте 1802 года мальчик — уже кадет первого года — вместе с отцом, гувернерами и камердинером — рязанским крепостным Николаем Родионовым, который был с Булатовым с первых дней его короткой жизни до ее последних часов — в Петергоф. В Петергофе же в апреле 1802 года родился родной брат Булатова. Восприемниками от купели младшего брата будущего героя войны 12-го года были Император Александр Первый и вдовствующая Императрица Мария Федоровна. В церкви Петергофского дворца были все братья Романовы, великие княжны Анна, Екатерина, Мария, Александра, Елена, великая княгиня Анна Федоровна — супруга Константина. Все они подходили к Булатовым, поздравляли. Константин его — Сашу Булатова — обнял, приподняв, Александр облобызал, сказав, что быть кадетом Первого Кадетского корпуса — этой Рыцарской Академии — большая честь. Недаром соученики мальчика — принцы лучших европейских фамилий, дети аристократии России и Европы. Шестилетний Николай смотрел с восторгом — вскоре и ему идти в этот Кадетский корпус, и девятилетний Булатов в кадетской форме казался ему героем. Михаилу стукнуло четыре года. Княжны были милы, приветливы, заботливы. Всё было ласково, по-семейному. И девятилетний Александр Булатов чувствовал себя членом этой семьи, пусть подданным, но единокровным ее членом.

Вообще-то, в те славные самодержавные времена еще ощущалась некая аморфная, слабовыраженная, но искренняя, не надуманная семейная связь между Императорским домом и его чадами. Чада не только в светском смысле — «подданные», но и духовные дети.

Наполеон как-то сказал Александру: «Вы одновременно император и Папа. Это очень удобно». Это было удобно, но это было и естественно. Связь пастыря и паствы ощущалась особенно в столице. Особенно с аристократией и высшим дворянством. Члены императорской фамилии были ещё одними «из них», первыми, но одними из… И чада их не чувствовали непреодолимой преграды между ними и Двором.

Именно поэтому Николай писал умирающему Пушкину: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе моё прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки». И взял. Заплатил долги, очистил от долга заложенное Пушкиным отцовское имение, платил пенсии вдове и дочери до замужества, определил сыновей в пажи и выделил по 1500 рублей на воспитание каждого по вступлению на службу, приказал издать сочинения за казенный счет в пользу вдовы и детей, выдал вдове единовременно 10 000 рублей (десять тысяч). Потому что — Пушкин. Но и потому, что чада.

Именно поэтому мой дядя — брат моего отца, да и сам папа, наверное (он не любил на эту тему распространяться, знал, что с большевиками лучше не шутить), играл, катался на санках с наследником престола — несчастным царевичем Алексеем в Царском селе, где мой дед — Александр Павлович — по условиям службы, будучи секретарем Комитета «Дома призрения инвалидов и увечных воинов» имел казенный дом. Дядя даже был «игрушечным» адъютантом царевича, дружил с великими княжнами, особенно с Анастасией. Это — дружба с Наследником — было явлением естественным, никак не экстраординарным.

Именно поэтому — по ощущению родственной связи — двенадцатилетний Петр Второй со всеми тушил страшный пожар августа 1727 года в Петербурге, со слезами бросаясь в самые опасные места; помочь он ничем не мог, но и не мог не быть вместе с этими «своими чадами».

Именно поэтому Николай примчался из Петергофа во время пожара 8-го июня 1832 года, дабы утешать и успокаивать погорельцев (тогда сгорело 102 каменных и 66 деревянных домов). Это был не пиар, как принято говорить ныне на странном нерусском языке. («Пиар» Николаю обеспечивали верные пиарщики — Бенкендорф, Дубельт, Орлов и все другие чины Жандармского отделения.) Это было побуждение, порыв, нравственный долг весьма даже ненравственного представителя рода Романовых.

Именно поэтому Государь Александр Второй вышел в тот первый воскресный день — 1-го марта 1881 года — из кареты к раненым: мастеровому мальчику и казаку конвоя. «Как вы, братцы?». Карету надо было гнать ко дворцу. Так поступил бы Ф.Ф. Трепов — это было прямой обязанностью градоначальника, сопровождавшего царя. Трепов не дал бы выйти из кареты Государю и приказал бы кучеру Любушкину хлестать коней сразу же, как раздался взрыв бомбы, брошенной Николаем Рысаковым по знаку Софьи Перовской. Александр же Елпидифорович Зуров, сменивший Трепова, оплошал: воспротивиться властному движению руки Александра не смог. Александр же не мог не поспешить к пострадавшим — «своим чадам». Это был естественный порыв. «Хорош!» — брезгливо бросил он в сторону Рысакова, подведенного к нему, и повернул к карете. В то время, как он уже отходил от раненых, Игнатий Гриневицкий, подойдя вплотную, бросил второй снаряд. Когда рассеялся дым, увидели лежащего в кровавослякотной жиже царя, без шинели — ее унесло взрывной волной, кругом валялись куски мяса, ноги были раздроблены, фактически оторваны; его успели перевезти во дворец, где Александр и скончался, не приходя в сознание. (Представить, что безразмерный кортеж правителей другой России — советской или нынешней, «новосоветской», останавливается, дабы не сбить замешкавшуюся старушку или подойти и помочь ребенку, попавшему под колеса черного лимузина, — невозможно. Да и представлять не надо. Не останавливались и не остановятся. Ибо уже не пастыри в этих кортежах-колесницах, а оккупанты: сначала — комиссары, затем — вертухаи. Прервалась связь времен. Тоненькая пуповина, соединявшая верхи и низы — вместе со связью времен.)

… Именно поэтому после провала Сенатского дела многие бунтовщики с повинной головой шли в Зимний — без препятствий. Булатов также в полной парадной форме, при орденах и шпаге явился во дворец, доложился коменданту П.Я. Башутскому, отдал ему шпагу и беспрепятственно вошел в покои. Великий князь Михаил Павлович подошел: «Что вам угодно?» — с Булатовым он был на «ты», они дружествовали ещё с тех крестин, затем близко соприкасались по службе; уже в крепости Михаил навещал обреченного Булатова, они писали друг другу письма, — но в тот момент так — на «вы», любезно и холодно — Михаил обращался со всеми приходившими во дворец заговорщиками. «Имею нужду говорить с Государем!» — лицо Булатова было страшно, искривлено, будто неуклюже склеено из двух половинок. Навстречу вышел улыбающийся Николай Павлович: «Как, и ты здесь?!» — «Я преступник, вели арестовать, расстрелять…» Вдруг почувствовал, что Государь его обнимает, целует, благодарит, называет «товарищем», вспоминая совместную службу в гвардейской дивизии. (Так — с любезностью — Николай встречал многих явившихся заговорщиков, но их тотчас обыскивали, вязали веревками, набивали кандалы и отправляли в Петропавловку — у новоиспеченного царя была своя метода ведения следствия.) Булатова сия чаша — веревки и кандалы — миновала. Действительно, его с Романовыми связывали особые узы, хотя каземата он не избежал.

… Что это было: возбуждение или торможение — Бог весть. Однако несомненно: импульсы, диктовавшие поступки, действия, мысли Александра Булатова были порой диаметрально противоположны. Поэтика вольнолюбия, горделивая осанка польского шляхтича, впитанная с молоком матери, и воспитанная в семье Карпинских — клане Лещинских, сталкивалась — «сшибалась» — с культом патриотизма, служения России, привитым в Кадетском корпусе, окружением и традиционной культурой отца — взглядами воина, выстраданными при Шевардино и Семеновских флешах, Люцене, штурме Парижа. Эта сшибка мечты — легенды о самостийной блестящей Польше — с идеалом единой и великой Родины, которой он служил с беспримерным героизмом, не была фатальной. Она лишь подготовила, взрыхлила почву для рокового срыва его психики.

Главная же — трагическая — «сшибка» заключалась в другом. «Честь — Польза — Россия», — этими словами заключил свою записку К. Рылеев от 12 декабря, в которой сообщал Булатову об отречении Константина. Слова — пароль. Слова — смысл их жизни. Рылеев помнил и понимал своего старинного приятеля, с которым близко сошелся ещё в Корпусе; Рылеев был на два года младше своего товарища и во многом шел по его стопам. Он прекрасно знал, что значат эти слова для Булатова, — как и для него самого. Оба могли за них жизнь отдать. И отдали. Только прочитывали и толковали они их по-разному. Для Рылеева они имели одно-единственное наполнение и единственный способ их воплощения. Для Булатова понятия чести и долга перед Родиной были многомерны, неоднозначны, их толкования часто антагонистичны. Пути воплощения, естественно, разнонаправлены.

* * *

Что давали в тот вечер, он не помнил. Кажется, «Руслана и Людмилу, или Низвержение Черномора, злого волшебника» Шольца. Вообще провалы памяти, внезапное оцепенение, отключение от реальной действительности — уход в какую-то свою потаенную призрачную жизнь — все это часто преследовало, поглощало его, обрушивалось на него. Дома находиться было невозможно. Он поехал в Большой или Каменный, как его называли, театр. Помнил, что танцевала Катенька Телешева. Сама Катенька его не интересовала, как балерины вообще, да и балетом он не увлекался, хотя это было авантажно и comme il faut, и сослуживцы говорили, что господин Шарль Луи Дидло делает петербуржский балет лучшим в Европе. Впрочем, гвардейцы — народ увлекающийся. Телешеву полковник Булатов запомнил по тому, что знал: сия младая красавица — высокая стройная брюнетка, изящная, легкая, умная и властная («закулисная султанша», как звали ее завистницы) — сердечная привязанность графа Михаила Андреевича Милорадовича — генерал-губернатора Санкт-Петербурга. А русского Баярда Булатов чтил. Пред героем Швейцарского и Итальянского походов, Бородина и Вязьмы, перед любимцем Суворова преклонялась вся гвардия, а Булатов имел честь сражаться со славным полководцем бок о бок. Так что Телешева запомнилась.

В то утро Милорадович примчался на Сенатскую площадь из апартаментов Катеньки. Взлохмаченный, не по форме. То ли действительно вырвался из объятий девы младой, то ли выжидал, чем ожидаемое им смущение закончится. К Петру на взмыленных конях выходили первые гвардейцы, русский же Баярд потчевался кулебякой в доме Голлидея на Екатерининском канале в квартире Шаховского. Забавно: соперником блистательного Милорадовича был Александр Сергеевич Грибоедов, и сердечко Катеньки Телешевой было в сомнении, кому принадлежать. Вернее, принадлежало оно по долгу службы генерал-губернатору, но стремилось к остроумному и загадочному дипломату, литератору, автору пленительных вальсов. Плохо бы дело кончилось, да судьба вмешалась: господин Каховский позаботился о Милорадовиче, персидские фанатики… Впрочем, этим не шутят. Но Екатерининский канал, на брегах которого проходила сия волнительная коллизия, впоследствии был назван каналом Грибоедова. Победа осталась, таким образом, за пленительным автором, а не за античным героем. (Катенька Телешева впоследствии — после гибели обоих соперников — стала гражданской женой миллионщика Афанасия Шишмарева, матерью пяти сыновей и дочери Катерины.

… «И вдруг — как ветр ее полет!
Звездой рассыплется, мгновенно
Блеснет, исчезнет, воздух вьет
Стопою, свыше окрыленной…»

… Герой же Кульмы, Бриенна, Бауцена прибыл на площадь с неприличным для губернатора бунтующей столицы опозданием, в распахнутом мундире, с развязанным галстуком, расстёгнутым воротником. Может, истинно в спешке не успел, а может, машкерад это был. Оправдательный — многое знал, о многом догадывался, многому сочувствовал русский Баярд, но выжидал… Все эти мысли пришли к Булатову позже, уже в крепости. Эти сомнения, всполохи памяти, терзания заполонили его мозг, сознание. Совсем иначе зазвучали последние слова легендарного сослуживца: «Я умираю, но это хорошо… Я выполнил свой долг». Милорадовичу повезло. Если бы не выстрел Каховского в спину генерала-от-инфантерии, то умер бы тот, скорее всего, с позором, за неисполнение своего долга в лучшем случае. Мой сосед завидовал его смерти. Однако это будет ещё не скоро — через несколько месяцев. А пока что полковник Булатов старался смотреть на сцену, но видел он не Катеньку и ее товарок, а то, что видел каждый день, каждую ночь после той душной июньской ночи 24-го года.

В антракте его окликнули. Это был Рылеев. Обнялись. Слова сочувствия. Рылеев что-то невнятно, намеками говорил о некоем заговоре. Может, отвлекал своего давнего друга от тягостных мыслей. Булатов намеки почти забыл. Хотя, наверное, что-то всплыло — Аракчеев, польза Родине, долг чести. Но все это было в тумане. Затем Булатов навестил заболевшего старого приятеля. Опять разговор о заговоре — уже более конкретный. Булатов слушал. На другой день беседа продолжилась. Булатов лишь спрашивал: «Какая же польза Отечеству?». Все пытался понять, осмыслить: царь и отечество — единое целое: тогда и он един; ежели эти два понятия независимые, то, как разделит он свое сердце и разделит ли, что выберет и выберет ли. Во время этой беседы вошел, кажется, Оболенский. Рылеев сказал, указывая на Булатова: «Он наш». Булатов не спорил. Вот и вся церемония вступления в тайное общество.

Все это время — после смерти жены — командуя своим 12-м егерским полком, позже — в Петербурге, он находился в прострации, иногда «выпадая» из беседы, отключаясь, замыкаясь. Только уже в действии, прямо перед возмущением, после 27 ноября, когда на флагштоке Петропавловской крепости взмыл траурный флаг; став фактически военным руководителем восстания, заместителем (вместе в Якубовичем) диктатора (Трубецкому отводилась роль политического лидера уже после победы), он как бы очнулся; в нем сработал профессионализм, мысль военачальника заработала четко, сознание прояснилось, депрессия отошла. Пришло ясное понимание обреченности возмущения. На совещаниях начала декабря он убеждается, что достаточно сил у заговора нет, обещанные полки с артиллерией — скорее всего, миф. На этих «посиделках» присутствовало лишь шесть ротных командиров вместо обещанных командиров полков. «Разведка» докладывала, что гражданское население индифферентно (как всегда, в России), а командиры, вовлеченные в заговор, нерешительны, на своих солдат не надеются, о чем его окончательно убеждает Щепин-Ростовский. Главное же — цель восстания не ясна даже ее лидеру и идеологу — Рылееву. А. Сутгофу Булатов говорит: «Я сказал ему <Рылееву>, что я не вижу еще никакой пользы отечественной кроме того, чтобы вместо законного государя был какой-нибудь другой властелин <Трубецкой>: тут доброго ещё не много». Позже, уже в крепости он пишет Великому Князю Михаилу: «Трубецкой напрасно имел надежду владеть народом, он имел во мне и Якубовиче врагов, и этого довольно». Он последний раз предупреждает: «Нам остаётся мало времени рассуждать: если на себя и на своих солдат не надеетесь, то лучше оставить до другого случая». Однако побеждает точка зрения, что отказываться от замысла уже нельзя. Программа действий утверждена: в день присяги Николаю вывести войска с требованием отдать престол Константину Павловичу, захватить Зимний дворец с царской семьей, Петропавловскую крепость и Арсенал, окружить Сенат и продиктовать сенаторам требования, заставив их издать указы, сообразуясь с программами заговорщиков. Программы были неясны, шансы на успех — нулевые. Надежды на чудо не было. Но решение принято. Булатов, как старший по званию (самые «густые эполеты») берет на себя руководство «военной операцией». Он даже предлагает «запасной» вариант — при неудаче выступления 14 декабря, что неминуемо, сделать решительную и лучше подготовленную попытку при коронации Николая. Булатов — «новичок», принятый заговор лишь в начале декабря, он, пожалуй, единственный из руководителей заговора, кто не знает, что адъютант генерала Бистрома Р. Ростовцев уже донес Николаю о предполагаемом возмущении, списки «карбонариев» уже в Зимнем дворце. Все остальные его конфиденты были оповещены об этом еще 13 декабря…

* * *

Выбора фактически не было. Отступить было нельзя. Побеждать — невозможно. «Честь — Польза — Россия» — этими словами заключил свою записку К. Рылеев от 12 декабря. Для автора «Наливайко» эти три слова сливались в одно: честь-польза-Россия. Польза России и дело чести — единое целое, одно невозможно без другого, а польза эта — изменение существующих порядков, нравов, деталей престолонаследия; возможно, политической системы. Для достижения этой цели не существует принципиальных преград. При различных вариантах действи, осуществление ее есть высшая цель жизни. Иначе — гибель России завтра, бесчестие — сегодня. Так же мыслил и чувствовал Булатов. Десять лет, проведенные в Первом Кадетском корпусе, определили его взгляды на окружающую действительность, сформировали жизненные принципы. Во всем он был максималистом. Даже в быту. Скажем, не употреблять горячительных напитков (в гвардейской среде этот принцип был трудновыполним, но он его придерживался почти всегда, лишь один раз — перед возмущением — выпил рюмку со старыми товарищами лейб-гвардейцами, выносившими его из-под огня под Смоленском — за их здоровье, потом за весь родной полк, наконец, за невесту хозяина — из башмачка невесты). Не поддаваться азарту карточной игры (играть только, «ежели по маленькой»). Никогда не изменить своему слову, дружбе, «всегда с охотой умереть для пользы отечества», дорожить честью «более жизни», «нижних чинов не обижать, потому что и под сими толстыми шинелями таятся сердца русские, благородные». То есть все побудительные причины быть с Рылеевым, Оболенским, Якубовичем, Трубецким (при всех различиях этих заговорщиков) — налицо. То же «возбуждение» — справедливое, закономерное, провидческое. «Раздражение» декабристов — политиков (в отличие от авантюристов или жертвенных мечтателей) было связано даже не с состраданием крепостным рабам (хотя и это, возможно, тоже отчасти); нижним чинам, «под толстыми шинелями которых…»; не «неимоверным беспорядком» во всем; не аракчеевщиной, хотя именно эта злополучная аракчеевщина была мощным начальным толчком для возникновения недовольства, протеста у многих; не с примерами карбонариев или столь чтимого ими Рафаэля Риего-и-Нуньеса, — а было это политическое чутье, предвиденье катастрофы, неизбежной при неизменном состоянии абсолютного самодержавия и рабства в такой стране, как Россия. Без реформ (а именно реформы, а не революция, как часто толкуют декабризм ныне, были их целью) Россию ждет ненавистная большинству декабристов революция, то есть хаос, кровь, потеря государства. Князь Сергей Петрович Трубецкой писал: «с восстанием крестьян неминуемо соединены будут ужасы, которых никакое воображение представить не может, и государство сделается жертвой раздора и, может быть, добычей честолюбцев». Что и случилось менее чем через сто лет. «Настанет год, России чёрный год…» Булатов вряд ли мыслил столь прозорливо, однако слова его, сказанные на совещании у Рылеева, — слова провидца: «Итак, друзья, вместо невиданного добра, чтобы не сделать нам вреда народу; не забудьте, при открытии нами огня чернь во всех частях города может опустошать дома и наносить большое зло народу и городу». Он знал, в какой стране он живет, но, всё понимая, видимо, противиться истории, ее ходу, мирясь с порядками заскорузлой империи он не мог…

К Рылееву он попал «по случаю». Случаю трагическому, переломившему всю его жизнь.

В июне 24-го года умерла его жена Елизавета Ивановна, 22-х лет. Никого Булатов так никогда не любил. Это было крушение. Всю недолгую оставшуюся жизнь полковник Булатов уже не жил. Существовал по инерции. Идеей фикс стало сооружение храма св. Елизаветы на могиле жены в Керенске Пензенской губернии, где она скончалась. На это ушел год жизни и все его состояние — 90 000 рублей — сумма по тем временам огромная. В мае 1825 года умер его отец, едва успев принять дела огромного Сибирского края. Булатов, испросив трехмесячный отпуск, вместе с дочками приехал в столицу для решения вопроса о наследстве отца. Это было в середине сентября. Позже он встретил в театре Рылеева. Булатов был блистательным офицером, любимцем армии, воином исключительного мужества и баловнем военной удачи, но не мыслителем. Однако побудительные мотивы, пусть не всегда осознанные, при всех особенностях его личной судьбы, были схожи. Раздражение то же. Но у него, в отличие от того же Рылеева, было и торможение, — не менее, но, как оказалось, более мощное. Ибо его понятие чести (которая дороже жизни), верности слову и дружбе, служению для пользы России содержало много больше составляющих, нежели у многих членов комплота 14 декабря. Составляющих взаимоисключающего толка, смертельно сшибающихся. Оказалось, невообразимо трудно стрелять или вонзить приготовленный кинжал в спину безоружного человека. — Безоружного ли, если его окружают войска, десятикратно превосходящие силы его конфидентов?! — Безоружного, обезоруживающе открытого: «Государь идет к войскам. В глазах моих он кажется очень хорош, милостив. Он мне поклонился и, казалось, улыбнулся». Убить безоружного — противно чести и самой сути человека. Тем более что этот человек — член большой семьи, ныне — ее глава. Не любимый родственник, но — одной крови. Не законный глава (законный сидит в Варшаве), но — глава. Другого нет. Мальчик, влюбленно взиравший во время тех крестин в Петергофе. «Товарищ» по гвардии. Как поднять на него руку? Тем более что здесь, на Сенатской, Николай храбр, достоин, при всем том, что судьба императора (императора ли!) на волоске — «Мне понравилось мужество его» (это писано уже в тюрьме). Его же — Булатова — друзья, соратники, пусть невольно, но обманули, предали. Где Трубецкой, где Якубович, где обещанные «пехота, кавалерия, артиллерия». Несколько рот вместо двух-трех полков с пушками… Ещё с кадетского корпуса он знал, что «симпатяга Брут» Рылеев годен «для заварки каш, но не для расхлебывания оных». Но он — Булатов — дал слово! Слово чести. НО! Стрелять в безоружного — противно чести. Не стрелять и не вонзить кинжал — также противно чести: как сделать это, ибо есть измена слову и попрание дружбы, предательство. Предательство не только своих единомышленников, что ужасно, хотя и они, если не предали, но обманули его, обманываясь сами. Предательство России, которая сгинет от этого палочного порядка поселений, пронизывающего все круги жизни, этого безнравственного хаоса под личиной вымуштрованной стройности государства, этого мрака дикой России под лицемерной маской европейской изящности. Лучший балет в Европе при лучших шпицрутенах! Это предательство — самое страшное, оно — крушение всех жизненных принципов, идеалов, самой жизни! Это — предательство тех, кто пошел за ним, поверил ему. Безвинных, беззащитных, беззаветно ему преданных, поверивших, кара для которых будет значительно беспощаднее, нежели для него.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Александр Яблонский: Мой сосед — полковник Булатов. Продолжение

  1. А.Я. — Маловероятно — менталитет нации, как и Божий промысел, не переделаешь, — но и не невозможно. Маленькая песчинка, попавшая в створ мощного маховика истории, могла нарушить, скорректировать его, казалось бы, неумолимый ход… Вообще-то, в те славные самодержавные времена еще ощущалась некая аморфная, слабовыраженная, но искренняя, не надуманная семейная связь между Императорским домом и его чадами. Чада не только в светском смысле — «подданные», но и духовные дети. Наполеон как-то сказал Александру: «Вы одновременно император и Папа.
    Это очень удобно».
    :::::::::::::::::::::::::::::::::
    ЧТО бы сказал Наполеон о современных царьках, кому из соплеменников это известно?
    “Папы-императоры», — где они? Нет ни Пушкина, ни братцев. Паханы, мамы-мачехи и чад — на фоне стальных кораблей, тучек небесных и галстуков ТАСС.
    «Ибо его (Булатова) понятие чести (которая дороже жизни), верности слову и дружбе, служению для пользы России содержало много больше составляющих, нежели у многих членов комплота 14 декабря», да и всех остальных комплотов
    и “смертельно сшибающихся” заблуждений.

Добавить комментарий для Soplemennik Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.