492 total views (from 2022/01/01),  1 views today

Врачи чудом вытащили мальчишку с того света, однако плата оказалась слишком большой: из больницы вернулся без рук… Дальше — месяцы, полные ужаса… Мама не отходила ни на шаг: одевала, мыла, кормила с ложечки. И утешала: «Ничего проживём. Станешь пастухом…» Пастухом?! А он так мечтал быть художником…

Вспоминая…

Художника Леонида Птицына и поэта Павла Булушева

Лев Сидоровский

8 ДЕКАБРЯ

«ПОТРЯСЕНЫ ВАШЕЙ ВОЛЕЙ…»
Рассказ о Заслуженном художнике России
Леониде Васильевиче Птицыне,
у которого не было обеих рук.
Он скончался 8 декабря 2017 года.

УЖ ПОЧТИ сорок лет минуло, а всё равно не забыть потрясения, которое испытал, когда впервые увидел его у мольберта: глаза синие-си­ние, борода полна серебра, а обеих рук, чуть пониже локтя, нет… Потом был долгий разговор, и многое от Леонида Васильевича, почти моего ровесника, я узнал, а всё не укладывалось в голове: ну как же он когда-то решился связать свою жизнь имен­но с этой профессией, ведь трагедия случилась ещё до того, как сделал выбор? Задал сей вопрос и услышал: «Не я выбрал профессию, а она меня, в раннем детстве…»

* * *

НЕТ, художников среди его предков не наблюдалось. Был Лёнька Птицын из крестьян. Жи­ли на Псковщине, в деревне Кудеверь. Семья большая. Ра­но научился пасти скотину, косить траву — в общем, де­лать по хозяйству всё, что на­до. А развлекался рисовани­ем. Старший брат Иван, у ко­торого это получалось совсем неплохо, подарил альбом, ка­рандаши, и из жанров, как ни странно, больше всего привлёк Лёньку портрет: в пять лет изобразил соседа так похоже, что тот повесил «картину» в избе на стену… А дома, на только что побелённой печи, начертал облака, дремучий лес и на переднем плане — собаку с хвостом-колечком. Мать чертыхалась… Когда же пошёл в школу, быстро стал там «главным художником»: выпускал стенгазеты, писал лозунги, рисовал портреты вождей и даже пытался делать репродукции с картин известных живописцев…

* * *

КОГДА закончил пятый класс, стало не до рисунков, потому что началась война. Иван погиб под Воронежем, средний брат Николай — на Пулковских высо­тах… Ну а младших отец с матерью едва успели вывезти на телеге из села: с другого конца туда уже ворвались не­мецкие мотоциклисты… Ски­тались в эвакуации.

В сорок четвёртом, сразу же вслед за нашими войсками, верну­лись домой. Окрестности родного села представляли собой картину страшную: повсюду — трупы солдат, разбитая техника. Смрад невыносимый. Всё это надо было срочно убирать, поскольку на июньской жаре эпидемия становилась реальной угрозой. Вместе с прияте­лями-одногодками пятнадцатилетний Лёнька заявился было в военкомат: хотим, мол, на фронт, но военком устало объя­снил, что для фронта они ещё малы, однако здесь, в окре­стностях родного села, срочных дел для них — невпроворот. Прежде всего, их «истребительному отряду» надо немедленно убрать все трупы.

Леонид Васильевич вспоминал:

— Возиться с телами, пролежавшими на солнцепёке не одну неделю, — занятие, конечно, малоприятное, но приказ есть приказ. Мы скрупулёзно обшаривали окрестные поля и леса. Немцев закапывали там, где находили, а наших солдат свозили к центру села, в братскую могилу…

Как только с этим заданием покончили, последовало другое, самое что ни на есть «фронто­вое»: разрядить мины и неразорвавшиеся снаряды, которых фашисты оставили видимо-невидимо. Списанный по ранению сапёр показал, как действовать щупом. Поскольку у Лёньки это стало получаться довольно быстро, разрешил работать самостоя­тельно. И вот раз за разом своими чуткими пальцами ловко выкручивал взрыватели из смертоносных изделий. Семьдесят мин обезвредил благополучно, а семьдесят первая… Вероятно, оказалась миной-ловушкой:

— Рванула прямо в руках. В одну секунду всё исчезло. Поднял я руки, чтобы обтереть с лица грязь, брошенную взрывом, но вместо них — кровавые обрубки…

* * *

ВРАЧИ чудом вытащили мальчишку с того света, однако плата оказалась слишком большой: из больницы вернулся и без рук, и с повреждённым глазом, и с нарушенной от контузии речью. Дальше — месяцы, полные ужаса. Мама не отходила он него ни на шаг: одевала, мыла, кормила с ложечки. И утешала: «Ничего проживём. Станешь пастухом, это тоже дело…» Пастухом?! А он же так мечтал быть художником…

— Поначалу от боли и отчаяния я, случалось, те­рял сознание. Це­лый год не мог встать с кро­вати. А потом… Потом потя­нулся к карандашу: зажму между локтями и пытаюсь что-нибудь изобразить. Если карандаш выпадает, как под­нять его с пола? Приспособил­ся — пальцами босой ноги. И таким образом — сначала карандашом, потом и кисточкой — рисовал днём и ночью. За моими муками при­стально наблюдал хороший человек, Никандр Михайло­вич Прокофьев — местный землеустроитель и самодея­тельный художник. Именно он дал мне книгу «Как закаля­лась сталь», подчеркнув крас­ным карандашом слова ге­роя: «Умей жить и тогда, ког­да жизнь становится невыно­симой…». Именно он спустя год настоял, чтобы я затребо­вал из Москвы адреса всех художественных. училищ…

Однако Лёнька столичным училищам предпочёл ярославское. В общем, снаря­дили родители сыну котомку с рисунками, и добрался он до Яро­славля. А там, поглядев на его творения, сказали: «Принима­ем». Но тут же выяснилось, что, по положению, поступать можно лишь с за­конченной семилеткой, a у парня за плечами, увы, всего четыре класса. Отправился на вокзал. По дороге домой заглянул в Ле­нинград, но и в здешнем ху­дожественном, которое распо­лагалось на Таврической ули­це, правила приёма, естественно, были такими же. Правда, предложили до окон­чания средней школы посе­литься поблизости, в «доме инвалида». Однако причислять себя к инвалидам реши­тельно не пожелал…

— Вернулся я в родную деревню и сел за школьную парту. Стыдно ска­зать: в девятнадцать лет стал пятиклассником. Естественно, на насмешки в адрес такого переростка мальчишки не скупились. Но у ме­ня была цель, по сравнению с которой все эти «выпады» (а иногда и взрослым чувство такта изменяло тоже) каза­лись сущей ерундой.

* * *

ИТАК, закончил он семилет­ку и поспешил к невским берегам, на Таврическую. Дальнейшие пять лет, включая даже экзамены, мой собеседник вспоминал, как сплошной праздник: по­стигал профессию, город, ис­кусство. В Русский музей бе­гал, пожалуй, каждый день… Ну а потом, после защиты диплома, выдержал очень жё­сткий конкурс в тот самый знамени­тый, старинный институт, кото­рый и сегодня неофициально именуется Академией худо­жеств.

— Надо признаться: в то, что мой эксперимент закон­чится благополучно, поначалу многие профессора не верили. Чтобы переубедить их, тру­дился не то что до седьмого пота — до десятого! Из ма­стерской уходил, как прави­ло, последним. Мой учитель народный художник СССР, академик Юрий Михайлович Непринцев всё удивлялся: «Как ты рисуешь, мне ясно. Одного не пойму — как ка­рандаш затачиваешь?..»

Я тоже не удержался:

— Леонид Васильевич, действительно — как? Пожалуйста, покажите…

Мгновенно между культёй и плечом зажал ручку ножа, другой ухватил карандаш и далее, таким образом подталкивая лезвие, свершил всё быстро и аккуратно. При этом вспомнил, что пока сокурсники готовились к заданию по рисунку, обычно успевал заточить пять карандашей разной степени мягкости. А теперь, дорогой читатель, только представь, насколько тяжело проводить точные графические линии без тонких движений пальцев… В общем, за всю 250-летнюю историю существования знаменитейшего вуза Леонид — единственный, кто с таким увечьем смог сюда и поступить, и выучиться.

— Од­нажды приехал к нам прези­дент Академии художеств Иогансон. Во время обхода мастерских вдруг выделил мою работу: «Кто автор?». Поднимаюсь. Борис Владими­рович сначала даже опешил. А потом обнял. И все после­дующие годы заботливо инте­ресовался моими делами, до самого окончания учёбы…

* * *

ЕГО дипломной работой стала картина «Вер­нулся солдат». Вернулся фронтовик в родную избу. Снял выгоревшую добела гим­настёрку, взял в руки руба­нок… Такое не раз в своём селе видел. Да и другие большие холсты, обра­щённые к дням Великой Отечественной, прежде всего, были вызваны личными воспомина­ниями. Например, «В госпитале» — ведь и сам тогда, в сорок четвёртом, ле­жал в военно-полевом госпи­тале, и не раз приходили к ним «с концертом» ребя­тишки — вроде той крохи, которую изобразил в госпи­тальной палате. Заложив ру­чонки за спину, девочке сто­ит на табуретке. Иногда художника спрашивали, почему не показал её лица: что же она делает — поёт, декламирует? Отвечал: «Не знаю, поёт или деклами­рует, для меня в данном слу­чае самое важное — КАК смотрят на ребёнка раненые бойцы, КАКАЯ в их глазах неж­ность, оказавшаяся сильнее и боли, и разных горьких мыслей… И полотно «В партизан­ском крае» основано прежде всего на личных впечат­лениях. В его деревне, сра­зу после освобождения, школа выглядела именно так: землянка; зябко кутающаяся в платок учительница; дети, ко­торые невольно вслушиваются в дальние звуки боя…

То, что Великая Отечест­венная стала в его творче­стве главной темой, очевид­но. Но решал её не «в лоб», а как бы опосредованно. Сцен боя, на­пример, там не припомню… Потому что ему было гораздо важнее вы­разить войну во взгляде пар­тизанских детей: с одной сто­роны, ребятишки внемлют пе­дагогу, а с другой — не мо­гут отделаться от тревоги за своих родных, которые сейчас ведут бой с фашистами… И девочка в госпитале для ра­неных бойцов — это как символ будущей счастливой жизни, за которую они шли в атаку… Или картина «При­фронтовой полустанок». Жен­щина в ватнике, с сигнальны­ми железнодорожными флаж­ками прижимает к груди письма-треугольнички. Толь­ко что по этим рельсам про­мчался воинский эшелон, и сын стрелочницы торопливо подбирает сброшенные на ходу весточки к родным от тех, кому совсем скоро — в сражение.

Художник пояснил:

— Я хорошо знал такую стрелочницу. Помню, как старательно искала она на шпалах вот такие письма, чтобы ни одно не затерялось, чтобы назавтра со встречным поездом отправилось в тыл, к адресату… Казалось бы, в масштабах Великой Отечест­венной войны подобный эпи­зод — далеко не самый важ­ный. А я убеждён: очень ва­жный! Эти письма-треуголь­нички, по долгу сердца бе­режно подобранные пожилой железнодорожницей, тоже приближали нашу Победу…

Вспоминаю выставленную в Манеже его картину «Вес­на 1943 года»: в почти пу­стой комнате (вся мебель по­шла вот в эту печь-буржуйку) на кровати — измождённый че­ловек. Не умер, а спокойно уснул. И такое в окне солн­це! Радостно осветило и за­копчённые стены, и этого ле­нинградца, который оказался сильнее испытаний гитлеров­ской блокадой… В книге от­зывов кто-то написал: «Спа­сибо художнику Птицыну, ко­торый создал гимн во славу героизма наших земляков!». Завидная оценка труда живо­писца…

Такие слова его очень под­держивали, придавали новые силы. Поэтому бережно хранил страницы с откликами зем­ляков на свою первую персо­нальную выставку. На стене мастерской я увидел кар­ту, где художник кружочка­ми обозначил места, по ко­торым его картины путеше­ствовали уже больше двух лет, — Псков, Великие Луки, Пе­чоры, Бежаницы, Новоржев, Новосокольники, Пустошка, Опочка, Остров… Конечно, не обошёл стороной и родную Кудеверь. К этой встрече с земляками готовился, пожа­луй, всю жизнь, ведь здесь, в Кудевери, написаны портре­ты отца, матери, берега реки детства с дивным име­нем Алоль, многие другие пейзажи… Оценку односель­чан очень ждал и боял­ся, но, слава Богу, земляки его поняли. Когда мы встретились, как раз снова собирался в путь — туда, в своё село, в свою школу, где ког­да-то впервые открыл бук­варь, оформлял стенную газе­ту, а потом, помните, уже де­вятнадцатилетним опять сел за парту. И подарок подготовил: десять картин…

* * *

ТАКИЕ подарки, которые доставляли ему большое удовольствие, делал частенько. Например, получил весточку из Комсомольска–на–Амуре: оказывается, учащиеся мест­ной школы № 20 прочитали о нём в газете и вот те­перь обратили добрые слова «ге­рою очерка». Конечно, сразу ответил, а заодно отправил две картины. Кстати, в том письме ребята спрашивали: «Что, кроме таланта, необхо­димо человеку, дабы стать художником?». Ответил: «Наверное, любить других людей. Испытывать постоян­ную, жгучую потребность по­стичь Человека во всей его взаимосвязи с другими, с окружающим миром. Иметь сердце, способное со­страдать. Без души искусство мертво»…

Я спросил:

— Леонид Васильевич, ваши коллеги утверждают, будто никогда не видели Птицына ни удручённым, ни растерянным, ни озлоблен­ным, ни желчным… Что же, вам совсем не знакомо чув­ство творческой неудовлетво­рённости?

Усмехнулся:

— Ещё как знакомо! Рабо­таю трудно, мучаюсь нещад­но. Для каждой картины го­товлю, отметая один за дру­гим, не меньше десятка эски­зов… Но при всём том муки творчества прекрасны. А ещё прекрасно ощущение жизни. Да, надо уметь радоваться небу, солнцу, лесу, реке… У меня любимая профессия, за­мечательная жена, хороший сын (тогда, после службы в погран­войсках, Костя только что по­ступил в Мухинское училище — Л. С.) — как же можно при подобных обстоятельствах распускать нюни? Поэтому каждое утро, чуть свет, с нетерпением шагаю сюда, в мастер­скую…

* * *

С БУДУЩЕЙ женой познакомился ещё во время летней студенческой практики в Рождествено. Сидели всей компанией на кругом берегу Оредежа, рисовали пейзажи. Вдруг видят: на другом берегу — симпатичные девчата. Мигом мольберты — в сторону, а сами — в воду. Леонид — тоже, ведь плавать без рук научился давно. А вот и девчата: как выяснилось — студентки педучилища. Так и встретил свою Дину, которая, полюбив его «за вечный оптимизм», не предала ни в чём и никогда…

А тогда, в 1985-м, глядя на холст, перед которым застал художника, я поинтересовался:

— Новая картина, судя по наброску, снова о войне?

— Снова. И название уже есть: «Памяти моих земляков-псковитян», Мальчишки со школьными портфелями у во­енкомата, рвутся всем клас­сом на фронт. Так у нас и было… Одновременно рабо­тою над групповым портретом Тимофеевых — это зна­менитая династия в колхозе «Красное знамя», что под Ве­ликими Луками. Так что — опять земляки…

* * *

И ЛИСТАЛ я «Книгу отзывов»…

«Уважаемый Леонид Василь­евич! Большое вам спасибо за радость узнавания неброской красоты родной Кудеверьской земли. В. Мурашов».

«Благодарим сердечно за то, что учите нас видеть окру­жающее, любить свой родной край, гордиться им и, если придёт пора, достойно защи­щать. Ваши картины и сама ваша жизнь прекрасны и по­учительны. Пусть сопутствуют вам удача и вдохновение! Учительница Новоржевской школы Г.П. Андреева».

«Потрясены Вашей волей! Низкий поклон Вам и Вашему искусству! И. Тёмина, Я. Ста­сов. Псков».

Дипломы участника несколь­ких республиканских выставок «Советская Россия»… Диплом лауреата производственного объединения «Кировский за­вод»… Письма…

Вот отзыв на воинском бланке:

«Группа во­инов Северо–Западного по­граничного округа сердечно благодарит за возможность посетить Вашу мастерскую, за хорошую, содержательную бе­седу, проведенную Вами с личным составом…».

Вот ли­сток из Челябинска, исписан­ный крупным детским почерком:

«Мы, ученики 5-го клас­са «А», узнав о вашем подви­ге и мужественном поведе­нии, решили присвоить Ваше имя нашему отряду…».

Многие корреспонденты сравнивали Леонида Василье­вича с «настоящим человеком» Маресьевым, удостаи­вали разных других высоких эпитетов. Но Птицын «громких» слов не любил. С рассвета до заката — в ма­стерской. А коли уж очень уставал, спешил в село Рождествено, где на берегу Оредежа, близ того места, где встретился с Диной, у него избёнка. Плавал, ходил по грибы и… всё равно каждое утро, ко­нечно, брался за кисть.

* * *

ПОТОМ мы иногда перезванивались — в моей старой записной книжке сохранился давний номер его телефона: 90-32-76. Леонид Васильевич делился новостями: «Сегодня вскопал огород, наколол дров…» Рассказывал, что, окончательно поселившись на даче, наряду с портретами вплотную занялся пейзажем. Рассуждал: «Были бы в порядке руки, кто знает, может, и художественный стиль был бы другой — начал бы вырисовывать какие-нибудь детали, а это в живописи не всегда хорошо…» Позже иногда бурчал, что сын, тоже став художником, вдруг «ударился в авангард». (Для него-то самого вечными примерами были Репин, Серов, Шишкин). Позже успокоился: «Зря я с Костей спорил, он — молодец!». Уповал на ещё маленького внука Илью, который «наше семейное дело, может, продолжит». Вздыхал: «За границей меня знают лучше, чем на Родине, ведь мои картины — в музеях и Франции, и США, и Японии, и Китая…»

Кстати, о Китае. Когда там, в Поднебесной, местные художники пригласили делегацию коллег из России в ресторан, где предусматривалась непременно парадная (и при галстуках!) форма одежды, выяснилось, что никто из «наших» толком их завязывать не умеет. Положение спас Птицын: за несколько минут на всех галстуках смастерил идеальные по форме узлы…

* * *

ЗВАНИЯ «Заслуженный художник России» его удостоили только в 2010-м. А в 2017-м, 8 декабря, Леонида Васильевича не стало…

* * *

ИНТЕРНЕТ сообщает:

В Союзе художников России более 14 тысяч человек. Самому старому из них 102 года, самому молодому — 23. Есть Герои России, Герои Социалистического труда, «орденоносцы», «академики», «члены-корреспонденты», «народные», «заслуженные», «почётные». Но вот таких удивительных, как Леонид Птицын, на всём белом свете, наверное, больше не сыскать. Будь он художником с руками, его живопись — скорее всего — стала бы другой: более утончённой и… похожей на миллионы других произведений. А так нам явился уникальный мастер, который создал множество удивительных картин и прожил героическую жизнь длиною в 88 лет!

* * *

БАГРОВАЯ ПАМЯТЬ
Рассказ о журналисте Павле Булушеве,
солдате Великой Отечественной,
которого война сделала поэтом.
Он скончался 30 лет назад.

ВГЛЯДИСЬ-КА, дорогой читатель, в это открытое и совсем ещё маль­чишеское лицо. Да, мальчише­ское, хотя, когда делалось фото, младший лейтенант, изо­бражённый на нём, был уже после тяжёлых ранений спи­сан, как говорится, «по чи­стой»… Очень уж трудно представить, что этот вот поч­ти ещё мальчик с таким спо­койным и добрым взглядом на самом деле — ветеран Ве­ликой Отечественной, не раз поднимавший в атаку роту, не раз побывавший в самом что ни на есть настоящем аду…

* * *

К ДВАДЦАТЬ второму июня ему не исполнилось и шестнадцати. Двадцать второе Павел встретил в геологиче­ской партии: парень был влюблён в геологию, и школьные учителя, зная об этом, экзамены у Булушева приняли пораньше, чтобы он мог уехать с экспедицией в Карелию. И вот…

Вчера ещё шумные, звонкие парни,
Мы молча отходим, не выдержав боя.
Не устояли мы под Суоярви
Перед шюцкоровской шантрапою…

Отходили геологи к Ленин­граду с войсками. И на этой трудной дороге Павел вдруг отчётливо, понял, что «в жизни начинается сильно широкий расклад». Что воевать пред­стоит «на полную железку», иначе — гибель. Неминуемая гибель. А мысли о том, что, может, сначала лучше всё-таки закончить школу, — такой мы­сли даже на мгновение не мелькнуло в его голове, по­тому что парень как-то сразу открыл для себя очень про­стую истину: во время войны надо воевать.

Но в военкомате отправлять Павла на фронт вовсе не спе­шили. В военкомате дали сов­сем другое задание — и с та­кими же, как он, ленинград­скими мальчишками копал Павел у железнодорожной станции Оредеж противотан­ковые рвы. На всех — одна винтовка и ведро слипшихся леденцов. Копали пацаны рвы, пока не стало известно, что к станции прорвались вражеские автоматчики. И решили ребя­та устроить фашистам своё «Бородино». Потом из три­дцати в лесу встретятся только трое…

Он снова сумел вернуться в родной город и снова пошёл в военкомат, но там опять сказали: «Не торопись, войны на тебя ещё хватит». И дали направление на завод, где то­же работали в основном свер­стники. Завод выпускал 76-миллиметровые снаряды, а раньше здесь делали пиво, и на полу, на стенах сохрани­лась пыль от прежнего про­изводства. Мальчишки береж­но сметали эту пыль, варили, и получалось что-то вроде ки­селя, который поддерживал их всю блокадную зиму. Сна­ряды Павел точил до весны, а весной — фронт.

Солдатом я стал в болоте,
в приладожской рыжей трясине.
Там был я причислен к пехоте
и клялся на верность России…

* * *

И СТАЛ постигать Булушев на деле маленькую книж­ку в красном переплёте — Бо­евой устав пехоты РККА, где, в частности, имелось такое су­ровое предупреждение: «Бой есть самое большое испыта­ние моральных и физических качеств бойца. Часто в бой приходится вступать после уто­мительного марша и вести его несколько суток непрерыв­но…».

Да, так оно и было…

Снег да лёд… Январским шалым вихрем
бьёт позёмка, как свинцом, в лицо.
Брошен полк — не поминайте лихом! —
марш за ленинградское кольцо.

К бою марш. Нам рвать блокадный обруч.
Марш в пургу, в безвестность, напролом,
в ледяной туман, в безлюдье, в полночь…
Нам дойти бы, а прорвать — прорвём!..

Солдату повезло: три дня рождения сумел отметить на фронте, целых три!.. В сорок втором в такой день вырва­лось:

Как немного мне нужно сейчас от войны:
В день рожденья хотя бы будь помягче с воякой.
Подари мне, война, пять минут тишины,
На закрутку махры перед третьей атакой…

В сорок третьем, в канун такого же вот дня, вдруг выдалось на их участке затишье, и тогда спросил солдат у кукушки, сколько ему жить осталось… Кукушка оказалась щедрой…

Обещала уверенно,
прибавляла и множила.
Выходило, примерно,
что и трети не прожито!
На войне, где увидеться
Трижды просто со смертью,
Нет дороже гостинца
к восемнадцатилетью…

В 1944-м, 27 января, став курсантом, оказался среди тех, кому поручили произвести праздничный салют в честь окончательного снятия ленинградской блокады.

… А мы у моста Дворцового,
из сквера, что у дворца,
привычные к ливню свинцовому,
впервые палим без свинца.
И я — сотоварищи рядом, —
сбросив на снег шинель,
развешиваю над Ленинградом
праздничную шрапнель…

А летом — уже младшим лейтенантом — встретил день рождения в ата­ке. Случилось это за Выборгом. Убило командира роты и тогда роту на штурм повёл комвзвода Булушев. И получил «в подарок» сразу четыре пу­ли. Ещё четыре — вдобавок к трём прежним… До медсанба­та добрёл сам. По дороге ос­танавливает генерал:

— Тяжело, младшой?

— Ничего, товарищ генерал. Вроде, на реку выходим…

— Я спрашиваю, тебе тяже­ло?

И, не дождавшись ответа, повесил на грудь Павлу ме­даль…

Из наградного листа на орден Красной Звезды:

«В боях с финскими захватчиками в районе озера Вуокса 4 июля 1944 года со своим взводом атаковал противника с тыла и занял траншеи финнов. В завязавшемся траншейном бое уничтожил 4 финских солдат. Бойцы, воодушевлённые примером своего командира, очистили и закрепили за собой траншеи. Будучи раненым командовал взводом, не покинув поля боя».

И полутора месяцев не про­шло, как он снова оказался в бою — да ещё в каком: две­сти броневых машин бросил в контратаку противник на шос­се Эльва — Тамза, по которому наступала 189-я дивизия. Каза­лось, горела не только земля, но и небо… Скоро за блиста­тельный разгром мощной фа­шистской группы, за участие в освобождении Тарту дивизия стала называться Краснозна­мённой.

Меня принимают в партию.
Вот-вот и проголосуют…
Решил — о партии — в Тарту я,
Пред угловой амбразурой…

А дальше текла речка Эмайыга, которую надо было фор­сировать…

Тихо Эма течёт…
Кровь грохочет в висках!
Пулемётный расчёт
тонет на штурммостках…

Из всех офицеров батальо­на на тот берег выплыл один Булушев. И — с ходу! — за­крепляйся, расширяй плац­дарм…

Весь плацдарм — из двух пригорков.
Только за два бугорка
сколько наших одногодков
убаюкала река!
Подпускать придётся близко —
для маневра места нет.
А в запасе лишь по диску,
пистолет да партбилет…

Это был его последний бой. На сей раз ранение (какое уже по счёту!) оказалось особенно тяжёлым. В госпитале вручили Красную Звезду. После госпи­таля — свидетельство об ин­валидности. И это — в девят­надцать лет…

Когда после демобилизации Павел на костылях приковылял в Октябрьский райвоенкомат, то там в специ­альной картотеке обнаружил смертную карточку старшего своего брата гвардейца Влади­мира Булушева. А следом за ней стояла его собственная карточка-похоронка, однако че­рез всё её поле красным ка­рандашом наискосок было крупно начертано: «ЖИВ!»

* * *

ПОСЛЕ войны несколько лет плавал радистом на судах Балтийского пароходства. Затем три десятилетия — в Ленинградском отделении ТАСС. Да, он стал жур­налистом, хорошим журнали­стом (брал интервью и у Фиделя Кастро, и у американских президентов) — может, потому, что всей сутью своей навсегда ос­тался солдатом.

… Однажды он шёл по Анич­кову мосту и увидел, как к гранитному цоколю, над кото­рым бронзовый юноша сдер­живает лихого скакуна, рабо­чие прикрепляют мемориаль­ную доску. И тут же, букваль­но на папиросной коробке, стал набрасывать слова, кото­рые назавтра прочитала вся страна:

«Знаменитые конные компо­зиции, украшающие Аничков мост на Невском проспекте, удостоены… боевой награды: на гранитном цоколе одной из них — а все эти цоколи хра­нят на себе глубокие шрамы от артиллерийских осколков — по­явилась бронзовая мемориаль­ная доска с надписью: «Это следы одного из 148476 снаря­дов, выпущенных фашистами по Ленинграду в 1941 –44 гг.» И ленинградцы — ревнители клас­сических форм в искусстве — восприняли это дополнение к «скульптурной поэме славного ваятеля Петра Клодта» как ес­тественное признание поистине солдатской боевой судьбы мо­нументов. Снаряд — один из многих, упавших на Невском проспекте в годы блокады, дол­жен был, по расчётам фашист­ских артиллеристов, убить ат­лантов, сдерживающих рвущих­ся бронзовых коней. Но они — и атланты, и кони — остались живы, потому что город на Не­ве немыслим без них…»

Так мог написать, наверное, только ленинградец и только солдат.

В другой раз Булушев вы­сказал в печати предложение (жаль, что оно до сих пор осталось без внимания) — вы­садить в сквере у Исаакия «блокадную грядку», такую, ка­кие были в войну во всех ле­нинградских скверах: грядка, а рядом — дощечка с именем хозяина… И пусть среди раз­ных клумб, среди роз и гиа­цинтов скромно растёт на ней морковь или, допустим, капу­ста. И пусть будет «военная» дощечка с именем — очень уж нужен людям этот щемя­щий сердце памятник…

Конечно, такая счастливая мысль могла прийти только ле­нинградцу и только солдату…

* * *

А ПОТОМ Булушев узнал, что скончался капитан дальнего плавания Владимир Янович Бетхер. Из всего личного со­става стрелкового батальона, в рядах которого они с Володей начинали когда-то боевой путь, дожить до Дня Победы суждено было лишь им двоим. И теперь остался только Булу­шев: «солдат блокадного закваса, я батальоном стал сей­час…». Конечно, старые раны давали о себе знать (одна пуля так и осталась в лёгком), и время от времени приходилось возвращаться на больничную койку. Именно там, оказав­шись в вынужденном безде­лье, он однажды вспомнил свои старые стихи:

… Мне хотя бы погоны на память оставить
об ушедших друзьях и о годах лихих.
Ничего о войне не осталось на память,
Лишь награды и шрамы. Да эти стихи.
Нет, я не был записан за цехом поэтов.
Начинал под ружьём… Но с ребяческих лет
На походных биваках, во мгле лазаретов
рифмовал, как свидетель и бед, и побед…

* * *

К СВОЕЙ книге, которую солдат назвал удивитель­но точно — «Багровая память», он предпослал подзаголовок: «Стихи, написанные дважды. 1942 –1977». Среди многочис­ленных откликов, полученных на сборник Лениздатом, был и такой: «Стихи Павла Булуше­ва, если бы не сочинил он, со­чинил бы я, если бы смог. Но так, как он смог, я бы никог­да не смог. А кажется — так просто!.. Он говорит букваль­но моими словами, выражает мои чувства… Такому человеку хочется сказать фронтовое спа­сибо. Ветеран войны из Ураль­ска Иван Нефедов».

Затем появилась вторая книж­ка, и, перелистав её страницы, люди снова ощутили боль и счастье человека, кото­рый в неполных шестнадцать выступил на защиту родной земли и потом на всю жизнь остался Солдатом.

Марш к салюту Победы был тягостно долог:
сто боёв, сто друзей, сто смертей, сто тpeвoг…
А стихи… Я извлёк их, как старый осколок.
Как больную занозу, из сердца извлёк…

И оставив нам пять рвущих сердце книг, мой добрый знакомый, замечательный коллега, солдат и поэт Павел Михайлович Булушев ровно тридцать лет назад в госпитале ветеранов Великой Отечественной скончался.