Александр Яблонский: Мой сосед — полковник Булатов. Окончание

Loading

Чуть вдалеке за Невой бухнула пушка Петропавловской крепости, и вслед за ней заголосили, забубнили, засеребрились, зазвенели, заухали, застонали и запели колокола соборов, церквей, храмов. И был этот перезвон радостен, многолик и могуч. Войска — да какие войска! — несколько рот обреченных выходили к Исаакию…

Мой сосед — полковник Булатов

Александр Яблонский

Окончание. Начало

В начале декабря поручик Панов пригласил его на обед в свою квартиру, размещавшуюся в казармах Гренадерского лейб-гвардии полка. Пригласил с умыслом — Рылеев, подавший эту идею, был хороший психолог. С этим полком было связано самое славное в жизни Булатова. С солдатами-гренадерами он сражался при Шевардино, на Семеновских флешах, с ними он вошел в Париж. В героической битве у Валутиной Горы был ранен, командуя отрядом добровольцев, прикрывавших отход основных войск от Смоленска, отражая натиск превосходящих сил маршалов Мюрата и Нея. Гренадеры на руках несли тяжело раненного в голову Булатова от Смоленска до Вязьмы. Командир был кумиром гвардейцев. Сейчас, встретив в казармах своих старых сослуживцев — рядовых и унтер-офицеров, Булатов был растроган, даже выпил с ними «небольшую рюмку» вина, другую, третью, одарил деньгами, «взял каждого за руку, жал, они целовали мою руку». Вот тогда Панов и спросил у этих старых воинов: «Что, ребята, если бы полковника хотели бы убить, допустили бы вы до этого?» Гренадеры божились, что не допустят этого и пойдут за своим бывшим командиром «на всё». Пошли.

На площадь вышли две роты 2-го батальона — роты А.Н. Сутгофа и Н.А. Панова. Встали под картечь. «Вчера с лишком два часа стоял я в двадцати шагах от Вашего Величества с заряженным пистолетом и с твёрдым намерением убить Вас. Но каждый раз, когда хватался за пистолет, сердце мне отказывало». Сердце отказало убить безоружного. Но что помешало встать в ряды к своим гренадерам на площади?! Что помешало ему встретить картечь с теми, кто нес его — раненного — от Смоленска до Вязьмы на своих руках, кто пошел на возмущение по зову его имени, кто принял бы смерть или кару с радостью, видя рядом своего полковника? Как он смог предать тех, кто был беззаветно предан ему? Этот вопрос преследовал его до последней минуты. Рука не поднялась. Ход истории не изменился.

* * *

Он был очень миловиден. Было в его лице нечто женственное. Даже не женственное, а кукольное. Лицо цвета матового мейсенского фарфора, голубые глаза, легкий румянец, не тускневший с годами. Лицо было асимметричное. Левая сторона его, левый глаз были чуть приподняты. В зеркале он этого не замечал, но окружающие видели. Когда он нервничал, когда нападал на него «родимчик», он делался страшен. Лицо перекашивалось, распадалось, как распадалось его сознание. Взгляд чугунно тяжелел. Но когда улыбался, делался привлекательным, асимметрия сглаживалась, он располагал к себе и командиров, и, особенно, младших чинов, солдат. Полковник был любимцем и офицеров, и солдат; последние особо почитали его, беспрекословно подчинялись: не за страх, а за любовь, жалели. Этот потомок польских и французских королей свою свободу чтил превыше всего и в других уважал не менее; был прост, не лукав, не очень учен, храбр до безумства, гневен и отзывчив. Жестокость презирал и нещадно преследовал.

«Как идут! Как они идут! — кричал с восторгом Ермолов. — Как славно идут наши гренадеры! Никогда не видел такого зрелища!» Дивизия графа Воронцова атаковала Монмартр — господствующую высоту Парижа. На острие атаки — полк лейб-гвардии и его первый батальон. Маршал Мормон выставил мощное артиллерийское заграждение — 85 орудий. Однако лейб-гренадеры вошли в плотные ряды гвардии Мормона, как нож входит в масло, пробились к пушкам, обеспечив победу. Командир первого батальона штабс-капитан Александр Булатов, как всегда, на несколько шагов впереди своих солдат, получив сквозную рану правой руки, перехватил шпагу левой и продолжал победное продвижение к вершине холма. «Как славно идут наши гренадеры!» Через несколько дней, 3 апреля, Высочайшим повелением Александра первый батальон лейб-гвардии Гренадерского полка возглавил победное шествие — парад в поверженном Париже. Во главе батальона шел двадцатилетний Булатов (уже подполковник). Рука на перевязи, голова в бинтах — тяжелое ранение в голову он получил ещё при Шевардино. В критический момент (русские войска оставили редут, тогда Горчаков вынужден был ввести в дело гренадер) Булатов собрал 300 добровольцев и, штыковым ударом отбросив французов, ворвался в редут, уничтожив четыре батареи и захватив около пятидесяти орудий. Вечером Неверовский, вслед за Булатовым, таким же беззвучным внезапным штыковым броском завершил разгром французов, полностью заняв Шевардино, однако Кутузов приказал Горчакову оставить позицию. Голова в бинтах, грудь в крестах. За Париж Булатов получил Анну второй степени (Владимира четвертой степени он заслужил при Бородино) и золотое георгиевское оружие с надписью: «За храбрость». Император пожелал собственноручно вручить золотую шпагу: сохранил память о тех крестинах в Петергофе, о чем не преминул упомянуть при вручении, а также уж очень был доволен щегольским проходом раненного героя по Парижу: голова Булатова была перевязана, правая рука безжизненно висела на шарфе, но он, ловко манипулируя шпагой в левой руке, вел церемониальным маршем свой батальон впереди всей массы войск, сквозь толпы парижан. Говорят, французы кричали: «Да здравствует храбрость!» — и кидали к его ногам цветы. Когда я курил в подвале его дома, я об этом не знал. Я ничего не знал.

* * *

Чуть вдалеке за Невой бухнула пушка Петропавловской крепости, и вслед за ней заголосили, забубнили, засеребрились, зазвенели, заухали, застонали и запели колокола соборов, церквей, храмов. И был этот перезвон радостен, многолик и могуч.

Войска — да какие войска! — несколько рот обреченных выходили к Исаакию. Где обещанные 5 тысяч человек с артиллерией и кавалерией… И где Якубович… Закрываю глаза и вижу своего соседа, наматывающего мили от Измайловского полка к Московскому, от Исаакиевской площади к Сенатской, от Мраморного дворца к Зимнему, Большая Морская, Малая, Миллионная, Невский… Шпага, кинжал и два заряженных пистолета. Вот и Николай. Метрах в трех-четырех. Приветливо улыбнулся, в дружеском приветствии приподнял руку. Ради чего? — Что бы Трубецкой осуществил «надежду владеть народом»!

Завещание подписано, с девочками и бабушкой попрощался, распоряжения по 12-му Егерскому полку сделаны, прощальные письма друзьям запечатаны. Одно движение руки, и история покатится в другую сторону. В какую? Сердце не позволило.

И слышу глухие удары о гранитную стену каземата Петропавловки. Прилипшие к стене волосы и стекающая по ней смесь крови и мозга.

* * *

Царь обнял его, и он лишился чувств. «И что же? Вместо должного наказания, великодушный государь рад случаю, что может оказать ещё щедрости свои. Он не только простил меня, целовал несколько раз и милостями своими привёл меня в ужас, и я остолбенел». Очнулся в крепости. В реестре генерала от инфантерии Александра Яковлевича Сукина — коменданта Петропавловской крепости, — опубликованном П.Е. Щеголевым, имени Булатова среди заключенных бунтовщиков нет. Возможно, вначале он действительно находился не в каземате, а в комендантском доме. Так, во всяком случае, первоначально повелел Государь, передав свою высочайшую устную волю с флигель-адъютантом полковником Кавелиным. Николай рассчитывал на благодарность и, соответственно, признания Булатова. И Булатов восторженно благодарил, веря в доброе сердце своего Государя, простившего его, обнявшего его. Восторг этот — результат и следствие не объятий и примирительных слов его «товарища» — Императора. Это — радость обретения душевного покоя: раздиравшие его противоречия исчезли, расщепленное сознание с облегчением осознало свое единство, тягостный выбор между «пользой Отечества» и долгом перед Государем исчерпан, на мучивший его вопрос, в чем «по нынешним обстоятельствам» есть польза Родины, нашелся ответ — единственный, исчерпывающий, живительный. Теперь можно было без колебаний отдать жизнь «за Царя и Россию», за это единое целое. «Народ, как несправедлива молва твоя! Какого вы хотите иметь еще Государя?! — писал он в письмах Великому Князю Михаилу. — … Чувствую биение ангельского сердца его, и можно ли думать, чтобы Государь, оказывающий милости ужаснейшим злодеям, не захотел любви народной себе и блага Отечеству?.. Нет сомнения, что он сделает все…». Простит. Не может не простить. Да, они преступники, но «невинные преступники», ибо восстали «на пользу Отечества», не ведая, что благородство замысла перечеркивается негодностью средств.

Булатов не знал, что его переписка с Михаилом Павловичем просматривается «ангельским сердцем». На одном из писем арестованного «товарища» Николай собственноручно вывел карандашом: «Дозволить ему писать, лгать и врать по воле его. Николай». Он продолжал писать. Михаилу — постоянно (сохранилось 9 писем) и Николаю. Суть ответов на следствии: «Я виноват, но более не скажу ни слова», повторяется и в частной переписке. Это он пытался донести до следствия и, главное, до своих рыцарственных покровителей из Зимнего. Уж они-то поймут его. Затем замолчал. Он вообще не понимал, какое может быть следствие, если он прощен Государем. Когда повели на допрос в первый раз, его изумлению не было предела: как можно судить, допрашивать человека, помилованного царем. Ведь Николай его помиловал. Он сам это сказал.

Возможно, Николай действительно помиловал Булатова. Об этом косвенно свидетельствуют письма арестанта Великому Князю. Полковник, видимо, мог свободно покинуть Петропавловскую крепость и вернуться к командованию 12-м Егерским полком. Новорожденный император в первые дни царствования был ещё не уверен в выборе линии поведения, он мог быть удовлетворен добровольной явкой с повинной, польщен признанием его — Николая победителем, тогда это было очень важно для него, доволен взятием «бывшим товарищем» вины на себя, требованием ареста и расстрела. С другой стороны, иезуитский ум Николая не мог не быть уверенным, что подобное обретение свободы означало бы для Булатова гражданскую казнь — кару несравненно более тяжелую и постыдную, нежели эшафот, и подобную обесчестившую, позорную «милость» его бывший сослуживец никогда не примет. Что и произошло.

Булатов пишет Николаю. Это не только требование освободить его товарищей и нижние чины. Он наивно предлагает свою помощь в наведение порядка в России, излагает свои принципы. Государю необходимо освободиться от влияния Аракчеева (что Николай делает без советов Булатова: он не простит Аракчееву неучастие в подавлении возмущения 14 декабря), ликвидировать военные поселения, провести реформу в армии, сократив срок службы до 10–15 лет, отменить телесные наказания нижних чинов, запретить продажу спиртных напитков — «народ спивается»», раскрепостить крестьян, выделив им земельные наделы и т.д. Николай эти прожекты не читает.

Сначала его содержание, видимо, было прилично. Во всяком случае, на Рождественскую службу его вел не конвой, а пригласил «человек»: «Но вот человек входит и вызывает меня по случаю высоко-торжественного праздника Рождества Христова к слушанию божественной литургии, я иду с большим удовольствием помолиться Богу». Булатова навещали его девочки — Анна и Пелагея, бабушка Ядвига (Пелагея) Карпинская, старый сослуживец, генерал Николай Мартемьянович Сипягин, генерал-адъютант Павел Яковлевич Башутский, которому Булатов отдал в тот день свою шпагу, ныне назначенный членом Верховного суда над декабристами. Все они — Булатов, Сипягин, Башуцкий — сослуживцы, боевые товарищи, кровные — по пролитой крови за Россию, в частности, в Лейпцигской «битве народов» — братья.

… Ох, какая сеча тогда была! Сражались они не с воинами — с Богами войны: деревеньку Вахау защищала старая Гвардия Наполеона, его несгибаемые рыцари, последний оплот. Ни Гренадерский корпус Ермолова, ни австрийский корпус Дьюлая не могли выбить французов. К тому же Бонапарт прислал подмогу — гвардейскую кавалерию Бессера. Однако 2-му гренадерскому батальону Башутского вместе с 1-м батальоном Булатова удалось ворваться на окраины Вахау, а тут подоспели батальоны генерала Сипягины… И были тогда они — победители: Сипягин, Башутский, Булатов — вместе…

Четыре раза подолгу сиживал Михаил Павлович — ещё один однополчанин, влюбленный в своего кумира, героя — воина из славного рода Булатовых… Один раз пришел Николай, когда-то с восторгом взиравший на кадета Булатова.

Постепенно Булатов начинает понимать, что вопиет в пустыне. Мираж рассеивался. Гармония распадалась. Начался ад. Кромешный ад в его сознании.

Он не просил о помиловании. Зачем, если он помилован царем, если же то была ложь, трусливая и беспринципная, то тем более, какой смысл. Главное же: как он мог выйти в жизнь помилованным, ежели его товарищи, которых он предал, пусть невольно, но предал: выход на площадь его — полковника (единственные «густые эполеты» среди заговорщиков), героя, которым восхищалась гвардия, — мог перевернуть весь ход событий; как он мог выйти помилованным, в то время как его товарищи стояли под петлей или влачили свои кандалы по пути в Сибирь… Возможно, сия милость ему была обещана. Но он неоднократно заявлял — требовал только одного: «Без прощения лейб-гренадер я свободы не принимаю… Если нельзя дать свободу лейб-гренадерам и Якубовичу, < прошу> ускорить утверждением избранного мною приговора, за каковую милость Вашего императорского Высочества на последнюю минуту дыхания моего буду иметь счастие благодарить». Ответа нет и не будет.

Он, видимо, уже в каземате. Иллюзия гармонии исчезла. Мир окончательно раскалывался. Теперь уже навсегда. Из двух Булатовых он выбирает того, кого ранее проклинал. Совсем недавно, сразу после ареста, он восклицал: «А ты, Рылеев, взгляни, чем я жертвовал для пользы отечества, которую ты не открыл мне… Куда ты вел душу мою? В вечное мучение… Но царь искупил ее… Боже, благодарю тебя!» Ныне надежд нет. Рылеев оказался прав. Во всяком случае, отечество и царь — не единое. И немыслимо умирать «за царя и отечество». Либо-либо. Ни то, ни другое он сделать не мог. Остался лишь один выход. Он пишет Михаилу: «Боясь потерять рассудок, желая лучше лишиться жизни, прошу ваше императорское высочество исходатайствовать всемилостивейшего утверждения моего приговора. Он необходим. Без прощения всех я свободы не принимаю… Ваше императорское высочество, умоляя вас, прошу исходатайствовать свободу всем или мне смерть. Избирайте любое». Он действительно на грани помешательства. К нему приходит Лиза и корит за то, что бросил на произвол судьбы их детей. Вообще его жена являлась к нему почти еженощно после своей смерти. Она права, и он впадает в ещё более глубокую депрессию — изменить ничего нельзя. Стало быть, и жить нельзя. С последней надеждой обратился он к Михаилу и Императору. С просьбой-заклинанием расстрелять: «Я имею случай найти тьму смертей: ножи, веревки, крючки, мой шарф и даже портупея могут прервать дни мои, но я не хочу употребить во зло великодушие моего государя… Итак, прошу ваше высочество утвердить мой приговор, мною избранный: велеть меня без замедления расстрелять». Ему не отвечают. Его не замечают. Он начал свою голодовку — ПЕРВУЮ в истории России ПОЛИТИЧЕСКУЮ голодовку. «С 30-го числа (декабря), видевши ко мне пренебрежение государя и вашего высочества, начал я готовиться к избранной мною смерти: уморить себя голодом. И, по моему расчету, я должен кончить жизнь в день Богоявления <6 января — А. Я.> и очень желаю для блага моего государя и отечества сойти в могилу. Тогда хотя тем, что говорил правду в защиту невинных преступников и в пользу отечества, возвращу доброе имя мое и не посрамлю креста моего». «Рыжий Мишка», как звали в гвардейских кругах Великого Князя, был человеком незлобивым, Булатова искренне чтил, до «дела 14 декабря» гордился приятельствованием с героем наполеоновских кампаний, помнил петергофские крестины. Пытался образумить, обещал выполнить просьбу. Булатов согласился отужинать. «Я дал слово вашему императорскому высочеству вчерашний день ужинать — и исполнил. Теперь ожидаю выполнения слова вашего высочества, чтобы завтрашний день исполнить мой приговор… 6-го числа, в день Богоявления, я уже никаких милостей не принимаю и даю клятву…». Великий князь сдержать слово не смог. В день Богоявления Булатов начал снова голодать. Он не верит Государю и благодарит Рылеева. «Не только не кляну тот день, в который попал в партию заговора, но в последние минуты жизни моей благословляю его и благодарю моего старого товарища Рылеева». Всех своих товарищей по делу «желал бы обнять, как друзей». Это было накануне гибели. За день-другой до кончины он просил позволить ему причаститься. Ему отказали. Надеялись, что он опомнится, «придет в разум». Великий князь прислал изысканные блюда. Булатов ни к чему не прикоснулся. Лишь грыз пальцы и пил кровь. Возможно, его кормили насильно. Он продержался более обыкновенного. Перед самой смертью простил всех. Даже Аракчеева. «Отомстя ему за ненависть к русскому народу, прошу его прощения, принося ему мое совершенное благодарение, ибо одно имя его дало случай уловить меня в сей заговор». Царю вернул высочайшие слова того о прощении. Думали, что у него уже нет сил и возможностей, чтобы покончить счеты с жизнью. Нашлись.

Отчаяние, навык преодолевать непреодолимое — навык времен Шевардино и штурма Монмартра или Вахау, сила воли и честь как главная движущая сила всей его жизни — все это оказалось сильнее немощи. Несколькими ударами головой о гранит стены он разбил голову. Когда на гулкие удары вбежали в камеру, мозг стекал по стене, кровь заливала пол. Но он был ещё жив. Его перевезли в Военно-Сухопутный госпиталь, где он на следующий день скончался. Успел ли отец Петр Мысловский причастить его или взял грех на душу, неизвестно.

Говорили, что Булатов ото всех жизненных потрясений и трагедий, тех «сшибок», которые разламывали его сознание, в последние недели жизни повредился в разуме. Действительно, было в его поведении, блужданиях в день восстания, метаниях до и после него нечто безумное. Видения умершей жены, катастрофические броски от надежды к смятению, от любви к ненависти, маниакальная потребность уйти из жизни, — все это говорит о невероятном его нервном и психологическом напряжении, которое не могло не закончиться срывом. Однако его последние слова — отнюдь не слова безумца.

«По последнюю минуту дыхания моего люблю отечество и народ русский и за пользу их умираю самою мучительною смертью».

«Каждый христианин, имея крест, должен нести его, ибо Сам Спаситель нес крест, данный Ему Отцом Его».

Почему я так прикипел к моему соседу? Может, это зависть? Я бы не смог так — головой о гранит…

* * *

Петербург горел. С момента основания. Ни природная сырость, ни Нева с ее притоками и прорываемыми каналами, ни наводнения, ни строгости городского начальства, ни раздельное по половому признаку мытье в банях только по субботам, — ничего не мешало возгораться деревянным, а потом и каменным строениям с неумолимостью и неизбежностью.

Горели дворцы, горели Гостиные дворы: в 1763 году оный полностью выгорел на Васильевском острове, а в 1780 году, прямо на Духов День, — на Невском проспекте. Даже Государыня с генерал-адъютантом Александром Ланским изволили прибыть прямо после обеда у Ивана Бецкого посмотреть, как управляются с бедствием Потемкин, Репнин и Орлов. Осталась довольна. Горели театры. В 1894 году сгорел Немецкий театр в доме Кушелева, где позже разместился Главный штаб. В ночь на 1-е января 1811 года, через час после окончания «Русалки», загорелся Большой — Каменный — театр. А 2-го мая сгорел театр у Чернышева моста: на масленице был открыт, а на первой неделе Великого поста… Одни головешки. Горели не только театры и рынки, леса и балаганы (самый страшный пожар случился в феврале 1836 года в балагане Лемана на Адмиралтейской площади). Горели храмы.

8-го августа 1825 года в первом часу пополудни занялся Собор Всей Гвардии во имя Преображенья Господня. Мой Спасо-Преображенский собор. Сначала огонь показался в главном куполе, а затем охватил все здание. Рабочие, производившие пайку листового железа на куполе, оставили, уходя на обед, жаровню с горячими углями. Ветер, видимо, жаровню опрокинул. Богослужения стали отправлять в доме Булатовых, устроив там походную церковь. Новые колокола, взамен расплавившихся, установили перед домом. Там — в доме Булатовых — и произошло отпевание Александра Булатова. Так что в свой последний путь он отправился из своего дома.

Казалось, совсем недавно — восьми лет не прошло, как он венчался в этом же соборе. Впереди была жизнь. Счастливая и блестящая. Ему было двадцать пять лет, ей — шестнадцать. Он — полковник гвардии! Обласкан двором. Любимец гвардии, а это — самое высокое звание. Ныне же его младший брат Александр — тот самый, которого крестили в Петергофе, — перевез его тело, завернутое в шинель, из Военно-Сухопутного госпиталя в доставшийся ему по наследству дом на Спасской. С трудом удалось получить разрешение для захоронения на открывшемся в 1773 году Охтинском «Георгиевском» кладбище. Тогда там хоронили только георгиевских кавалеров. Булатов был «дважды георгиевец».

Император отказался отпустить войска для сопровождения тела. Поэтому солдаты и унтеры, боготворившие полковника, проститься не смогли, хотя рассказывали, что какое-то количество нижних чинов было. Офицеры практически всех гвардейских полков, квартировавших в то время в столице, при полной парадной форме и с оружием явились. В Зимнем дворце благоразумно решили смотреть на это сквозь пальцы: через месяц после Сенатской площади раздражать «по мелочам» гвардию было опасно. Похоронили 22-го января. Такой многолюдной трехчасовой процессии от Спасской улицы до Охтинского кладбища на правом берегу Невы не помнили. Впереди шел конь Булатова под траурной попоной. Затем шли слуги дома, за ними траурная колесница, запряженная шестеркой лошадей. На крышке гроба лежала золотая сабля «За храбрость». Далее шли офицеры лейб-гвардейских полков: гусарского, гренадерского, егерского, финляндского, павловского… За ними — толпы горожан.

После смерти старшего брата младший вышел в отставку, не желая служить Николаю.

Весной 1826 года офицеры лейб-гвардии Гренадерского полка вскладчину поставили памятник своему сослуживцу. Колонна дорогого серого итальянского гранита на кубе красного гранита и венчающий колонну круг с резьбой, крест. «Командир 12-го Егерского полка полковник Александр Булатов скончался 1826 года Января 19-го дня на 38 году от рождения». Ниже: «Возобновлен детьми в 1843 году». На противоположной стороне колонны: «От товарищей лейб-гренадеров».

Памятник стоит до сих пор.

Литература

  1. Александровский А., «В своих местах», «Русское богатство», 1913, август, отд. 1.
  2. Анисимов Е., «Россия без Петра», Л. 1994.
  3. <Булатов А.>, «Письмо Булатова А.М. от 4 января 1826.» ЦГАРФ. ф 48., д. 150.
  4. <Булатов А. (младший)>, «Александр Михайлович Булатов (из воспоминаний его сводного брата А.М. Булатова), «Декабристы в воспоминаниях современников», Издательство Московского университета, 1988.
  5. «Восстание декабристов», тт.1-12, М. — Л., 1925–1969.
  6. Габаев Н., «Гвардия в декабрьские дни 1825 г. см.: Пресняков А., «14 декабря 1825 года», М.-Л., 1926.
  7. Гордин Я., «Гибель полковника Булатова», «Аврора», № 12, 1975.
  8. Гордин Я. «Мятеж реформаторов», Л., 1989.
  9. «Декабристы. Биографический справочник», М., 1988.
  10. Довнар-Запольский М., «Письмо полковника Булатова к вел. Князю Михаилу Павловичу», «Мемуары декабристов», Киев, 1906.
  11. «Лещинские», Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : тт. 82 и 4 доп., СПб., 1890—1907.
  12. Мережковский Д., «Декабрист Булатов», «Невский альманах», Петроград, 1915.
  13. Нечкина М., «День 14 декабря 1825 года», М., 1975.
  14. Павлова Л., «Декабристы — участники войны 1804–1814», М.,1979.
  15. Принцева Г., «Декабристы в Петербурге», Л., 1975.
  16. Пузанов В., «Описание участия лейб-гренадер в происшествии 14 декбря…», ЦГИАЛ, фонд библиотеки Зимнего дворца. Д. 2213, см.: «Восстание Декабристов», т. 2.
  17. Розен А., «Записки декабриста», СПб.,1907.
  18. Титов А., «А. М. Булатов», «Русская Старина», 1887, № 1.
  19. <Трубецкой С.>. «Записки кн. С.П. Трубецкого», СПб., 1907.
  20. ЦГВИА, Дела «Следственной комиссии и Верховного уголовного суда», «Списки о разных лицах к делу о злоумышленных», л. 59 об.
  21. Чернов С., «Каторга и ссылка» № 8–9.
  22. Щеголев П., «Николай I — тюремщик декабристов», «Былое» №6, 1906.
Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Александр Яблонский: Мой сосед — полковник Булатов. Окончание

    1. Элла Грайфер
      12 декабря 2021 at 20:34 | Permalink

      Ох, до чего же здорово!
      ————————————————-
      По этой Вашей «ссылке» заинтересовался и я. Прочитал. Совершенно с Вами согласен, великолепно написано! Таким языком теперь мало кто пишет.
      Заметил опечатку, исправить надо. Написано: «Что бы Трубецкой осуществил «надежду владеть народом»!» Конечно, должно быть по смыслу «Чтобы». Теперь, между прочим, я часто встречаю вот это «что бы» вместо «чтобы». Запутались люди. Иногда нужно писать и «что бы», но смысл должен быть.

  1. Лучший балет в Европе при лучших шпицрутенах!
    ***
    Блестящая метафора! На все времена.

  2. … Памятник стоит до сих пор.
    ====
    Превосходная работа! Желательно (было бы) дополнить иллюстрациями.

  3. Ваш сосед — человек необыкновенный, рыцарь без страха и упрека, человек чести. Отдать себя на заклание, жертвовать собой, чтобы спасти других — такое величие духа сейчас и представить невозможно. Я так поняла, что из всех декабристов только у него был трезвый взгляд, только он понимал, что выступление обречено на провал. Или нет? И царь по отношению к нему достаточно благородно себя проявил. Спасибо за интересное повествование.

    1. После смерти старшего брата младший вышел в отставку, не желая служить Николаю.
      Весной 1826 года офицеры лейб-гвардии Гренадерского полка вскладчину поставили памятник своему сослуживцу. Колонна дорогого серого итальянского гранита на кубе красного гранита и венчающий колонну круг с резьбой, крест. «Командир 12-го Егерского полка полковник Александр Булатов скончался 1826 года Января 19-го дня на 38 году от рождения». Ниже: «Возобновлен детьми в 1843 году». На противоположной стороне колонны: «От товарищей лейб-гренадеров».
      Памятник стоит до сих пор.

Добавить комментарий для A.B. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.