Я не помню, как и почему начал писать этот рассказ, но когда я его закончил, то подумал, как все же тесен этот наш огромный, удивительный и прекрасный земной мир и какие в нем жили, живут и будут еще жить замечательные люди…

Часы президента Рузвельта

Владимир Рывкин

Может, я очень ошибаюсь, но мне все-таки кажется, что для всех учеников всех школ — их школа всегда была и есть самая лучшая в городе. Такая-то краснознаменная.

Наша школа не была исключением. Для нас она была и лучшая, и краснознаменная, и выходила своими воротами на летящую вниз к Пушкинской улицу Чичерина, а парадным входом на Канатную, плавно текущую мимо витаминного завода, психиатрической больницы, обувной фабрики и средней мореходки, к тупику с железной решеткой, за которой на горизонте — корабли и синее-синее море.

Я учился в этой школе всего два года — в девятом и десятом классах, но они очень ярко врезались в мою память.

Я возвратился в Одессу после долгого отсутствия, вызванного войной, эвакуацией и другими обстоятельствами. В Калинине, где я до этого жил, была очень хорошая школа, но одесская школа была совершенно каким-то удивительным миром. Ученики были живые, остроумные, шкодливые, блистали или старались блистать умом и знанием всего на свете. На меня посыпались новые, не­знакомые прежде слова и словосочетания, порожденные русским, украинским, еврейским и другими языками людей, живших и про­живающих в этом удивительном городе. Действия тех или иных сорвиголов невозможно было предугадать. Каждый день кого-то отправляли домой за родителями или исключали на неделю и более. Очень необычными для меня были и мои новые учителя, и особенно те, что пришли в наш десятый класс.

После прихода «русачки» — Полины Исаевны, мы наконец-то поняли, кто мы. Она с первой встречи и до последней начинала урок одним и тем же восклицанием: «Серые пятна на сером фоне!» При этом она вскидывала свои очень ухоженные руки к потолку, запрокидывала назад голову и буквально страдальчески и с каким-то сладостным наслаждением восклицала: «Лузин! Болдырев!» Это были корифеи ее прошлогоднего выпуска.

«Украинец» Филипп Иванович никогда не ставил однозначных оценок. Он ставил «3» з одi€ю крапкою», «3» з двома крапками», и почему-то очень боялся комиссий.

«Астроном» окончил множество университетов и какой-то даже, говорили, в Германии. Он был очень культурным — здоровался, снимая шляпу в любую погоду, и даже с маленькими учениками школы. И эти неблагодарные дети устраивали ему так называемую карусель, он только успевал надевать шляпу, как ее снова прихо­дилось снимать для очередного приветствия какому-то маленькому садисту, который выходил на «астронома» уже не в первый раз.

Замечательным человеком был математик Яков Петрович. Он был строгим и добрым, имел бело-зеленую седую шевелюру, но никогда не имел своей ручки. И каждый раз, прежде чем начать перекличку и заполнить журнал, он наклонялся к первой парте, примыкавшей к учительскому столу, за ручкой сидевшего там сво­его «дружка» — Толика, сына известного в городе ответственного работника. При этом он приподнимался со стула, за что один раз жестоко поплатился… На одном из своих уроков в нашем классе он пришел и сел на стул, «минированный» кнопками, но сел как-то удачно и не «подорвался». Когда же он, совершив свою привычную операцию по доставанию ручки с первой парты, возвратился на стул, класс огласил рев быка, пронзенного тореро…

Вот тогда Марик Теплицкий и еще полкласса были отправлены за родителями.

Были и другие интересные молодые и старые учителя в нашем классе. Но в галерее всех этих незабываемых образов особое место занимал наш учитель истории Николай Иванович Попозогло.

Это был красивый черноволосый мужчина. Он был нашим классным руководителем и парторгом всей школы. У него был солидный набор орденских планок, красноречиво говоривших, что он не отсиживался где-то в тылу.

Мы его очень любили, он всегда говорил любимую им, и осо­бенно нами, фразу: «Ви халамидник, ви… — дальше шла чья-либо фамилия — вам надо не в институт, а в ремесленное училище!» Это он говорил нам всем поочередно, и это вызывало всегда бурю неимоверного восторга. Мы каждый раз с вожделением ждали, к кому следующему будет обращена его речь — к Маленькому, Шафу, Перцеву, ко мне…

Конечно, мы все о себе хорошо думали, и перспектива ремесленного училища — «ремеслухи» — была для нас просто смехотворной. Мы все уже мысленно видели себя в вузах. Так оно, в общем, в большинстве своем и вышло. Но кто знает, не лучше ли было многим из нас окончить эти злополучные «ремеслухи»… Но речь сейчас не об этом.

А пока еще только тысяча девятьсот пятидесятый год, мы еще очень молоды, наш любимый учитель с улыбкой и удовольствием

взирает на нас, а мы мысленно готовим ему какую-то очередную подначку…

Учителя, как правило, сами дают на себя ученикам «материал», не предвидя последствий.

Идет урок истории, Николай Иванович рассказывает об интервенции в Одессе, и вдруг с задней парты раздается слабень­кий такой, наивный голосок: «А правда, что среди интервентов, были и греки?»

Спрашивающий наверняка знает, что так и было, так как идет повторение пройденного материала, и об этом Николай Иванович уже рассказывал. Николай Иванович насторожился, но говорит: «Да, среди интервентов были и греческие войска, но их было немного». Тогда тот же голосок спрашивает: «А правда, что гре­ческие интервенты въехали в Одессу на ослах?» Мы чувствуем, что это уже удар ниже пояса.

Но Николай Иванович, который, возможно, вы это уже поняли, тоже грек, расплывается в улыбке и отвечает: «Да, греческая кавалерия была на ослах, и, по-моему, я вам это рассказывал…»

И в этот момент жуткое предчувствие съеживает весь класс — мы понимаем, что у этого обнаглевшего остряка отказали все тормоза, и он пошел вразнос. Он не такой злой, но сейчас у него момент красного словца, когда не пожалеешь не только отца, но и самого себя.

Сейчас — финал! Сейчас — триумф! Сейчас — Эверест! Он уже не владеет ситуацией, она завладела им, и он «палит»: «А правда, что один осел остался?!»

В классе гробовая тишина. Но потом вдруг страшный взрыв хохота. Начало ему дает истерический смех Николая Ивановича. Мы смеемся до безумия. Волна смеха катит одна за другой. Шторм смеха, стихия, всемирный потоп. Кажется, что мы смеемся бесконечно, но потом все стихает, сил больше нет. И тут этот голос с задней парты уже совсем другим тоном: «Мне идти за родителями?» И снова общий дружный, но уже веселый и не такой нервный смех.

Николай Иванович берет из кармана платок, поднимает руки и вытирает влажные глаза. Рукав его пиджака опускается и всеобщему обозрению открывается необычный блестящий браслет и на нем что-то вроде часов, но циферблата не видно, он как бы прикрыт крышкой. И тут кто-то из актива класса, чтобы как-то сгладить обстановку, говорит: «Николай Иванович, расскажите, пожалуйста, про ваши часы».

В классе наступает несколько заискивающая и какая-то даже облегченная тишина, потому что все видят, что Николай Иванович приготовился рассказывать историю, которую в школе и, конечно, в нашем классе, многие уже хорошо знают.

«Это часы самого президента Рузвельта». Класс молчит. «Когда на Ялтинской конференции наши разведчики обезвредили немецких шпионов и обеспечили безопасность «большой тройки», президент Рузвельт лично наградил часами офицеров советской разведки».

Класс уже оправился от шока, и у местных остряков снова загорелись глаза и развязались языки: «Сам президент Рузвельт дал вам часы?» — задает вопрос один из них, точно зная на него ответ.

«Нет, я всю войну был в разведке на передовой, а мой друг на время Ялтинской конференции был отозван в Крым. Когда, вернувшись на фронт, он в очередной раз уходил в тыл врага, ордена и документы оставил где положено, а часы дал мне».

Садистская составляющая любви класса к своему доброму учителю значительно поиссякла, но последние ее жалкие потуги слышатся в новом не очень смело произнесенном вопросе: «А почему вы не пошли в разведку?»

Николай Иванович пропускает мимо своих ушей этот подлый вопрос и с неподдельной грустью в голосе говорит: «А из разведки мой друг не вернулся… И вот эти часы остались мне на память о нем».

Кто-то еще по инерции пытается умничать, но это уже никого не смешит и не греет. Все смотрят на Николая Ивановича и ждут самого главного.

Николай Иванович поднимает левую руку с часами повыше, другой рукой нажимает какую-то кнопку, и у нас на глазах корпус предполагаемых часов как-то переворачивается, и нашим взорам предстает неожиданно красивый и необычный циферблат. Да! Это нечто! И даже нас, страшных умников, скептиков, нигилистов, это уже в который раз потрясает.

В этот момент в нашу тишину врывается звон школьного звонка. Он как бы продолжает рассказ о часах, это будто звонят они. Николай Иванович быстро собирает свой портфель и уходит из класса. В нас борются разные чувства, блуждают разные мысли — мы на пороге аттестации, как говорят теперь, на зрелость. А до зрелости — ой, как еще далеко…

Сегодня многие из нас еще трудятся, а некоторые так даже и очень успешно. Правда, и наш пенсион уже реальность… Кто-то из наших уехал в другую страну в надежде там найти покой и волю, а, может быть, и свое не найденное здесь счастье. А нашего любимого учителя нет уже давно, он похоронен в земле, за которую всю войну воевал в полковой разведке.

И, хотя покидающие Одессу еще и сегодня говорят, что никогда ни о чем здешнем не пожалеют (может, это так и будет), я просто ясно себе представляю, как один из моих уехавших одноклассников сидит где-нибудь в уютном кафе на берегу океана и очень грустно, а может быть очень весело, рассказывает своему новому заграничному знакомому, что в самом прекрасном в мире городе и в самой лучшей его школе, ворота которой выходят на летящую вниз к Пушкинской улицу Чичерина, а главный вход — на Канатную, у самого прекрасного учителя истории Николая Ивановича Попозогло были часы, подаренные самим великим их президентом Франклином Рузвельтом.

Я не помню, как и почему начал писать этот рассказ, но когда я его закончил, то подумал, как все же тесен этот наш огромный, удивительный и прекрасный земной мир и какие в нем жили, живут и будут еще жить замечательные люди…

И еще. Мне почему-то высветились мысли заграничного знакомого моего одноклассника: «Если у них там все самое, самое, то почему они едут сюда, к нам…»