В его телефонной книжке я обнаружил номера Константина Симонова, Ильи Эренбурга, других достойных литераторов… А в его запис­ной книжке — изречение и на латыни: «Vanitas vanitatum et omnia vanitas» (тут же перевод: «Суета сует и всё суе­та»), и на французском: «qui vivra verra» («Кто доживёт, тот увидит»).

Вспоминая…

маршала Рокоссовского и актрису Ольгу Антонову

Лев Сидоровский

21 ДЕКАБРЯ

Рокоссовский.
Что я увидел в домашнем кабинете легендарного маршала,
который родился 125 лет назад, 21 декабря 1896 года

ДАВНЫМ-ДАВНО, во время войны, мне, мальчишке, впрочем, как и многим моим соотечественникам, быстро запомнилось и полюбилось это звучное имя — Константин Рокоссовский. Потому что были с этим именем связаны наши победы — начиная с самой первой, под Москвой, а потом — Сталинград и дальше. Причём фронтовики рассказывали, что солдат Рокоссовский жалеет, «большой кровью» не воюет… А ещё, судя по фотоснимкам в газетах, был генерал, вскоре ставший маршалом, очень красив, моложав, строен…

Так что совсем не случайно спустя годы, в декабре 1986-го, пришёл я в Москве на улицу Грановского, а там без труда разыскал огромный дом, фасад которого сплошь отмечен мемориальными досками. Поднялся на четвёртый этаж…

* * *

ВОТ его кабинет. На просторном столе — всё, как было при хозяине: массивный письменный прибор из серого мра­мора, шкатулка из слоновой кости — для папирос «Казбек»… Правда, кое-что с тех пор здесь добавилось. Например, ма­ленькая фотография, на которой — солдат 5-го Каргопольского драгунского полка Константин Рокоссовский. Юный драгун уже отмечен Георгиевским крестом. Рядом — командировочное удос­товерение: «Младший унтер-офицер Рокоссовский направлен в г. Ригу за продуктами». Кстати, именно там, под Ригой, где нем­цы всё время рвались в наступление, за один бой Рокоссовского представили к очередному Георгиевскому кресту, за другой — к Георгиевской медали. Были потом и другие награды.

А дальше — служба в молодой Красной Армии, ранения и снова награды… Вот — групповой снимок, относящийся к 1925 году, сделанный в Ленинграде. На фотографии — слушатели Кавалерийских курсов усовершенствования командного состава: Жуков, Ерёменко, Баграмян, другие молодые командиры. В цент­ре — Рокоссовский. На груди — два ордена… За плечами у него уже немало подвигов: разгром барона Унгерна, овладение штабным поездом с важными оперативными документами, освобождение нескольких городов, пленение крупной войсковой части врага… Впереди — горячие события на КВЖД, командование дивизией, корпу­сом… Но в 1938-м попал под волну сталинско-ежовских реп­рессий, был объявлен, поскольку — поляк, естественно, «поль­ским шпионом», а ещё вдобавок — и японским. На допросах вёл себя достойно. Несмотря на старание палачей, ни в чём не признался, никого не оговорил. Слава Богу, что его не расс­треляли. И в Воркутинском лагере держался тоже стойко. (Кстати, любопытный факт: после завершения Сталинградской битвы начальник того Воркутинского лагеря прислал бывшему зеку, генералу Рокоссовскому, поздравительную телеграмму). Из лагеря, по ходатайству ряда военачальников, он был осво­бождён, когда на пороге уже стояла война…

* * *

НА СТОЛЕ — его письма «с войны»…

«8.VII.41. Дорогая Люлю и милая Адуся! «Куда, куда вы удалились?» Кличу, ищу вас — и найти не могу… Как мне ус­тановить с вами связь, не знаю. Я здоров, бодр, и никакая сила меня не берёт. Не волнуйся, дорогая: я старый воин. Столько войн и передряг прошёл и остался жив. Переживу и эту войну и вернусь к вам таким же бодрым, жизнерадостным и любящим вас. Спешу писать, идёт бой. До свидания, мои милые, дорогие, незабвенные. Целую вас крепко, крепко. Безгранично любящий вас ваш Костя».

Да, на рассвете 22 июня командир 9-го механизированного корпуса Рокоссовский получил директиву Генштаба: «Немедленно привести корпус в боевую готовность и выступить в направле­нии Ровно, Луцк, Ковель». С семьёй простился наскоро. А на Новоград-Волынский уже обрушились гитлеровские бомбардиров­щики. Юлия Петровна (он всегда звал свою жену нежно — «Лю­лю») и Адочка едва успели сесть в эшелон. Сообщить о себе им не было никакой возможности…

«5.VIII.41. Дорогая Люлю! Беспокоюсь, как вы там. Я здоров, бодр и крепок духом. Не унываю и в победу верю. <…> Целую бесконечное количество раз. Целую Адусю и прошу её уважать, любить и беречь маму. Костя. Прости, что мало пишу. Но очень спешу и обстановка не позволяет».

Обстановка действительно не позволяла. Враг намеревался уничтожить переправы через Днепр южнее Ярцева, чтобы полностью окружить 16-ю и 20-ю армии. Но армейская группа Рокоссовского Ярцево удерживала твёрдо. Сам генерал, как вспоминают очевидцы, по­казывал чудеса храбрости. Впоследствии он напишет: «Я не сто­ронник ненужной напускной бравады, как и бесцельной храброс­ти-рисовки. Это нехорошо. Это ниже правил поведения команди­ра. Но порою нужно быть выше правил». Утром 7 августа он принял командование 16-й армией…

«22.IX.41. Дорогая Люлю! На днях крепко всыпали «бо­шам», и я вполне удовлетворён. Начинаем лупить их по-настоя­щему. <…> Адуся, заботься о маме, щади её. Целую вас крепко. Костя».

«… Крепко всыпали «бошам», и я вполне удовлетворён» — это Рокоссовский о первой своей армейской наступательной операции под Смоленском. Значительно продвинувшись вперёд, 16-я армия отвлекла на себя часть резервов противника, предназначавшихся для боёв под Ельней, чем здорово помогла там Жукову. Две дивизии стали гвардейскими. Сам командарм получил звание генерал-лейтенанта. В наступлении Рокоссовский был рядом с бойцами — в полной форме и при всех орденах. Член Военного совета 16-й армии Лобачёв позже напишет:

«В начале совместной работы меня несколько обескураживала эта манера — появляться в окопах, словно на параде. Я усмотрел чуть ли не рисовку, однако потом убедился, что всё показное, напускное чуждо Константину Константиновичу. У него выработались твёрдые нормы, согласно которым командиру положено всем своим поведением, внешним видом, вплоть до мелочей, внушать войскам чувство спокойствия, ощущение хозяина положения».

«18.X.41. Дорогие мои Люлю и Адуся! Пользуясь случаем, спешу сообщить о себе. Здоров телом и крепок духом. Не уны­ваю и верю в то, что, в конце концов, враг будет разбит. Сейчас нам достаётся тяжеловато. Но это ничего. Выправимся, поднатужимся и двинем по врагу <…> Пишите, не забывайте меня. Костя».

Именно в этот день, 18 октября, «Правда» сообщала:

«В частях командира Р. каждый боец исполнен спокойной решимости — умереть, но не пропустить врага к Москве. <…> Части командира Р. поражают своей организованностью и стойкостью…»

«Командир Р.» — вскоре это инкогнито было раскрыто.

«20 октября. Бойцы командира тов. Рокоссовского, отражая яростные атаки немцев, сожгли 60 танков…»

«21 октября. Части командира Рокоссовского отражают непрестанные атаки противника и сами наносят ему удары…»

«22 октября. Части командира Рокоссовского продолжают упорно сдерживать натиск противника…»

Он, как и Жуков, отстоял столицу, нанёс здесь гитлеровцам сокрушительный удар, и с октября имя Рокоссовского узнал весь мир.

«2.IV.42. Дорогие мои Люлю и Адуся! Пишу вам второе письмо из госпиталя. Здоровье быстро поправляется. Лёгкие работают нормально, и никаких последствий не останется. Пе­чень и диафрагма уже зажили. Одним словом, всё хорошо. Физи­чески натренированное тело победило смерть. Целую. Костя».

Несчастье случилось 8 марта в недавно взятых у врага Сухиничах: рядом со штаб-квартирой Рокоссовского разорвался снаряд. Осколок вонзился в спину, ударил по позвоночнику, прошёл между рёбрами, пробил лёгкое… Командарма несли к машине, а он, собрав все силы, отдавал распоряжения: «Немед­ленно отправляйтесь в войска. Надо обеспечить взятие Макла­ков»… (Кстати, там, в госпитале, начался его роман со «звездой эпохи», актрисой Валентиной Серовой, который вскоре сам же командарм решительно прервал).

«10.XII.42. Дорогие мои Люлю и Адуся! Не писал долго потому, что всё время находился в частях, в движении. Мы сейчас проводим большую работу, и проводим успешно — об этом можете судить по газетным сообщениям. Одним словом, лупим немцев вовсю! <…> Как успехи Адуси в области радио? Пускай она пока поступать в армию не спешит. Этот вопрос решим пос­ле 1 января…»

«Мы сейчас проводим большую работу…» — это он, коман­дующий Донским фронтом, о начале знаменитой Сталинградской битвы… «Как успехи Адуси в области радио?» — это о занятии дочери в школе радистов. В Красную Армию дочь всё-таки «пос­пешила». Позднее младший сержант Ариадна Рокоссовская была награждена медалью…

«17.III.43. Дорогая моя Люлю! Не мог дождаться оказии, а поэтому посылаю Жигарева — авось пробьётся. Рассмотри не­мецких генералов. Это будет напоминать тебе о том, что твой Костя дерётся неплохо и может похвастаться «дичью», добытой на охоте…»

Жигарев — это адъютант Рокоссовского, который вместе с письмом передал Юлии Петровне пачку фотоснимков. На них — генерал-фельдмаршал Паулюс, генерал-лейтенант Шмидт, гене­рал-лейтенант Армин, генерал-майор Дреббер. Двадцать четыре гитлеровских генерала сдались на милость победителя. Всего же на волжском берегу воины Рокоссовского взяли в плен свыше девяноста тысяч вражеских солдат и офицеров…

* * *

ЛЕТОМ сорок третьего он руководит боевыми действиями Центрального фронта на Курской дуге. В сорок четвёртом его войска участвуют в освобождении Украины и Белоруссии. На его кителе — уже маршальские погоны. Широко известен драматический эпизод: как при обсуждении в Ставке плана операции «Багратион» Рокоссовский не согласился с мнением Сталина (хотя разгневанный Верховный Главнокомандующий несколько раз «выставлял» строптивца в коридор, дабы тот ещё раз «хорошо подумал») и всё-таки настоял на своём решении — как потом выяснилось, совершенно правильном. В своих мемуарах маршал Жуков отмечает: «Не много я знал смельчаков, которые могли выдержать сталинский гнев и отпарировать удар». Герой моего повествования оказался именно среди таких. Трусом Константина Константиновича за всю его жизнь не мог назвать никто. Вот и тогда, в Ставке, Сталин (кстати, он и его «оппонент» родились в один день, 21 декабря) в финале той суровой «дискуссии», после тяжёлой паузы, произнёс: «Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления тщательно продумана. А это — гарантия успеха».

И скоро весь ход боевой операции подтвердил правильность решения, которое так настойчиво защищал Рокоссовский.

А впереди его ждали Восточно-Прусская операция, Восточно-Померанская…

* * *

И СНОВА перебирал я старые документы на столе маршала.

Вот — послание из Индии:

«Многоуважаемый генерал Константин! Я, Даттахайя Васудес Гохале из высокочтимого почтенного и знатного великого Махаратского Дома Сардара Бхале, сердечно поздравляю Вас с блестящим наступлением под Орлом, которым Вы сокрушаете нацистских палачей! <…> Вы победите! Бог с Вами! Удачи Вам!..»

Вот — письмо из Канады:

«Защищая родную землю от сильного и хищного врага, Вы покрыли знамёна полков своих славой великой и вечной. Мы гордимся Вами!..»

Вот — портрет Константина Константиновича, выполненный американским художником из города Тулуза штата Оклахома Эрлем Слекком, с припиской:

«Во время всех чёрных дней России у меня были высокие надежды, и я молился за Победу. Я говорю Вам, маршал Рокоссовский, — и я уверен, что 130 миллионов американцев сказали бы то же самое: пришёл Ваш час, когда факел — в руках России. Скоро вся Земля увидит этот свет, и тогда наступит прочный мир для всего человечества. Разрешите мне ещё раз воскликнуть «браво»!»

И вот — письмо командующему 2-м Белорусским фронтом, составленное в сорок пятом, третьего мая, генералом Ван ден Бергеном, от имени тридцати бельгийских генералов, высво­божденных Красной Армией из фашистского плена:

«… Большая это честь для нас — быть предметом внимания знаменитого военачальника, который явился душой героической битвы за Сталинград. <…> Желаем, господин маршал, успеха Вашему оружию — до полной капитуляции врага…»

До полной капитуляции оставались считанные дни…

И наступило июньское утро 1945-го, когда маршал Жуков — на белом коне и маршал Рокоссовский — на вороном замерли друг против друга перед лицом Красной площади. И вся страна, вся Земля услышала его взволнованный голос:

— Войска Действующей армии и Московского гарнизона для Парада Победы построены!

* * *

ОСТОРОЖНО прикоснулся я к палашу, кото­рым командующий Парадом Победы маршал Рокоссовский салютовал в тот звёздный свой миг принимающему Парад. Здесь же, в кабинете, — его фуражка из того дня, сапоги. Шинель, плащ, китель с двумя Золотыми Звёздами и орденскими планками в десять рядов, со значком депутата Верховного Совета СССР. Пояс золотого шитья, парадная сабля… А эти предметы были с ним на фронте: цейсовский бинокль, позволявший разглядеть неприятеля поближе; наручные часы фирмы «Лонжин», по которым не раз начиналось наступление; одеяло, согревавшее его в редкие минуты сна… Кобура, портупея, полевая сумка, лупа, зажигалка, потёртый чемодан — всё это оттуда, из войны…

Старый патефон, которым он был награждён, когда ещё служил в Даурии, а рядом — пластинки со старинными романсами, которые любил слушать. Белоснежный баян — инструмент в подарок герою Сталинграда прислал в сорок третьем тамбовский мастер. Герб Щецина — его передали полководцу-освободителю благодарные жители славного польского горо­да. С Польшей Рокоссовского связывало многое: здесь родился его отец; здесь он сам жил мальчиком; здесь с 1949-го, семь лет, по просьбе президента ПНР, занимал пост Министра Национальной обо­роны и Заместителя Председателя Совета Министров…

Что ещё увидел я в кабинете маршала? Книжный шкаф, где плотно прижались друг к другу тома Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова, Гюго, Твена… Мицкевич — на польском… В другом шкафу — «военная» литература: различные справочники, мемуары советских военачальников, исследования иностранных специалистов. Здесь же, на разных языках, — его книга «Солдатский долг», выхода которой сам автор уже не застал.

Внук Константина Константи­новича пояснил, что писал свои воспоминания маршал на даче, в Тарасовке, и, конечно, не чернилами, а столь любимым остро отточенным карандашом. Ещё внук показал охотничьи принадлеж­ности деда. Вспомнил, как тот непременно среди трофеев привозил из Завидова для мальчишки маленького чирка…

Пока не подкатила тяжёлая болезнь, день Рокос­совского был подчинён железному распорядку: подъём в шесть ноль-ноль, зарядка с гантелями, холодный душ. После работы, в любую по­году, по территории близ дачи — десять пятисотметровых кру­гов. Летом — пешком, зимой — на лыжах. Если внук сопротив­лялся, всё равно вытаскивал его на прогулки, причём после каждого круга, чтобы счёт был точным, оставлял на крыльце большую шишку, а малыш — маленькую. Хорошо играл в волейбол, теннис. К футболу был равнодушен, спортивные передачи по те­левизору не смотрел. Мастерски разгадывал кроссворды…

Когда внук был маленький, дед покупал ребёнку оловянных солдатиков, играл с ним и его друзьями «в войну». Ну а когда тот подрос, рассказывал (подробно, «с примерами») о многом, допустим: чем танковая армия отличается от армии обыкновенной? Дарил книги, учил собирать грибы, владеть шаш­кой, ухаживать за яблонями, обращаться с топором, лопатой… Хоть раз выиграть у деда в шахматы внуку так и не удалось.

Впрочем, на «деда» Константин Константинович и в прек­лонном возрасте не был похож нисколько: всё так же строен, всё так же широко расправлены плечи. На даче зимой предпочи­тал «полувоенную» форму: сапоги, галифе, свитер… Летом ра­ботал в саду обычно в шортах. Всем напиткам предпочитал чай с лимоном…

В его телефонной книжке я обнаружил номера Константина Симонова, Ильи Эренбурга, других достойных литераторов… А в его запис­ной книжке — изречение и на латыни: «Vanitas vanitatum et omnia vanitas» (тут же перевод: «Суета сует и всё суе­та»), и на французском: «qui vivra verra» («Кто доживёт, тот увидит»).

А ещё тут — письма от бывших однополчан, да и не только от фронтовиков, которые получал до последнего дня. И на каждом пометка: «Отвечено». Его однополчане называют себя «рокоссовцами». Это к ним, как и ко всем согражданам, обратился маршал в своей книге:

«Слава вам, чудесные советские люди! Я счастлив, что был с вами все эти годы. И если я мог что-то сделать, так это благодаря вам».

А вот — письмо из больницы от нянечки А. Новиковой:

«… В годы войны Вы для меня и многих других были самый любимый и уважаемый маршал. Встречая Вас в коридоре больницы, я не смела Вас остановить и высказать то, что хранила в сердце. Моя к Вам просьба: насколько у Вас хватит сил и здоровья, пишите воспоминания. Они нужны — как живущим ныне, так и будущим поколениям…»

Эту просьбу он выполнил.

* * *

В ОБЩЕМ, домашний «музей» деда внук маршала показал мне щедро. Одновременно вспоминал-то одно, то другое, то третье:

— Школа, где я учился, находилась по соседству с Генеральным штабом, и иногда мама просила дедушку отвести меня в школу. Мы шли по улице, он держал меня за руку, и я был горд, что иду с ним, потому что прохожие улыбались нам, говорили: «Здравствуйте, Константин Константинович!» — и он, улыбаясь, здоровался в ответ. Ребята в школе спрашивали с завистью: «А правда, что у тебя дед — маршал?» Но, поскольку мы всегда жили вместе, он был для меня и моего младшего брата Павлика не великим человеком, а любящим дедом, какой, наверное, есть у каждого… Помню, как отмечали моё пятнадцатилетие. Все уже поздравили, вручили подарки, а дедушка, который обычно поздравлял первым, молчит с загадочным видом. Наконец всё готово к праздничному обеду, он появляется в нарядном костюме и протягивает мне настоящую саблю! Ту самую, с которой командовал Парадом Победы: «Ну, теперь ты большой, бери и храни. Дай бог, чтобы тебе никогда не пришлось её обнажать!» Это был его последний подарок… А о том, как в 30-е годы стал жертвой сталинских репрессий, не говорил даже с самыми близкими. Только один раз, когда мама, уже спустя много лет после войны, спросила, почему всегда носит с собой пистолет, сказал: «Если за мной снова придут, живым не дамся». От людей, которые общались с ним в тот период, мы знали, сколько ему пришлось вынести, но держался достойно, никого не оклеветал, ничего не подписал. Из «Крестов» вышел без передних зубов… У нас в доме всегда была очень демократичная атмосфера. Он ужасно не любил, когда кто-нибудь из гостей, выпив лишнего, начинал провозглашать тосты за Рокоссовского, за его отвагу и полководческий гений. Немедленно напоминал, по какому случаю собрались. В семье вообще был культ скромности…

* * *

ВОТ ТАК говорил мне его внук. Кстати, имя внука — тоже Константин. Да, Константин Рокоссовский. Тогда, в декабре 1986-го, он был майо­ром. А Юлию Петровну я не застал: она скончалась в том же году, однако — чуть раньше, летом. И Ариадны Константиновны (Адочки) тоже уже не было: дочь застрелилась из пистолета отца, услышав от врачей страшный онкологический приговор…

Но как же хорошо, что есть теперь у маршала замечательная, бережно оберегающая его имя правнучка-журналист, которую зовут тоже Ариадной…

* * *

22 декабря

«МЫ В СЕРДЦЕ ОБРАЗ ТВОЙ ЛЕЛЕЕМ,
МЫ ПО ТЕБЕ СВЕРЯЕМ ШАГ!..»
Сегодня, 22 декабря 2021 года,
у Народной артистки России Ольги Сергеевны Антоновой —
день рождения

Я ПОЛЮБИЛ её сразу, когда полвека назад впервые увидел на сцене. Мне позвонил приятель со студенческих времён Володя Певзнер, который тогда, на излёте 60-х, уже стал «Константиновым» и в соавторстве с Борисом Рацером, сочинил для акимовского театра очередную комедию:

— Приди на наше «Инкогнито» хотя бы ради Оли Антоновой, уверяю — не пожалеешь…

Я пришёл — и влюбился… Посмотрел её в других спектаклях. И потом, лично познакомившись с молодой актрисой, многое узнал.

Например, что родилась в Ленинграде, в семье будущего знаменитого писателя Сергея Антонова (чьи повести «Поддубенские частушки» и «Порожний рейс» я к той поре успел с интересом прочитать, а снятый по его же сценарию фильм «Дело было в Пенькове», с молодым Вячеславом Тихоновым в главной роли, просто обожал). Жили в коммуналке на шестом этаже того самого дома, где расположен Театр Комедии. Иногда вместе с братом умудрялась проникать на галёрку. Но родители разъехались, и маленькая Оля осталась с отцом. Четыре года сделали из девочки недюжинную кулинарку: три раза в день кормила его макаронами — отварными, жаренными и даже припудренными сахаром. Но вскоре тяжело заболела. Отправившись к маме на Урал, долгое время пролежала прикованной к постели туберкулёзом позвоночника. Радости и утехи здоровых сверстниц ей заменяли Диккенс и рукоделие. Но, всё же одолев недуг, на невский берег вернулась. К отцу приходили прозаики, поэты, актёры, и она, слушая их беседы, стихи, споры о новых спектаклях, незаметно впитывала в себя эту самую «творческую жизнь»… Кстати, её дед был оперным певцом, учился у самого Энрико Карузо, выступал в Мариинке… Однако у внучки ника­ких помыслов о театре не возникало. Правда, однажды на школь­ном вечере отважи­лась в отрывке из «Бо­риса Годунова» сыграть Марину Мнишек. но от испуга текст начисто за­была. Классной руководительнице это да­ло лишний повод нази­дательно заметить: «Вот, Антонова, твои всегдаш­ние недоработки».

Получив «аттестат зрелости», окончила курсы при финансово-экономическом институте, поработала бухгалтером-плановиком, но всё это было не то… Однажды летом загорала у Пет­ропавловки. Рядом двое готовились к экзаменам в театральный. Один читал: «Осёл уви­дел соловья…» Другой делал замечания. Повто­рялось это и пять раз, и восемь, и двадцать… Читал парень ужасно, и Ольга не выдержала: «Зря стараешься, тебя не примут». — «Может, пока­жешь, как читать басню?» — «И покажу». — «Вот и подавай за­явление в театральный, раз такая способная».

И она действительно отнесла документы на Моховую, и читала на экзамене про этих са­мых осла и соловья, и стала студенткой. (В дальнейшем была у Оли ещё одна встреча с «образом осла». В студенче­ском спектакле «Цирк» роль упрямой животины, отказывающейся подчи­няться дрессировщику, она исполнила столь озорно и самобытно, что пришлось с этим но­мером долго концертировать). И как же хорошо, что мастером её курса оказался Борис Вульфович Зон, первый постановщик пьес Евгения Шварца, у которого до Оли учились Павел Кадочников, Зинаида Шарко, Алиса Фрейндлих… Олег Ефремов и Георгий Товстоногов считали Бориса Вульфовича лучшим из последних питомцев Станиславского…

* * *

А ПОТОМ её взял в свой театр Николай Павлович Акимов и поручил начинающей актрисе заглавную роль в спектакле «Инкогнито». И зрители увидели обая­тельную девочку с пучками светлых волос и таким ясным взглядом, ка­кой бывает только у очень хороших людей. Невероятно обаятельная юная максимали — стка Шурка Залыгина подку­пала искренностью. В со­здании образа Оля шла от себя. Актрису очень уст­раивало, что её героиня не «голубая», что есть в её характере и такое, и сякое… В каждой мизансцене искала «вто­рой план» роли и умуд­рялась находить его да­же там, где по тексту он вообще отсутствовал. В общем, Шур­ка Залыгина спектакль «согрела».

Однако больше Акимов такой роли Антоновой не предложил, хотя успела при нём сыграть Аннунциату из «Тени» Шварца. Да, всерьёз Антонову, Мастер, увы, не «увидел» и достойной оправы её дарованию найти не успел. До самой его неожиданной кончины выходила на сцену «дежурной» трогательной девушкой из современных лирических комедий и трогательным мальчиком «на случай». В общем, снова и снова приходилось под­тверждать старую исти­ну насчёт того, что нет маленьких ролей, а есть маленькие актёры. Поэто­му с той поры я и запомнил её кон­дукторшу автобуса в «Разорванном рубле», по­этому оказалась интерес­ной в спектакле «Гуси­ное перо» очень неболь­шая роль Наташи Мор­двиновой, школьницы со сложным характером, по­этому осталась в моей душе даже абсолютно «голубая» Ира из «Звон­ка в пустую квартиру»…

И только в «Волшеб­ных историях Оле-Лукойе» снова по-настоящему начала обретать себя, представая перед нами то принцессой на горошине, то деревянной куклой, то мальчишкой с метлой, то фрейлиной, то старательным пажом. И всякий раз — иная пластика, иной ритм. Даже если роль совсем крохотная, всё делала неожидан­но, убедительно, краси­во. По всему чувствовалось, что ей самой очень нравится участвовать в этом весёлом представ­лении, где так много му­зыки, где надо и петь, и танцевать… И она зара­зительно пела, тан­цевала, и дети в зале вме­сте с ней тоже веселились от души…

А потом — До­стоевский, который — её страсть. О Достоевском могла говорить часами. Однако в «Селе Степанчикове», поставленном новым главрежем Вадимом Голиковым, роль Оле досталась совсем кро­хотная — маль­чика Фалалея, который, как известно, любит плясать «камаринскую». Когда Фома Фомич за­претил ему видеть сон про белого быка, это несчастному Фалалею стало сниться фаталь­но. Для мальчика — трагедия! Да, понятие трагического в жизни, наверное, всё-таки очень относительно: один вспо­минает войну, другой — разбитую чашку… Для кого-то вопрос: «Что ты видел во сне?» — ниче­го не значащая ерунда, а для маленького весёлого Фалалея в нём — бук­вально дыхание смерти. В этом есть и смешное, и жутко-страшное одно­временно. И чем трагич­нее был сыгран Фалалей, тем страшнее становился сам Фома Фо­мич, тем явственней вы­рисовывалась ещё одна черта его непростого ха­рактера.

* * *

ИГРАЯ любую роль, Оля старалась оста­ваться самой собою, все­гда ощущалось её отно­шение к своему герою. Даже в проход­ном эпизоде отвер­гала лобовое решение об­раза. Поэтому самый высоким образцом в искусстве для неё был Чарли Чаплин. Помните, Чар­ли Чаплин и Малыш? Малыша увозят — и ге­роя охватывает ужас. Он бежит за машиной, но как нелепо, как смешно бежит… И от этого двуединства рождается об­раз огромной трагиче­ской силы. Вот и Оля, насколько могла, пыта­лась тянуться к такому образцу — что­бы во всех её героях, при любых обстоятельст­вах, сочетались и смех, и слёзы.

И ещё она стремилась к неожиданности, к экс­перименту. Такой стала роль одного из пяти Болва­нов в спектакле по пье­се американского драма­турга Джозефа Хеллера «Они бомбили Нью-Хейвен». Одетая в пятнистый во­енный мундир, в тяжё­лую каску, но с артисти­ческой бабочкой на шее, Оля и четыре её партнё­ра появлялись почти в каждой сцене — и вот уже, от картины к кар­тине, едва заслышав зна­комый мотив, мы нетер­пеливо ждали её выхода. Она и пела, и плясала, если только можно было на­звать пляской эти раз­вязные и вывернутые движения… Хотя Болва­ны — вроде бы лишь ак­цент к происходящему на сцене, они мигом брали на себя основное внима­ние, начинали задавать спектаклю темп. А для Оли Болван был страшен. Да, страшен этот тупой ис­полнитель чужой воли, который с одинаковым удовольствием способен и плясать, и нести гроб…

Ну а роль сек­ретарши Верочки в ко­медии Эмиля Брагинско­го и Эльдара Рязанова «Сослуживцы», которую поставил тоже Голиков, явилась для Антоновой, казалось бы, не ахти ка­кой находкой. Всё в ней было достаточно однопланово и традиционно. Однако и здесь сумела найти свой, особенный стиль поведения — од­новременно грациозный и небрежный, мгновенную ироническую реакцию по любому поводу. Её Ве­рочка даже передразни­вала мило, даже дерзила со вкусом. Помню, я восхищался и её разбитной по­ходочкой (которую акт­риса специально для этой роли переняла у одного знакомого), и тем, как обыгрывала свой экстравагантный костюм… В общем, совсем не случайно эту неболь­шую по объёму работу в Ле­нинградском отделении ВТО тогда отметили как луч­шую.

А ещё отчётливо помню, как вихрем врывалась на площадку в рыжем парике, высоких сапогах, полная невероятного шарма её Алиса из «Тележки с яблоками» Бернарда Шоу…

* * *

ВПРОЧЕМ, играла Оля неровно, раз и навсегда закреплять найденное не любила… Сегодня пробовала одно, завтра — дру­гое. Если в чём-то была очень убеждена, несмотря на сдержанную реакцию за­ла, всё-таки старалась добиться своего. И ча­ще всего это ей удавалось. Потому что была уве­ренна, но не навязчива. Если выходила к зрите­лю с какой-то мыслью и чувствовала, что он с ней не совсем соглашается, насильно доказать свою правоту не старалась, ибо тогда между актри­сой и залом сразу неми­нуемо возникнет отчуж­дение. Нет, она спокой­но продолжала своё де­ло — без резкой аффек­тации, на любимых по­лутонах, и эти полутона, как правило, зрителя обезоруживали и убеж­дали. И ещё эти полу­тона очень привлекали своей негромкой естест­венностью. Восхищённый Оленькой, я так и назвал тогда свой о ней очерк: «ПОЛУТОНА»… В общем, постепенно выработала свой собственный стиль игры, который вместе с обаянием и внутренней чистотой сделал из Антоновой ведущую актрису Северной столицы. Не зря же поклонники между собой стали называть её «сказочным эльфом».

* * *

ИЗ ЗРИТЕЛЬНОГО зала узнать её было просто. Гри­мом пользовалась скромно, к парикам прибегала крайне редко. Даже ког­да играла мальчика Фа­лалея, внешней маске внимания уделяла минимум. Просто в этот миг была убеждена, что она — мальчик, и эта её уверен­ность мгновенно переда­валась в зал. Это — как гипноз. (Зритель вооб­ще тонко улавливает со­стояние актёра. Расска­зывают: одна актриса как-то вышла на сцену не в своей обуви. Про­играла полспектакля и вдруг увидела: не те туфли! И в то же мгно­вение весь зал вслед за ней посмотрел и ахнул: не те!)

* * *

А ПОТОМ «главным» в театр пришёл Пётр Фоменко — и Олина судьба резко изменилась. Она перестала быть типажной актрисой, потому что Пётр Наумович разглядел в ней героиню для своей музыкальной, трагикомической, «взрывчато-чересчурной» режиссуры. И в прелестном, сказочном спектакле по арбузовской пьесе про «этот милый старый дом» мы ошеломились её Ниночкой Бегак, которая — в клоунской соломенной, на резиночке, шляпке — близоруко щурясь, мило сутулясь и беззащитно улыбаясь, несла в себе мотив очаровательной возлюблённости… А её Прекрасная Елена («Троянской войны не будет») была красива, победительна, обольстительна. А когда её Змеюкина («Свадьба. Юбилей»), действительно, по-змеиному извиваясь, с надрывом пела цыганские романсы, все мужчины в зрительном зале просто балдели… А в мольеровском «Мизантропе» её Селимена из легкомысленной кокетки, конформистки вырастала до высот трагедии… И много позже её созданная для счастья Филумена (знаменитую пьесу Эдуардо Де Филиппо «Филумена Мартурано» поставил кинорежиссёр Виктор Титов) с улыбкой сквозь слёзы побеждала своего легкомысленного Доменико, в первую очередь, не волей и упорством, а ЖЕНСТВЕННОСТЬЮ… И Мэрион Фруд из спектакля «Мужчины в её жизни» тоже была ой как хороша!

Из множества её победных ролей я здесь назвал лишь шесть…

* * *

А ЕЩЁ было у Оли кино. Впервые на экране появилась в 1965-м: в гротескной истории «Большая кошачья сказка» её партнёром оказался Сергей Юрский. Затем последовали военная драма «Её имя — Весна», фильм-спектакль «Тим Талер, или Проданный смех». И в 1977-м — главная роль в романтической ленте «Почти смешная история», где её героиня, Иллария, влюбляется в «командировочного», инженера Мешкова (Михаил Глузский), но при этом не может бросить старшую, не приспособленную к жизни сестру Таисию (Людмила Аринина). Через год в экранизации шекспировской «Комедии ошибок», где Антифола сыграл Михаил Козаков, Адрианой была Ольга Антонова… Вообще-то снималась редко, потому что считала себя, прежде всего, актрисой театральной… В фильме «Я не умею приходить вовремя» она и Александр Демьяненко прелестно явили нам немолодых людей, полюбивших друг друга. И в «Госпоже министерше», и в кинофантазии «Урок сольфеджио», посвящённой творчеству Юрия Авербаха, мастерски «выдала» главных героинь.

Наконец, в 1989-м, в социальной драме «Астенический синдром» (это название — всеохватная метафора жизни целой эпохи), счастливо обрела для себя кинорежиссёра воистину от Бога — Киру Муратову. Там Оля предстала в образе женщины, обезумевшей от горя, которая потеряла мужа и не способна контролировать энергию агрессии. Да, её Наташа, сыгранная жёстко, резко, взрывчато, — воплощённая ненависть, воплощённая боль. (Получив за эту роль множество международных призов, актриса признавалась: «Кира Муратова дала мне полёт!»)

А после «Астенического синдрома» в телефильме Олега Гойды «Мои люди» у Антоновой — совсем иная пластика, даже в порывистых движениях нет резкости: просветлённое лицо, ясные, добрые глаза… А в «Цареубийце» Карена Шахназарова перевоплотилась в Александру Фёдоровну, супругу Николая II, которая — комок страданья. А в «Незабудках» Льва Куледжанова оказалась медсестрой, выполняющей свой долг перед Богом и людьми. А в «Проклятии Дюран» Виктора Титова — самой мадам Дюран». А в «Русском бунте» Александра Прошкина — Екатериной Великой. Каков диапазон! Но перечисление на этом, увы, прерываю…

* * *

ЕСЛИ не было новой интересной роли в родном коллективе, искала такую на «чужих» сценах. И спешили зрители к «ленсоветовцам», специально «на Антонову» в «Любви до гроба». Или в «Русскую антрепризу» — на «Сенную лихорадку». Или на берег Фонтанки, в Дом Кочневой, где в изумительном действе под названием «О вы, которые любили…» всех пленила её Анна Керн. Или в «Приют комедианта» — на «Старомодную комедию». Впрочем, этот спектакль Оля и Пётр Вильяминов на гастролях показали не только «всей России», но и загранице. Люди восхищались: «Вы так похожи, как муж и жена! Оба беленькие, седые…» А ныне под крышей «Приюта комедиантов», в спектакле «Толстого нет», её Софья Андреевна потрясает, как утверждает один журнал, «замиранием жизни с глазами, глядящими в никуда»…

Из своего Театра Комедии, проработав там полвека и окончательно разорвав отношения с худруком Татьяной Казаковой, Оля в 2015-м уволилась.

А ещё раньше, после смерти доченьки, перестала сниматься в кино.

* * *

ДА, судьба выпала ей непростая. На первом же курсе вышла замуж за очень умного и талантливого писателя, чью фамилию давно предпочитает не называть. И я, хотя знал его и помню, как однажды оба навестили меня в редакции, Оленькину волю сейчас не нарушу. Их брак продлился одиннадцать лет, родилась доченька. Но все эти годы её мучило чувство одиночества, которое он считал блажью. Когда все попытки наладить диалог потерпели крах, объявила ему о разводе. И он запер её вместе с девочкой в квартире. Тогда Оля попросила соседку принести лестницу к окну снаружи (благо, это был первый этаж), собралась и в окошко ушла. С собой взяла лишь один чемодан, в котором почти всё место занимал огромный розовый слон — дочкина игрушка…

Жила у друзей. Как-то в театре обронила, что ей очень плохо и вот если бы попался хороший человек, взял бы замуж… И вдруг из-за шкафа вышел новый художник театра: «Я возьму». Ольга опешила: «Вы пошутили?» Он: «Нет, это серьёзно».

И она связала свою жизнь с талантливейшим Игорем Ивановым (когда у них не было жилья — ведь квартиру оставила первому мужу — их приютил театр, поселив в бывшей сапожной мастерской), который прежде был главным художником «Комиссаржевки», а после «Комедии» занял такой же пост в Маринке. И вообще его искусство (лауреат Государственной премии СССР, заслуженный художник России) очень ценят не только в Москве, но и в Париже. А также — в Вильнюсе, Киеве, Баку, Минске, Таллине…

Олю он называет «моим трудным счастьем»…

Они оба были счастливы — и вдруг от сложнейшей формы пневмонии единственная Олина доченька скончалась.

После похорон увидела игрушку ручной работы, внешне на доченьку очень похожую. А ведь раньше её уже взрослый ребёнок такие коллекционировал. И теперь, перенеся их в свой дом, сама стала делать куклы — с живыми глазами и чуть грустным выражением лица.

Она не мелькает на телеэкране — во всяких встречах, презентациях, публичных застольях. Вообще избегает «тусовок» и обожает книги (например, «Иосифа и его братьев» Томаса Манна» готова перечитывать без конца). Ещё — преподаёт в Театральной академии. Иногда участвует в антрепризных спектаклях. Увы, я её «живьём» не видел уже «сто лет». Однако в моей памяти всё равно постоянно — образ, как мудро заметил один театровед, «этой странной женщины, с ломкими, несколько растерянными жестами, с «фиоритурными» интонациями, восходящими к самым верхним нотам и вдруг срывающимися в вульгарное контральто. Почти иконописное лицо в белокурых или седых локонах и кривящийся горько уголок рта».

Вспоминаю, как в их «капустнике» коллеги Оле пели:

Вы хороши, вы обаятельны,
Так много в Вас судьбой заложено.
Вы вышли из семьи писателя
И осчастливили художника…

А я на подобном же сборище однажды ей прочёл:

Была ты раньше Фалалеем,
А позже — Ниночкой Бегак…
Мы в сердце образ твой лелеем,
Мы по тебе сверяем шаг!
Со сцены ловим и с экрана
Твои небесные черты:
Ты — Филумена Мартурано,
Императрица — тоже ты!
Бомжи, рабочие, банкиры
Теперь стремглав бегут в кино –
Ведь у Муратовой, у Киры
Тебе сниматься суждено!
Мила ты всем в родной Отчизне —
Талантом, ликом и бедром…
Так пусть тебя минует в жизни
Тот «астенический синдром»!

И правда: да будет так!

Ну а сегодня, 22 декабря, у народной артистки России Ольги Сергеевны Антоновой — день рождения.