… Стол со сползающей скатертью, разбросанные по полу книги, черно-белый неработающий телевизор марки «Рекорд» с двумя проволочными усиками антенны, три мягких стула от старого румынского гарнитура, вьетнамский эстамп из рисовой соломки и катушка ниток, лежащая возле гардероба.

Рассказ и сказка

Григорий Домб

Русский вопрос моего брата

Предисловие к повешению

Это было написано давно, примерно тогда, когда совершились события, ставшие декорациями разворачивающегося, но никак не развернувшегося действия. Тогда, когда в Москве взрывались во сне дома и какие-то самолёты-призраки входили в гавани Всемирного Торгового Центра. На этом захватывающем фоне мой брат решил, что он русский, и — умер.

Сейчас я бы не стал использовать такой яркий задник и, конечно же, воздержался бы от чрезмерно провокативной (как теперь говорят) интриги. «Но то сейчас», —тогда же я написал так, как написал, а публика решила, что сверх-идея, выведенная на сцену, имеет отношение то ли к политике, то ли к национальному вопросу, то ли автор просто провинциальный дурак, имеющий неслучайное отношение к провинции и дуракам.

Публика дура, потому что на самом деле действие разворачивается (и никак не развернётся) по поводу деревянной бобинки из-под катушки ниток и эстампа из вьетнамской соломки. Существенна еще золотая пыль, повисающая в солнечном луче, проникающем в пустую квартиру, где умирает мой брат, решивший, что он стал русским. Еще важнее всё остальное, — всё, кроме политики и национального вопроса!

Эта история почему-то дорога мне, и я время от времени представляю её публике, и она, история, висит, покачиваясь, на сквозняке, и я начинаю понимать, что… и, может быть, лучше было бы не понимать…

* * *

Однажды мой брат решил, что он русский. Он и до этого попадал в разные ситуации. Он попадал в эти ситуации легко, а выбирался с трудом.

И на этот раз он сделался русским целиком и сразу. Сделавшись русским, он успел еще крикнуть извне своего нового существования:

— Русские умерли и некому оплакать прекрасного зверя!

Это восклицание дошло до него глухим утробным бормотанием:

— … неуем алкать асного вея, — потому что брат уже лежал на кушетке, вытянув ноги и сложив руки на груди, как подобает покойнику.

* * *

Все истинные имена и фамилия в этой истории заменены на неистинные. Все бывшие и имевшие место события и обстоятельства заменены на не бывшие и не имевшие… Глаголы совершенного вида замещены глаголами несовершенного, из них многие, в свою очередь, опущены, а пропуски тщательно замаскированы пунктуацией. Все это сделано самой историей, пожирающей себя с хвоста и до головы, обращающейся в точку, в ничто, в фу-фу…

* * *

Итак, однажды умирает мой брат, а его жена входит в комнату, где он делает это, и говорит:

— Ну, ты опять влипаешь в историю! Ты ничего и никогда не доводишь до конца, поэтому лучше даже не начинай!

Разумеется, брат ничего на это не отвечает, что неудивительно, если взять во внимание, чем он в этот момент занят. Он только думает, что жена его растолстела, но это ничего, и, если бы не вечное раздражение, которое она у него вызывает, он бы мог хотеть с ней половой близости.

Мысль о близости слабо шевелится в голове брата, она даже не спускается по спинному мозгу вниз, что вызывает у его жены ответное раздражение и апатию.

Она устало пожимает плечами и выходит, хлопая мысленно дверью.

Она бы на самом деле хлопнула дверью, но комната, где умирает брат, не имеет двери. Он специально выбирает умирать эту комнату, потому что не выносит, когда жена хлопает дверью, хотя она до этого никогда так не делала.

Но жена брата идет дальше и выходит из квартиры и все-таки хлопает входной дверью.

Она выходит на лестничную клетку шестого этажа, где на синих масляных панелях написано белой краской «***», а выше на некогда беленых стенах — снова «Хуй», только сажей, и висит желтая листовка не голосовать за Ельцмана и Пидаровского.

Жена брата начинает выть на эту листовку, потому что расстроенная смертью мужа она не может вспомнить, кто такой Пидаровский.

— Они все Пидаровские, — говорит ей соседка. Соседка одевается в шелковый лоснящийся халат с павлинами и драконами. Лицо ее обтягивается желтой кожей протирающейся на скулах. В ее пустых глазницах безумной красоты синего цвета глаза.

— Они все Пидаровские, Пидаровские, Пидаровские, — повторяет соседка до тех пор, пока жена брата не начинает вспоминать, кто такой Пидаровский и перестает выть.

Соседка не унимается и продолжает повторять свое. Жена брата не переносит, когда ей все время повторяют «Пидаровский». Поэтому она открывает дверь в свою квартиру, где умирает муж, и входит туда, снова хлопая дверью. Дверь выстреливает словом ***.

Сквозь тюлевые занавеси комнаты, где умирает мой брат, проникает солнечный свет, выхватывая во взвеси золотой пыли заостряющееся лицо моего брата, оставляя все остальное в полумраке.

В частности, в полумраке остается стол со сползающей скатертью, разбросанные по полу книги, многие из которых открыты на середине, черно-белый неработающий телевизор марки «Рекорд» с двумя проволочными усиками антенны, три мягких стула от старого румынского гарнитура, вьетнамский эстамп из рисовой соломки и катушка ниток, лежащая возле гардероба.

Брату удивительно знакомы эти вещи.

— Представляешь, я забыла, кто такой Пидаровский, — по-домашнему говорит жена моего брата своему мужу. Она пристраивается у него в ногах, и он не отказывает ей в примирении.

Брат пытается вспомнить формулировку русской идеи, но она ускользает. Брат не испытывает стыда и не напрягается, как обычно, он даже не вздрагивает, когда раздается звонок, а жена встает и открывает входную дверь.

За дверью стоят двое мужчин, за спиной которых женщина в белом халате оказывает помощь соседке в алом шелковом халате с драконами и павлинами. Слышится слово «контузия», слово «шок» и много слов «Пидаровский».

— Это Москва? — спрашивает один из мужчин жену моего брата. — дом такой-то, улица такая-то, квартира 67?

— Да, — просто отвечает жена брата, — все это так.

— Ваш дом становится объектом террористического акта. После взрыва гексогена остаются только жильцы 66 и 67 квартир. Ваши жилищные условия будут улучшены. Можно паспорта?

Жена брата выносит паспорта — свой и мужа. Действительно, регистрация есть. Начинается переезд. Бригада грузчиков из МЧС выносит вещи. Жена брата пытается сказать, что ее муж, вообразивший себя русским, умирает, но ее никто не слышит, потому что в этом доме умирают все, кроме жильцов двух квартир.

Комната, где умирает мой брат, становится пустой. Нет тюлевых занавесей. Свет заливает всю комнату, перемешивая поднятую ногами грузчиков золотую пыль. Катушка ниток лежит на крашеном полу.

Сквозняк. Слово *** стреляет входной дверью.

Брат лежит на крашеном полу, у его ног сидит жена.

Через некоторое время грузчики из МЧС вносят вещи назад. Оказывается, что мешки с гексогеном взрываются в соседнем доме, а не в этом. Соседку тоже возвращают на место. Она бубнит Пидаровского.

Жена брата берет таз, тряпку и начинает мыть полы. Она закатывает юбку, и ее красивые толстые ноги и полный тугой зад колышутся в такт тряпке.

Брат пытается вспомнить, что такое Кустодиев.

Снова звонок в дверь. Приехал Пидаровский выразить соболезнования жертвам терракта.

— Это в соседнем доме, — объясняет ему жена брата.

— В соседнем? — тонко улыбается Пидаровский. — Разве в соседнем? — спрашивает он помощников.

Камера крупным планом берет лицо Пидаровского, оттесняя жену моего брата в прихожую. Камера показывает лицо Пидаровского почти неотличимое от лица Джоконды. Помощники убегают выяснять. Пидаровский улыбается. Камера держит кадр. Жена брата стоит в прихожей и держит мокрую тряпку. Соседка продолжает бубнить свое. Прибегают помощники и говорят, что теракт не в соседнем доме, а в Америке.

Камера дает крупным планом горящие башни. Пидаровский меняет загадочную улыбку на печальную. Печальная улыбка все равно остается загадочной.

Пидаровский выражает соболезнования и убегает. За ним убегают помощники. Соседка скандирует им вслед свое.

Жена брата осторожно прикрывает входную дверь и домывает полы.

Брат пытается вспомнить «Истоки русского коммунизма» Бердяева, но не может. Вместо этого в голову лезет «Теория поля» Эйнштейна и Инфельда. Брат не может сопротивляться и впадает во временное забытье.

Снова звонок в дверь. Это из американского посольства.

— Мэм, сэр Пидаровский к Вам не заходил? — спрашивает огромный черный морской пехотинец.

У американца славное доброе лицо. Жена брата хотела бы его усыновить. Ей почему-то стыдно мокрой половой тряпки и она прячет ее за спину.

— Как там в Америке? — участливо спрашивает она. — Ваши родные не пострадали?

— Каждый погибший американец мой брат, — отвечает морской пехотинец, — или, — подумав, политкорректно уточняет он, — сестра.

— Был, был Пидаровский, — говорит жена брата. — Только что был и убежал.

— Пидаровский, Пидаровский, — вторит соседка.

Афроамериканец уходит. Жена брата прикрывает дверь и домывает полы.

Брат приходит в себя и вспоминает «Истоки русского коммунизма» Бердяева, но не может вспомнить, зачем это было нужно. На ум приходит имя Сумароков. Оно что-то значит, но брат не может ухватить что.

Жена брата домывает полы, раскачиваясь в такт тряпке.

— Батюшка, батюшка, кто во поле чистом? — поет она.

— Пидаровский, Пидаровский, — бубнит соседка на лестничной клетке.

— Сумароков, Рокотов, Айвазян, Курочкин, — думает брат и снова впадает в забытье.

* * *

Сказка о старике и старухе

Смерть старухи случилась после смерти старика, потому что она питалась соками его жизни. Теперь старик лежал в гробу, гроб стоял на столе в зале, а старуха, всегда боявшаяся смерти, пряталась в кухне, рассказывая соседке — в который раз — историю своей жизни. Это была целиком вымышленная история, резюме которой укладывается в следующую схему: лишения — самоотверженность — служение — неблагодарность окружающих — болезни, как следствие всей предшествующей цепочки, стойкость в борьбе с недугами, думы о детях, нечуткость старика-мужа, который эгоистично занял ее место у смерти, дети, которые далеко и о которых разрывается ее больное сердце, снова воспоминания о лишениях и так — по кругу.

Старик в гробу думал о том, чтобы старуха поскорее перестала рассказывать эту ерунду, потому что у старика и после смерти болела голова по той простой причине, что смерти нет, а головная боль есть.

Старуха, между тем, испытывала раздражение оттого, что старик носится со своей головной болью, и после смерти не давая ей, старухе, свободы осуществиться в потоке речи.

Соседка же вполне была унесена пульсациями чужого сознания, реализующего себя, как воля, творящая небытие абсурда в узнаваемом.

Больше того! Она испытывала извращенное наслаждение, не веря каждому слову старухи, сомневаясь даже бытию старика во гробе, но только своим молчанием и кивками головы свидетельствуя о лжи.

Кто скажет, что старик встал из гроба, старуха замолчала, а соседка поверила! Никто не изменил своему пути.

О, матери и отцы наши! О, если бы я знал, что сделано Вами, и что сказано мной!

О, брат брата моего! Замолчи, болит голова…

* * *

Старуха, между тем, лежала в гробу, а старик сидел на кухне один, разговаривая сам с собой. Он сетовал на то, что старуха, никогда не любившая его и только понуждавшая к оказанию ей внимания, осталась, как обычно, равнодушной, и ему теперь остается бессмысленно доживать недолгие дни в немощи и одиночестве, не имея того привычного смысла существования, который давала ему требовательная старуха. Голова старика раскалывалась от боли, а, старуха, лежа в гробу, сердилась за это на старика, потому, что головная боль, есть она или нет,— она есть, а смерть это то, чего нет. И она злилась и злилась от бессилия своего положения, оттого, что соседка несомненно радуется ее смерти, а дед — он не мужчина, и никогда не посмеет сказать соседям правду о том, что она о них думает, даже ради нее, лежащей в гробу.

В том месте вселенной, которое занимала соседка старика и старухи, в соседней квартире была пронзительная тишина, обрамляемая звуками и миганиями телевизора. Такая тишина, как воронка, втягивает в себя пространство и, таким образом, оказалось что гроб со стариком и старухой стоит на столе в кухне у соседки, а соседка лежит в гробу и она — сама старуха, а старухи, той, настоящей старухи, не было, и эта ненастоящая старуха понимает, что лгала всю жизнь, и что, поэтому, не было ее жизни, и поэтому она — ненастоящая старуха, и ей смертельно жаль старика и она чувствует к нему любовь, которой никогда не было, но которая есть, а старик чувствует вдруг любовь старухи к себе и не узнает свою старуху и даже пугается и хочет уйти, но идти ему некуда и вот тогда он принимает любовь и любовь совершается.

1998