Татьяна Хохрина: Мечта оседлости

Loading

Майские малаховские костры могли соперничать с маевками первых революционеров, только разговоры около них были поинтереснее, чем у Павла Власова и его товарищей по партии. В Малаховке костры разжигались за воротами каждой дачи и происходило таинство возрождения жизни после Зимы.

Мечта оседлости

Главы из книги

Татьяна Хохрина

Татьяна ХохринаГОРИ-ГОРИ ЯСНО

В пронизанном солнцем воздухе Малаховки слоится дым. Так и должно быть. Сколько я себя помню, все весенние праздники так было: Малаховка готовилась к Великому Летнему переселению народов из города на дачи. За каждым забором грабли поднимали тучи пыли, собирая в кучи прелую прошлогоднюю листву, трещали обрезаемые ветки, кулисами самодеятельного театра развешивались на просушку одеяла, покрывала и давно отслужившие, но сторожившие дачи пальто. Гремели ведра, звенели колодцы, неохотно с диким скрипом и громким хозяйским матом открывались отсыревшие и просевшие рамы, а из каждой трубы валил густой дым, извещая малаховских жителей о более важном событии, чем избрание нового понтифика, — о приближении нового дачного сезона. И у каждой калитки, грозя добраться до проводов, горел жертвенный костер.

Сейчас это происходит совсем не в прежних масштабах: у большинства АГВ или центральное отопление, дома не замирают на зиму, а следы ее ликвидируются за высокими заборами, не выводя малаховский народ из дворов на улицы. Наверное, это по большому счету неважно, но делает сегодняшнюю малаховскую жизнь более унылой, обычной, невыразительной, хотя и основательной. Сейчас идешь как по тоннелю между двумя кремлевскими кирпичными стенами и легкий над ними дымок или запах горения даже фантазии не будит, не говоря уж о других последствиях. То ли дело раньше.

Майские малаховские костры могли соперничать с маевками первых революционеров, только разговоры около них были поинтереснее, чем у Павла Власова и его товарищей по партии. В Малаховке костры разжигались за воротами каждой дачи и происходило таинство возрождения жизни после Зимы, шли такие сакральные дни вроде Дня Ивана Купала, когда люди выходят навстречу друг другу, распахиваются двери и открываются тайны.

Долгие годы в старых малаховских домах зимой никто не жил или оставались главным образом старики, а основная жизнь восстанавливалась только ближе к лету, когда на дачи возвращались звонкие детские голоса, суета молодости и толпы горожан в поисках с’емного на лето жилья. Соскучившиеся друг по другу за зиму жители братались, как демобилизовавшиеся с фронта солдаты, спешили поделиться новостями, ужаснуться потерям и изумиться подросшим детям. Поэтому у костров собирались часто не хозяева горящего мусора, а клубы по интересам.

— Циля Львовна, как Вы, как Ваши колени? — Ай, Макс Маркович, шо говорить… Лучше не будет уже, вся надежда на солнце. А что Роза Ефимовна? — Тоже хотелось бы быть поздоровее. Но уж точно лучше, чем Фрида Гендлина… — А шо Фрида? — Как, Цыля, Вы не знаете??! Фрида еще в марте… — Да шо Вы говорите?! А шо так? — Их вэйс… Я знаю?? Наверное, что-то болело. — Шо-то болело у нее последние сорок лет, но это же не значит, шо надо идти и умирать! Тем более ув марте, кода до лета уже рукой подать! И хто теперь у них? — Теперь там, конечно, Мирка королевна, говорят, даже на похоронах не могла радость скрыть, что свекровь ушла, а дача осталась! — а шо, и похороны были? — Циля, ну никто же сверху земли лежать не остается, хотя с Мирки бы сталось…

— Неля, как ты поправилась! — Зой, так я ж беременная! — Да ты что, опять?! Я смотрю, как Колька ваш подрос, уже бегает вовсю! — Зой, это не Колька, это Славик пошел, а Колька уже на трехколесном катается! — Господи, как же быстро растут чужие дети, так это у тебя уже пятый в животе?? — Надеюсь, что пятая! Еще одного парня я не выдержу!

— Захар Изралич, Наташа Ваша небось уж классе в седьмом? — Восьмой уже, Наденька! Невеста совсем, отличница круглая! А как Ваш Боря, что-то не вижу его? — Боря тоже хорошо. Он в своей школе для умственно отсталых — первый ученик! Надо какому-то делу его учить, нас не станет — кому он будет нужен?! Захар Изралич, имейте в виду его, вдруг что надумаете… Может в поликлинике там у Вас убрать что, помыть или отнести технику…— Надя, ну что ты, это никто не разрешит. Надо попробовать на почту или в магазин, я поговорю…— Спасибо Вам! Пусть Наташа приходит, я с ней английским позанимаюсь, мне нетрудно…

— Валь, слышала, Зойка ушла все-таки от Кости Туманова. Моталась-моталась между ним и этим, как его, армянином этим, Гариком или Гагиком, а как он домой возвращаться собрался, так и она решилась и в один день ушла! Ольга Константинна очень переживала, хоть и свекровь! Она с Зойкой ладила, а теперь боится, что Костя или пить начнет, или баб со станции водить! — Да брось ты! Как они жили, так хуже не будет, лаялись с утра до вечера, а так хоть Зойка будет счастлива! — Ну да… если будет…

Афанасий Гаврилыч, вы яблони обрезали уже? — Да у нас беда, Васильич! Померзли две яблони у меня зимой, аж стволы треснули! Берег-берег, укрывал, а не помогло! Новые придется сажать, так что яблоки не скоро у нас теперь появятся, дожить бы…— Да бросьте Вы! Вы у нас лучший садовод! Вон вишня у Вас какая и смородина! И овощи! У меня вон ничего, кроме хрена да кабачков не растет, только зря земли и навоза две машины пригнал! Последний год вообще что-то сажаю! Пусть травой зарастает и дачники в прятки играют! Или кроликов заведу! Как считаете?…

— Натаныч, ты не слышал, правда Хайкины уезжают? — А что тут слышать?! Вон Лилька у них пианино уже купила, а Фельдман оптом всю мебель берет и по поводу гаража торгуется! — А куда они, в Израиль или в Штаты, не знаешь? — Да в Израиле зубов столько нет, сколько наших стоматологов! Говорят, в Канаду, там вроде у старой Хайкинши брат еще в двадцатых обосновался. — Говорят, и Бромберги уезжают, и Липовецкие… Скоро мы вдвоем м тобой останемся… — Или ты один, Яша…

Люди ходили от костра к костру, смеялись и плакали, обнимались и переругивались, хвастались и жаловались… Эти костры были местом встречи, исповеди, товарищеского суда и последнего «прости». Короче — Чистилищем, тем более что и зажигались с целью очищения среды обитания после зимней маленькой смерти. Поэтому когда спешащие с электрички жители еще до поворота на свою улицу чуяли запах костров и людские голоса, это был тот редкий случай ликования при виде уничтожительного пламени.

Хотя однажды рано утром мы и соседи вышли из калиток привычно запалить костры и увидели, как сильные ветер носит по улице какие-то черные хлопья. Сначала вообще показалось, что это мотыльки или бабочки, но когда, поймав рукой эту черную метку, мы увидели на ней часть недогоревшего в пламени костра лица, то поняли, что кто-то из соседей не стал дожидаться общего сбора, потому что жег не хлам и мусор, а семейное прошлое. Сквозняк швырял нам в лица ошметки чужой жизни, дети, пачкаясь в саже, разглядывали старые кадры с молодыми когда-то лицами, а те, кто постарше, узнавал в них недавно умершую соседку, ее родителей, ее сына еще ребенком, его свадьбу с милой барышней, с которой он спустя тридцать лет сегодня с утра пораньше, подальше от соседских глаз сжег последние свидетельства жизни его матери. Соседи молча разглядывали неопалимые фрагменты знакомых и незнакомых лиц и ничья рука не поднялась бросить их обратно в костры. И еще пару дней гонял их по улице ветер, пока не смыл очищающий весенний ливень. Прошло уже больше двадцати лет, а картина эта у меня перед глазами и все чаще я думаю, что надо разобрать свои архивы и самой избавиться от лишних подробностей, интересных только мне одной, чтоб потом их ошметки не пугали соседских детей и не выжгли вместе с собой совесть твоих близких.

Но так было всего лишь однажды. А костры горели каждую весну. И даже сейчас, когда от них осталась в основном память, я вдыхаю разлитый в вечернем воздухе еле уловимый запах гари и греюсь у тех костров.

БОГ С ТОБОЮ, ЗОЛОТАЯ РЫБКА…

Как когда-то говорил один мой знакомый адвокат, в каждой юридической консультации есть свой Коган и свой Шапиро. Так и с рыбным вопросом. В каждом общественно-политическом, социально-экономическом, национально-этническом, культурно-эстетическом, а также природно-географическом аквариуме есть свои рыбаки и свои золотые рыбки. От этого никуда не денешься, как глаза ни закрывай и уши не затыкай. Вот у нас в Малаховке таких рыбных промыслов было даже несколько.

В самом патриархальном варианте скромным золотым карасиком на нашей улице была медсестра Зоя. Каноническое течение жизни на Республиканской улице не предполагало радикального подхода к этой теме и исключало вызывающий эпатаж и разнузданный разврат изначально. Но сама-то жизнь если и не била ключом, то все же не могла не иметь некоторых омутов, водоворотов и стремнин. Вот в них и лупила своим блестящим хвостом Рыбка Зоя.

Прикрытая унылым, как снулый сом, мужем, она все время норовила заплыть в чужие притоки и ручейки и ухватить там своего сладкого червячка. Она очень уважала сам процесс рыбалки, но реальность требовала чередовать романтические брызги с материально подкрепленным прибоем. Поэтому, когда с тяжелым чугунным, почти колокольным боем захлопывалась знаменитая тумановская калитка Зоиного родного дома, объявлялась операция «медсестра идет на вызовы» и местный люд пристально вглядывался в заросшую темнеющую улицу, пытаясь угадать, где у Рыбки Зои сегодня клев. Кому этого не удавалось сделать сразу, тот легко решал эту простую задачку назавтра, оценив новые Зоины сапожки от комиссионщика Брофмана, сережки от ювелира Элькиса, новый шифер на сарае от стройматериальщика Катцеля и сияющую нехитрым женским счастьем золотую фиксу от протезиста Хайкина.

Такая несложная арифметика была понятна даже самым неграмотным, казалась совершенно справедливой и оправданной, особенно если не несла на себе признаков вашего собственного убытка, и уж точно не влекла политических скандалов и кровавых расплат. В худшем случае Зойкин муж Костя Туманов раз в месяц выходил из анабиоза, накрученный заинтересованными женами участников, вяло орал на террасе, демонстративно швырял в окно все равно предназначенные для утилизации рваные колготки и как-то невнятно неясно кому недолго вслух угрожал. В остальном Зойкины рейды по тылам только оживляли местную жизнь, совершенно ее не меняя.

Однако очаги малаховского разврата не были сосредоточены только на нашей улице, доходили вести и из других пределов, более яркие, скандальные и жизнеобразующие. Так, когда мне было лет восемь, Малаховка бурлила слухами о том, что в местном отделении милиции появилась та еще щучка — дознавательница Гендлина, племянница главы местной еврейской общины. Этот факт почему-то особенно смущал общественность, хотя у старика Гендлина было семь или восемь детей, что свидетельствовало о том, что при всей духовной возвышенности и он владел некоторыми житейскими практиками. Но конечно не столь разнузданно! Зато его буйная племянница не оглядывалась на ортодоксальную мораль, а самые непотребные заходы еще и норовила устроить в субботу. При этом она всегда спешила и нередко забывала в местах проведения своего личного дознания детали интимного туалета. Не раз малаховские мальчишки гогоча размахивали ее трико, как полковым знаменем, а в конце натягивали его на гендлинскую калитку и она пару часов розовела или голубела под нежаркими лучами малаховского солнца.

Старик Гендлин, которого знали все, тяжело переживал семейный позор и я не раз была свидетелем, как, встретив мою бабушку, маленький сухой Гендлин вглядывался ей в лицо, ожидая упреков, и тяжело вздыхал: «Ой, вэй из мир! Я мог так ожидать?? Нет, Ви скажите, Циля, или она росла ув физкультурний институт?? Ну а шо я могу исделать?! Или посадить ее на цеп ув Бобика будка?! Так она такая нэкейвэ, шо она и Бобика спортит!» Бабушка гладила его по плечу и примиряюще довольно фальшиво говорила: «Ай, Рува, пусть все будут здоровы и Ваша блять — тоже…» Самое при этом интересное, что раскрываемость у дознавателя Гендлиной была самая высокая в Люберецкой области. Как говорил мой папа, она ставила опрашиваемых в такое положение, когда не соврешь… И щучьи рейды этой зубастой здоровенной рыбины тоже были, видно, в рамках допустимого, так что потрясений в Малаховке не вызвали, а только улучшили милицейскую статистику.

Вообще во все времена в Малаховке золотые рыбки водились в немалом количестве. Свой небольшой, но яркий аквариум имели градообразующий горбатый директор Малаховского Экспериментального Завода Локотков, Председатель Малаховского Коопторга Степанян, директор знаменитого Шаляпинского деревянного театра Дубинский, а про местные власти и говорить нечего! Место-то дачное, клев будь здоров какой! Бивших хвостами и ронявших чешую дачниц никто и не считал даже, это было общим местом, они в Малаховку, как на нерест, перли! Рынок опять же привлекает много и голодных рыб, и сытых рыбаков. Вообще широко развитая малаховская торговая сеть очень способствовала рыбному хозяйству и каждая рыбка, от скромной плотвы, до экзотической барракуды, могла рассчитывать на свою удочку и свой прикорм. Но все имели чувство меры, соблюдали правила игры, не передергивали и не кропили карты, поэтому такие истории только разнообразили Малаховскую летопись и жизнь, не разрушая ее и не оставляя наблюдающее население в недоумении. Жаль, не в ходу нынче их такой плодотворный опыт! А могли бы и прислушаться… Хотя куда им до Малаховского культурного уровня!

КАРТОЧНЫЙ ДОМИК

Господи, дача совершенно разваливается! Кажется, достаточно сильного ветра или грозы, чтоб она сложилась, как карточный домик. Вообще непонятно, что они за нее держатся? Давно бы продали свою половину соседям, вон как те просят! И это было бы вполне разумно: те свою половину перестроили, подновили, перекрасили, гнилье все повыбрасывали, даже сумели, несмотря на пятистенок, пару брусьев заменить. И у них теперь просто пряничный домик! Это если смотреть на их часть. А если зайти с другой стороны, так мы как лишай на нежной щечке младенца, как скрытое увечье калеки. Крыльцо провалилось, рамы непонятно на чем держатся, всё покосившееся, черное, а на терраске пол вообще под 45 градусов. Но дело не моё. Не я хозяин — Галя, ее приданое, пусть сама и решает. Пока всё точно будет по-старому, а мне только это и надо.

Витя сидел на пеньке от старой яблони. курил, смотрел, как розовым цветом угасает день и в лучах заходящего солнца, пробивающихся сквозь буйную зелень, вспыхивают огоньками еще недозревшие ягоды, светятся фонариками еще кое-где сохранившиеся в бурьяне цветы, а сигналом приближения ночи на единственной малюсенькой клумбе так головокружительно пахнет душистый табак, что перестаешь замечать весь этот упадок, а хочешь просто стать частью всего этого, раствориться в сумерках и забыть о суете навсегда.

Хозяйка рассыпающейся части дома, витина жена Галя уже ушла спать. Он раздраженно подумал: » Дурная стала, суетится, квохчет, как курица, и с курами спать ложится!» Вите часто казалось, что вообще произошла какая-то ошибка, что Галя и не жена его вовсе, а какая-то немолодая, грузная баба которая зачем-то назвалась его женой и поэтому живет с ним под одной крышей, хотя люди они совершенно чужие и он не помнит, были ли когда-то своими. И даже общая дочка Вера, рыжая, как Виктор, и ширококостная в мать, не делает их ближе и роднее, а просто служит ременной передачей между двумя автономными валами. Это ощущение отчужденности, инородности давно уже держало его по возможности подальше от семьи, чтоб избежать ссор и нудных претензий, благо работа в аэропорту позволяла ссылаться на несуществующие командировки и дежурства и предпочитать общежитие авиатехников или броски в Тамбов к матери пребыванию в родном доме с семьей. Вообще как-то по-дурацки всё вышло. Отучился в Тамбовском летном училище, вроде летать начал нормально, только на земле поддавать больно резво стал, ну и до белочки допрыгался. Спасибо, что только сактировали и на наземную службу перевели, что не убился сам и не угробил никого. В госпиталь московский положили, а там галькина мать врачихой была и Гальку-студентку всё туда таскала. Это он уж потом понял, что пристраивала, а тогда ему, дураку, показалось, что жалеет его, подкармливает, ухаживает за ним. Опять же мамка далеко была, не нужен никому и рядом такие же лежат, а Галька москвичка была, мамаша врач — папаша ученый, сама в пединституте французский язык изучает. Ну и поплыл… Тянуть не стали, быстро в ЗАГС, в кооператив и в роддом. И на цепь.

Скоро уж тридцать лет он тут, а своим не был и не станет никогда. Может, от того и пьёт. Но и это уже никого не впечатляет. До автоматизма отработано уже. Вместе они сто лет не спят, перестали, когда еще Верка в школе училась. Витька и на даче в сарайчике отдельно спит. Гальку отец в институт свой работать воткнул, даже диссертацию ей написал, что-то там про лекарства французские. Она на них и подорвалась. Обдолбается с утра еще, ходит сомнамбулой, а в восемь уже на боковую. Жрет и спит, никакая образованность не мешает. Как тумба стала. Да и плевать. Худой не сильно волновала и толстая жить не мешает. Она вообще с майских до ноябрьских на даче торчит, в их с папашей Академию Наук можно только за зарплатой ходить. А он сам по себе, особенно с тех пор, как Верка отделилась и в бабкиной квартире живет. Редко только они все вместе сходятся. Когда случается что-то или в Тамбов надо на пару дней мать-свекровь-бабушку уважить. Ну и так изредка то Галька в Москву доползет за вещами или жратвой, то он до Малаховки дотащится яблок или огурцов собрать или починить чего. Этот порядок не меняется давным-давно. И дальше бы так было, если бы не эти дачники…

Хоть дача и разваливается, но место в ней много, а еще галькины дед с бабкой завели порядок две комнатки с террасой сдавать на лето. Раньше неплохо платили, теперь требования другие и за такую рухлядь дают копейки, но традицию никто не нарушает, да и Гальке веселее, когда кто-то за стенкой, поэтому дачники появляются каждое лето. Вот и в этом году соседи друзей своих порекомендовали, семью: муж с женой и два пацана. Люди как люди. Только приехал Витька как-то в сильный дождь, вымок до нитки, зуб на зуб не попадает и голодный, как собака. Галька даже взглядом не повела и танком поползла в спальню. А дачница новая, Лидочка, быстро воды согрела, слила ему, чтоб помыться, полотенце свое принесла — мягкое-мягкое и цветами пахнет. Потом тоненько так, колокольчиком говорит: «Виктор, вы же, наверное, голодный?» И усадила с ними ужинать. Витька и не помнил уже, чтоб так на праздник кормили, не то что на буднях. Она ему все подливала-подкладывала, а он смотрел, какие у нее ручки маленькие, нежные, а ловкие. И бедро горячее-горячее через сарафан даже и его джинсы, если касается случайно. . А ночью она пришла к нему в сарайчик…

Витька уж и не думал, что такое с ним когда-нибудь случится! Совсем рехнулся! На дачу каждую свободную минуту летел, благо лето было жаркое, так что мог врать, что поливать ездит. Все равно, пока все не уснут, делать было нечего. вот он и поливал, и косил, и вскапывал, и окучивал. Загорел, точно мулат, брюхо пропало, мышцы налились, подтянулся весь — ну прямо боди-билдер. Ну, Галька-то не видит вообще ни черта, а остальные все заметили. Но объясняли огородом, жарой и беготней на электричку. Кому в голову-то придет, что под носом у мужа и у жены такие фокусы выделываются! В курсе только соседка была, подружка Лидочкина. Но она надежная, молчала, как партизанка на допросе. Зато веселилась очень! Еще бы! К ней с утра сначала Галька гусеничным трактором вползает кофе пить и Витьку хаять, рассказывать, какой он бездарный да никчемный, ни хозяин — ни мужик. Жаловалась, что и заработать толком не может, и с женой путем справиться, на сарайчик кивала как на доказательство его несостоятельности. А через полчаса на ее место Лидочка приходила, тоже кофе выпить и дух перевести. Ну и поделиться конечно, хотя и так было видно, что светится вся! И рассказывает, какой Витя нежный и ласковый, тонкий да звонкий, умелый да искусный. Говорит, неуемный такой, что рассказал бы кто — не поверила, что такого мужчины она не встречала никогда и не мечтала даже встретить! Соседка веселилась от души, а когда с Витькой глазами встречалась — краснела и посмеивалась. Нет, ну надо же, какие страсти в таких неброских персонажах кипят!

Так было до конца лета. А потом дачники съехали и Галька в Москву рванула. Еще с месяц Витька с Лидочкой партизанили в сарайчике, но вдруг ударили морозы и сарайный сезон закрылся. В Москве все виделись и разговаривали редко, так что новостей особых не было. Лидочка, правда, позванивала витькиной соседке по даче, жалела, что так быстро лето пролетело, признавалась, что скучает, но решения никакого не видит, да и с мальчишками проблем полно: то школа, то сад, то кружки, то поликлиника, короче — не до любви. А однажды вдруг к соседке приехал Витька. Видно, совсем ему было худо и тошно. Просидел до трех ночи, бутылку водки выпил, словно газировки, и говорил, говорил. Плакал и снова говорил. Тосковал очень. Потом еще как-то приехал, а потом, видно, почувствовал, что в тягость. Да и чем помочь-то ему?! И больше не приезжал. А незадолго до Нового Года Галька позвонила и сообщила, что послезавтра хоронят его. Инфаркт. «Это он на даче, дурак, подорвался! Дались ему эти огурцы с яблоками» — сказала Галька. — «Никчемный был мужик. И жил по-дурацки, и умер из-за ерунды! Продам я нашу половину, одна не потяну…»

Соседи выкупили галькину часть, перестроили ее — не узнать совсем, прямо коттедж, а не развалюха старая. Вообще все там изменили и переделали. Сарайчик только оставили. Так, на всякий случай…

НЕ НАЙТИ В ДРУГИХ КРАЯХ ТВОИХ КРАСОТ…

Заза сидел на скамейке платформы Малаховка, пил какую-то мутную кислятину и смотрел на пролетавшие мимо без остановки поезда дальнего следования. Он не чувствовал, что от дождя уже набухла старая ворсистая кепка и намокла куртка, что ноги в драных, стоптанных кроссовках стоят в луже и завтра он опять будет кашлять, как чахоточный. Он смотрел на поезда и мечтал…

Вот он входит в забитый пассажирами вагон, ищет свое место, вроде это должна быть верхняя полка… Он забрасывает на нее огромную дермантиновую красную сумку с надписью Спартак, ту самую, с которой двадцать пять лет назад в войну уезжал из Очамчири в Москву. Он не сильно разбогател за эти двадцать пять лет, сумка и сейчас останется полупустой и по-прежнему в ней будут стучать, перекатываясь, тюбики краски, банки эмали и рассыпанные по дну кисти. Сумка останется лежать на верхней полке, он только прихватит оттуда бутылку вина, сулугуни и Олины пирожки. Его вклад в общий стол, который сразу начнут накрывать две хлопотливые попутчицы и к которому потянутся со своим угощением другие пассажиры. Почему в поезде, как только он трогается, люди начинают сразу выпивать и закусывать?! Наверное, волнуются, ждут ли их там, куда несут их колеса, рады ли им там будут, найдется ли для них там место… И заедают-запивают свои страхи и сомнения. А, может, хотят скорее забыть на время тех, кого оставили позади, кто собирал им эти кульки и свертки, тех, кто не хотел их отпускать и так напряженно смотрел им вслед. И опять пьют и закусывают в большой и случайной компании, чтоб отогнать, отодвинуть эти картинки. Вот и сейчас все подтянутся к столику, заваленному снедью, закажут проводнице чаю и начнется обычный поездной треп…

Нет, лучше не так. Это он так уезжал, точнее — уносил ноги, улепетывал из этого страшного, воюющего Очамчири, прихватив только пару тряпок, кисти и краски и какие-то гроши на первое время. А сейчас, допустим, всё уже по-другому. На нем красивый строгий костюм Армани цвета голубиного крыла — к глазам как раз, тонкий шуршащий, подчеркнуто небрежный и стильно помятый плащ, мягкая велюровая мышиной масти шляпа, как когда-то была у директора музея-дворца Дадиани в Зугдиди, и изящные мягкие кожаные английские ботинки с такой тонкой подошвой, что не верится, что они доживут до Очамчири, хотя на самом деле им ничего не сделается, просто это — очень дорогие ботинки. В руках у него элегантный чемодан и зонт-трость. Что делать, положение обязывает такого известного художника, как Заза Чхатуа, держать марку и выглядеть соответствующе. Конечно, он едет не в общем, не в плацкартном вагоне среди сомнительной и чумазой публики! Его место в мягком вагоне с отдельным купе на два места, с бархатными диванами, крахмальными занавесками, белоснежным и не сырым бельем и очаровательной попутчицей. Он снисходительно улыбнется ей, закажет ужин из вагона-ресторана с чем-то особенным: тунец, фуа-гра, немного фруктов, камамбер и вино. Настоящее, французское, в старинной, чуть кривоватой бутылке. Он наверняка хорошо разбирается в винах и понимает, что подходит для такого суаре. И они начинают неспешный разговор…

Даже не знаю, какой вариант лучше. По всему вроде второй — жизнь удалась и пусть весь Очамчири это узнает. С другой стороны, первый как-то понятнее и привычней и изображать ничего не надо. Да и с народом интереснее. Эта девица — еще неизвестно, порядочная ли это девушка и есть ли о чем с ней разговаривать. А там, в первом варианте, все проще. Есть много собеседников, а, значит, много тем и большой выбор. Там, кстати, и барышни едут, просто чуть попроще. А это и неплохо! И наверняка есть хорошенькие, а такой орел, как Заза Чхатуа, своего не упустит. Вон, Ольга когда-то была среди работниц санатория имени ХХП партсъезда первая красавица, а не устояла перед его натиском! Хотя и родители ее были против, да и его семья предпочла бы скромную менгрельскую девушку, но он решил по-своему и было так, как он решил!

Вот тут, конечно, слабое место. В мечтах Оли почему-то нет, все организуется как-то без нее. Он знает, почему, хотя неприятно в этом признаться даже себе. Оля — свидетель его поражения, его несостоятельности. Она — жертва его обещаний, которые оказались дымом, пустым звуком, набором слов, за которыми ничего не стояло. Она поверила ему, считая, что он мужчина даже тогда, когда он был двадцати трехлетний голодранец без пары целых штанов и женился на ней в дядином костюме, болтавшемся на нем, как на вешалке. Но Оля была уверена: он не обманет, он труженик и талант, он станет вторым Ладо Гудиашвили, он подарит ей себя, весь мир и жизнь ее будет необыкновенной! А он оказался пустышкой, треплом.

Где твои картины, великий художник Заза Чхатуа? Где твой музей и площадь твоего имени? Может, это Малаховская поселковая баня, где ты клал в душевых плитку? Или облепленные ее ворованными остатками прилавки Малаховского рынка? Или тот барак, где вы живете с Олей уже почти 22 года? Барак, который называют общежитием, но там есть только общая нищета, общей жизни там нет, там вообще нет жизни. Может, поэтому их с Олей мальчик и не захотел надолго оставаться с ними. Но об этом думать запрещено. Заза давно договорился с собой, что их мальчик тоже едет в поезде туда, в Очамчири, просто они сели случайно в разные поезда и встретятся только в пункте назначения. Заза даже не волнуется, ведь мальчик, как и он сам, едет домой, с ним больше ничего плохого никогда не случится. А Оля этого не понимает. Она ни в чем Зазу не обвиняет, но ей невозможно смотреть в глаза. А разве можно жить с женщиной, если она тебе жертва, свидетель, обвинитель и судья и ей нельзя смотреть в глаза, а адвоката у тебя нет, он едет в поезде на Очамчири.

Кислое винцо кончилось и было уже здорово холодно, да и темно, поздно уже. Еще пару поездов и он двинет домой. Пока он еще не может уезжать. Надо еще подработать чуть-чуть. Он же не может возвращаться в таком виде и без подарков! Хорошо бы большой заказ какой-нибудь получить! Коттедж, например, отделывать прямо с котлована. Чтоб во всех работах его руки пригодились: и копать, и кирпич класть, и штукатурить. Ну и конечно отделка — плитка, краска, то-се… Понимающий бы хозяин попался, спросил бы: «Заза, уважаемый, Вы художника какого-нибудь не знаете — стены в гостиной расписать хочу, зал охотничий, детскую…» А он бы лукаво так ответил: «Почему не знаю? Очень хорошего художника знаю, прекрасного художника Чхатуа знаю, не пожалеете, что обратились!» И настал бы Зазин час! Как бы он расписал там стены! Экскурсии бы водить стали, у хозяина спрашивать: «Это итальянский мастер работал у Вас? Или, может, член союза художников?». А хозяин бы говорил: «Зачем?? Это — Заза Чхатуа, другие итальянцы и члены Союза художников еще могут у него поучиться! У него была непростая жизнь, его помотало по свету, он потерял сына, но этот опыт сделал его зрение острее, а руку тверже, и вот какие картины теперь рождает его талант и кисть!» И хозяин умолял бы Зазу остаться, сказал бы: «Бери этот дом, он твой, раз там твои картины, а я построю себе другой!» Но Зазе не нужен этот дом, у него есть дом и он хочет туда вернуться. Поэтому он возьмет деньгами, а уж благодарный хозяин не пожадничает… Тогда и можно будет выезжать!

Заза не заметил, как дождь кончился, кепка свалилась прямо в лужу, а сам он уже спал на этой лавке, положив голову на согнутую руку в сыром рукаве. Под стук вагонных колес так сладко спится! И на рассвете вдалеке видны очертания знакомых гор…

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Татьяна Хохрина: Мечта оседлости

  1. Soplemennik: 18.05.2022 в 04:10
    Всё хорошо! Но, может быть, не стоило так сильно «педалировать»
    на «малаховский» сленг.
    ___________________
    Да вы что, в этом весь цимес!

  2. Всё хорошо! Но, может быть, не стоило так сильно «педалировать»
    на «малаховский» сленг.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.