Всех из избранной половины женского состава Н-ского гарнизона умел одарить он своей любовью… Другая половина, обделенная ласками гарнизонного Дона Жуана, на «Егорушку» злилась и ругала самыми несправедливыми словами…

История со странностями

(Прощание с гарнизоном)

Григорий Домб

ПРОЛОГ

Егор Иванович ничего не боялся, а старушек боялся. Многие были таких же лет, как и он, а то и моложе, только он, несмотря на возраст, был крепким мужчиной как бы в расцвете сил. Но эта его особенность, его моложавость, казалась ему самому обманом, какой-то глупостью — Егор Иванович себя не обманывал и необъяснимый финт природы себе в достоинство не записывал.

Однако, женщины гарнизона с некоторых пор стали сторониться Егора Ивановича, подозревая, что дремлющая в нем сила и волнующая мужественная внешность, — все это не естественно, все это как бы не считается, не касается их, а проходит нечувствительно мимо, и, пока проходит, — нужно закрыть глаза, задержать дыхание и отвернуть лицо в сторону, чтобы не смутило, не опалило, не обожгло.

А ведь совсем не так было когда-то!.. Любили Егора Ивановича, ох как любили!

Теперь же, те женщины, любимые им женщины, любимые им и любившие его, — одна за другой становились тем, что жалостливо именуется «старушка», — они понемногу покидали этот мир и, возможно, переселялись в ТОТ, хотя в гарнизоне не очень полагались на существование загробного мира и больше желали, «чтобы земля им была пухом», поскольку не знали, стоит ли желать старушкам чего-то еще или это пустое.

Егор Иванович возвышался неподвижно и неизменно посреди этой безмолвной величавой реки, текущей из молодости в никуда, и провожал, провожал взглядом тех, кого уносили воды. Смотрел вслед, но больше — отводил глаза.

Понятно, что Егор Иванович как трубач и подменный дирижер гарнизонного оркестра был непременным участником всех проводов жителей городка в последний путь. Мужчины умирали чаще, чем женщины, но Егор Иванович однополых похорон особенно-то и не замечал, — ну, да, бывает, чего уж там!..

Другое дело старушки. Старушки!.. С половиной этих покойниц Егор Иванович в стародавние времена отчаянно кувыркался на сеновале подсобного хозяйства (что за поселком у полигона), на лесных полянах, на оскверненных изменой скрипучих пружинных супружеских ложах, на балконе с гипсовой лепниной гарнизонного дома культуры и даже в оркестровой яме, когда репетиции заканчивались, и оркестр утомленных дутьем, пилением, щипанием и колочением казенных инструментов, — оркестр кадровых военнослужащих и вольнонаемных, — гарнизонный оркестр расходился.

Всех, из этой избранной половины женского состава Н-ского гарнизона, умел одарить Егор Иванович своей любовью, а, если не любовью, то огненной страстью, а, если даже не страстью, то сокрушительной любовной силой, возвышающейся до неизъяснимой глубины и нежности…

Другая половина, обделенная ласками гарнизонного Дона Жуана, (и, если не прибегать к преувеличениям, все-таки, половина бОльшая), — та на «Егорушку» злилась и ругала его теми самыми несправедливыми словами, которые в простом русском языке держались для деревенских бабников. Они же, эти не привеченные им гарнизонные дамы и девицы, бдительно следили за любовными подвигами Егора Ивановича и, узнав что-нибудь новенькое, спешили сообщить незадачливым мужьям, женихам и любовникам о постигшем тех роковом несчастье.

Егора Ивановича мужчины ходили бить, как по-честному, — один-на-один, — так и группами по предварительному сговору. Битым Егор Иванович бывал, но не пасовал никогда: дрался молча, хладнокровно, свирепо, однако, вопреки распространенным в гарнизонных городках нравам, соперников, павших от его железного кулака, не добивал, не пинал и не поносил бранными словами.

Да, это было так, пока он был молодым и потом еще долго — пока до городка вдруг не дошло, что дело нечисто, что прапорщики, играющие на трубе, должны быть так же подвержены тлену, как и все живое в гарнизоне. Все это, тем более, было неправильно и не по-хорошему загадочно, что в гарнизоне если кто и читал гоголевский «Портрет» или уальдовский «Портрет Дориана Грея», то это были люди, которые в мистику не верили, как то начальник госпиталя или главный врач по фамилии Французов, который — Французов — не только выпивал лишнее с начальником госпиталя, но и, вообще, ни во что не верил, кроме как в дизентерию, антибиотики и важность мытья рук раствором карболки.

Если человек выпадает из цепи естественных объяснений, то выпадает и из жизни гарнизона. Мужчины и раньше не больно-то дружили с Егором Ивановичем, а теперь и вовсе перестали к нему заходить. Один только прапорщик Семен Маськин, распоряжающийся в оркестре ударными инструментами (главным образом, большим барабаном и литаврами) — только он и навещал Егора Ивановича и считал себя его верным другом. Но то Маськин, человек несуразный и не по уму задумчивый. Он, может быть, задумавшись много лет назад, еще не очнулся и еще не знает, что «тогда» давно прошло и на дворе — «теперь» и уже все не так!..

Теперь же Егора Ивановича если кто из женщин и любил, то уж так сильно, так отчаянно, что все такой женщине было нипочем, — только дай, дай ей Егорушку! Не сказать, что таких ненормальных нашлось много. Одна всего на весь гарнизон — Любочка Бендрикова, библиотекарь в Доме офицеров и полковника Бендрикова жена. Одна — да и та Бендрикова, — на беду!

Как говорилось потом про нее еще долгое время: «Егора полюбила — гарнизон сгубила!» К этому событию некоторые пытались приладить или даже самим сочинить соответствующие частушки, но они не прижились. Какие же частушки, если гарнизон умирал и всего-то из-за одной ночи, когда Люба изменила своему мужу. Да, если бы еще и изменила, как это у людей бывает, а то так… не по-людски!..

И понятно, почему Бендриков совершил от отчаяния то, что совершил.

* * *

«И когда мог бы случайный человек, преодолев колючую проволоку периметра и бдительность часовых на вышках, — если бы мог кто забрести сюда в такую ответственную минуту, услышал бы он сначала дрожание земных недр, и нарастающий гул, и все сокрушающий рев, и смертельное содрогание собственной плоти! И увидел бы, как из разверзшегося в земле адского зева вырывается в небо посланник Страшного Суда — бомбардировщик гвардии полковника Бендрикова с позывными «Вепрь!»

— Вепрь, вепрь, — ты слышишь нас? — Прием!»

(Из непредставленной командованию на утверждение эпитафии, сочиненной барабанщиком гарнизонного оркестра гвардии прапорщиком Семеном Маськиным).

* * *

Полковник Бендриков был один такой летчик-ас на всю стратегическую авиацию. Только он мог провести тяжелый четырехмоторный бомбардировщик, который в странах НАТО известен под кодовым названием «Медведь», — только Бендриков мог долететь до самой Америки чуть ли не кабаньими тропами на высоте полета сороки — невидимо для американских радаров (да и, по правде сказать, — для наших тоже). Командование пыталось распространить опыт Бендрикова, но ничего из этого не вышло. После двух трагических аварий эксперимент решили прекратить, а на Бендрикова — возложить исключительную миссию Судного Дня, создав ему все условия для успешного ее осуществления.

Говорили в гарнизоне, что в бомболюках этого борта постоянно висели две самые мощные в мире водородные бомбы — одна для Северной и одна — для Южной Америки.

Четырехмоторный вестник Страшного суда полковника Бендрикова стоял на подземной стоянке и разбегался по взлетной полосе, построенной тоже под землей и защищенной сверху от вражеских глаз и стихий железобетонным перекрытием пятиметровой толщины.

— Лось, Лось, как слышишь? Вепрь готов, — разрешите взлет! Прием!

— Лось взлет разрешает! Ни пуха, Вепрь!

Бомбардировщик разбегался по подземной взлетной полосе, отчего весь гарнизон и все окрестности начали дрожать в частоте вращения пропеллеров, а от земли шел низкий гул, вызывающий у собак ужас и помрачение инстинктов, — под вой собак, рев, гул и содрогание вырывался Вепрь Бендрикова из-под земли прямо в просеку, а оттуда уже — неизвестными никому тропами туда — в сторону обеих Америк! Так летал бомбардировщик Судного Дня в условиях, приближенных к боевым условиям реального конфликта.

Однако, такой учебный катаклизм случался редко, кажется, всего один раз за все время. В виду особого стратегического значения Бендрикова, летать зря ему не давали. Бомбардировщик должен был стоять на подземной стоянке в постоянной готовности к боевому вылету. Для проверки эксплуатационных качеств самолета, и чтобы Бендриков совсем не разучился летать, разрешалось ему пару раз в году совершать недолгий регламентный полет по кругу над территорией гарнизона.

* * *

От такой жизни полковник Бендриков вскоре заскучал и, как это бывает с русским человеком, подверженному разным влияниям, включая и чуждые, — стал он выпивать и перестал навещать до, после и посреди боевого дежурства свою жену Любу, сидевшую в библиотеке гарнизонного Дома офицеров. Люба, лишенная внимания мужа (а до того — тяготившаяся этим вниманием) стала ближе к концу рабочего дня уходить из библиотеки, чтобы играть в народном театре гарнизона. Конечно, по своим незаурядным внешним данным и любви к перевоплощению получила она главные роли соблазнительных и даже роковых женщин. Если это обстоятельство и не было причиной происшедшего, то несомненно может рассматриваться как знак, предвосхищающий катастрофу.

— Почему Люба охладела к мужу?» — пытался дойти до причин прапорщик Маськин, один из немногих обитателей гарнизона, посещающих библиотеку ради книг, конечно, но и ради наблюдений за жизнью — тоже.

Люба поначалу радовалась приходу мужа в библиотеку. Но ее огорчало, что он громко включает телевизор, который, ей казалось, вообще, не слишком уместен в этих стенах. Она пыталась ничем не выдать свое огорчение, и от этого ее речь была ровнее и плавнее обычного, но глаза Люба отводила, чтобы никто не заметил, что муж ее раздражает.

— А давайте я из телевизора предохранитель выну, — как-то предложил услужливый Маськин. В ответ Люба посмотрела на прапорщика Маськина так тепло, что у того защемило сердце.

— Спасибо, Семочка, — ты такой славный! — Тихо сказала она, глядя куда-то в пространство. Потом как-то встряхнулась и расцветая странной улыбкой, добавила — Только это ни к чему! Валера умный — он другой предохранитель вставит, такой, что крепче прежнего будет — и не вынешь!..

Так что Люба испытала облегчение, когда муж перестал навещать ее в рабочие часы.

Маськин, который брал в библиотеке читать «Психопатологию неврозов» и прочел ее почти всю, пока ему не надоело, — прапорщик Маськин ожидал, что трещина в отношениях этой супружеской пары, вот-вот превратится в пропасть. Об этом свидетельствовали так же некоторые обмолвки и оговорки Любы Бендриковой. Женщины в гарнизоне, рассказывая что-то о своем муже, говорили — «мой». Например, «мой-то сегодня поехал в подсобное — опять никакой вернется». Эта была норма речи. Но Любочка своего мужа стала с некоторых пор накалывать на бездушную булавку местоимения «он» и, когда говорила «ОН домой последнее время поздно возвращается», — она произносила местоимение так, как будто пальчиками крутит перед своими глазами булавку с мужем Бендриковым и близоруко щурится, не очень понимая, что это тут и зачем…

Да, Люба была немного близорука, и это ей шло.

Никто не знал, почему у нее с Бендриковым нет детей, женщины, конечно, спрашивали Любу, но та пожимала плечами и отвечала, что не заводятся. Конечно, будь у них дети, все могло бы как-то обойтись. Но Маськин и в этом не был уверен.

У надвигающейся драмы — Маськин еще не знал, что надвигается трагедия, — у этой драмы была еще одна сторона — Егор Иванович. Разумеется, Егор Иванович.

* * *

Егор Иванович обычно отвечал за музыкальное сопровождение постановок гарнизонного народного театра и поэтому, будучи человеком, обстоятельным, приходил в библиотеку вычитывать пьесы или сценарии, принятые театром к постановке.

То есть знаком Егор Иванович был с Любой давно и отношения имел с ней хорошие, даже дружественные, но больше — ни-ни! Настолько ни-ни, что и разговоров никаких про это в гарнизоне не было. А такое только при стерильной чистоте, да и то не всякий раз!

И почему они держали между собой дистанцию?

Маськин думал об этом. Как об этом было не думать, если Егор Иванович, заходя в библиотеку, становился сдержаннее обычного и уж таким благоразумным, что кого угодно взяла бы от него тоска, — кого угодно, кроме Любы Бендриковой, которая совершала с собой все те же самые предохранительные действия, что и Егор Иванович, да только внутри вся дрожала… как, впрочем, и он…

Не известно, сколько бы это продолжалось. Они уже поэзию всю обсудили и взялись за прозу, а прозой можно утешаться долго по причине обилия действительно хороших толстых романов, написанных разными людьми и в разные времена, — романов только по видимости понятных, но на самом деле хороших, настоящих, о которых покойные авторы так и гадают в вечности, «а что же я такое написал? — Ничего не понять, а не оторваться!».

Но в один из дней, Егор Иванович зашел в библиотеку, которая почему-то была открыта, хотя Любы в ней не было. Егор Иванович вошел и подождал немного, разглядывая книги, лежавшие на рабочем столе библиотекаря. Один небольшой томик, аккуратно обернутый в газету «Красная звезда», заинтересовал Егора Ивановича. Он раскрыл книгу. Это было старое-престарое издание «Цветов зла» Бодлера в переводе на русский. Егор Иванович слышал о Бодлере, но не особенно запомнил, что именно, а стихов Бодлера не читал. И он машинально взял книгу и в задумчивости вышел из библиотеки, держа открытую книгу в руках и продолжая чтение на ходу.

И тут он ощутил пустоту за своей спиной — пустоту как звук, как голос, как призыв.

— Наверное, она на репетиции, — подумал Егор Иванович и почему-то решил, что ему тоже надо туда и поспешил.

В это время Люба Бендрикова тоже что-то такое ощутила, и вдруг, прервав монолог, быстро спустилась со сцены в зал и хотела уже выбежать из зала непонятно зачем, но столкнулась с чем-то большим, что оказалось, как она сразу поняла, — что оказалось Егором Ивановичем с «Цветами зла» в левой руке. Она с разбегу воткнулась своей короткой стрижкой в грудь Егору Ивановичу. Он, конечно, устоял, но от толчка чуть не выпустил из руки книжку и, чтобы не уронить совсем, прижал ее к себе — ну, в смысле прижал «Цветы зла», а с ними Любочку и они тут оба поняли, что теперь все, — конец! И тогда Любочка Бендрикова от волнения, от отчаяния, от счастья и ужаса чуть не лишилась чувств, но не упала, конечно, потому что Егор Иванович крепко и бережно прижимал ее к своей груди, пахнущей «Цветами зла».

Люба взяла себя в руки — освободившись от объятия и что-то пробормотав Егору Ивановичу (кажется, она сказала «не сейчас, нет, давайте потом!»), — она сказала ему что-то невнятное и убежала.

По дороге она думала только о том, чтобы мужа вдруг не оказалось дома, чтобы она могла упасть на кровать и забыться, потому что у нее не было никаких сил пережить случившееся. Так и вышло — Бендриков еще не вернулся со службы.

* * *

Лучше бы вообще не возвращался, а, если уж пришел, то улегся, бы, как обычно, спать на свою «досадную укушетку» в гостиной. Но Бендрикова черт понес на двуспальную кровать к жене.

— Егорушка! — С душным стоном и со всей силой нерастраченной страсти прижалась в мороке своего сна, — прижалась к нежеланному мужу Бендрикову его юная жена Люба!..

* * *

В ту ночь гарнизон проснулся от содрогания земных недр и устрашающего рева тысячи взбесившихся чудовищ-то бомбардировщик, ведомый полковником Бендриковым вылетел из предназначенной для этого бетонной дыры и устремился в ночное небо с неизвестными целями и непонятным смыслом!

По данным наших наземных служб слежения Бендриков исчез с радаров сразу после взлета. Самолет искали, но не нашли и следов. Материки и континенты на глобусе все были целы, а это означало, что две самые страшные в мире водородные бомбы пока не при деле.

Прилетела комиссия из Москвы. Всех в гарнизоне допросили, но только Любочка на вопрос генерала, не видит ли она в этом происшествии признаков измены, — при слове «измена» упала в обморок, так что комиссия в которой тоже не все дураки были, — сделала соответствующие выводы, о которых, конечно, в гарнизоне никому не сообщили. Однако, решено было считать полковника Бендрикова погибшем на боевом посту. На гарнизонном кладбище захоронен был обтянутый красным атласом гроб с неизвестным содержанием и поставлен над могилой памятник — огромный пропеллер на постаменте. На похоронах, разумеется, горько рыдала Люба Бендрикова и играл духовой оркестр, а в оркестре, надрывно и с раздражением дул в свою трубу Егор Иванович.

— И, в самом деле! — думал прапорщик Маськин, забывая из-за мыслей вовремя ударить в литавры, — ну, не любит она его! Что, разве мало таких, кого не любит жена! Но он пилот Судного дня! И теперь все думают, что это не он — пилот Судного дня, а он — обманутый муж, а она, Люба, — она женщина Судного дня и, случись, что — вся вина на ней!

Маськин хотел подумать что-то еще, но стоящий за ним кларнетист Филипченко, пнул его исподтишка в лодыжку, напоминая, как было условлено, что через три такта надо ударить в большой барабан и потом уже бить и бить, пока Филлипенко снова его не пнет.

* * *

Замену Бендрикову среди асов стратегической авиации не нашли, полк расформировали, дыру, что вела на подземную взлетно-посадочную полосу, замуровали, и гарнизонная жизнь стала хиреть и на глазах умирать в переносном и прямом смыслах. Из гарнизона на Большую землю никого не выпускали из соображений секретности, но поддерживать в гарнизоне жизнь — поддерживали и совсем сразу умереть не давали.

* * *

Была у высшего командования догадка, что однажды неутешный Бендриков прилетит отомстить за измену, и сбросит эти две злосчастные водородные бомбы на гарнизон, а, если гарнизона не станет, или гарнизон не досчитается кого-нибудь из действующих лиц и исполнителей, то черт знает, куда он эти бомбы сбросит!

* * *

Но покуда ничего не понятно, все должны были умирать мирно, без скандала и должны были быть похороненными в этом гарнизоне, поэтому ставки и должности духовому оркестру были оставлены в прежнем количестве. Театр, конечно, сразу приказал долго жить, библиотеку тоже закрыли, а вместо нее положили Любови Бендриковой пенсию за мужа, которую получать Любе было горько, а отказаться — неразумно.

И теперь каждые похороны в поселке имели особенный смысл, — такой, какого нет на Большой земле.

Примерно такой — думал Маськин, — какой был в Древнем Египте, когда они, египтяне, видели, как на их глазах здесь и сейчас такой себе бодрый, полный гадостей, любви, имперской важности, мудрости подлинной и ложной, — их родимый Египет превращается в жалкий и, как они думали тогда — никому не нужный музей под открытым небом, а люди — кто познатнее — превращаются в мумии, а тамошние прапорщики надуваются с утра финиковой самогонкой и в неподвижности перекидываются бранными словами с рядовым и сержантским составом. А время заносит их всех песком и каменной пылью, заготавливая консервы для археологов. — И в этом есть какая-то эпичность, — эпичность! — как-то по-особенному выговаривал это слово Маськин. — Эпичность и даже какая-то избранность, ибо гарнизонов полно, а гибнущих цивилизаций — раз-два и обчелся!

* * *

И совсем другая музыка получается у гарнизонного оркестра, когда он хоронит цивилизацию!

И все уже всё знали наперед, и даже покойники ждали, когда прапорщик Филипченко пнет зазевавшегося прапорщика Маськина и тот, второй, восстав ото сна разума, грохнет с перепугу в литавры, и сороки прыснут в пустое небо.

* * *

Любочка Бендрикова после символических похорон ее мужа сидела несколько дней дома и людям не показывалась. Егор Иванович приходил под ее окно, и там стоял, как будто был нечувствителен к взглядам и разговорам. Люба в окно поглядывала, но из глубины комнаты сквозь тюлевые занавеси. Ей было легче от того, что Егор Иванович покорно, но твердо стоит под ее окном, как опора моста посреди реки во время ледохода. На третий день Люба отдернула тюль, выглянула к Егору Ивановичу и сказала:

— Чего стоять! Идите домой, Егор Иванович. Я приду к Вам!

Егор Иванович послушался, а Люба вышла следом за ним, и зачем-то сначала пошла к в сторону подземного аэродрома, входы и выходы которого были уже забетонированы.

Зачем пошла?

Может быть хотела убедиться, что муж ее Бендриков надежно запечатан в небе? — Нет, конечно!

Ходила прощаться, уговаривала простить и не держать зла? — Никто не знает!

Она, как обещала, пришла к Егору Ивановичу и осталась у него до утра.

Съезжаться они не стали. Любочка настояла, что не надо. Так и приходила она к нему посреди дня, а наутро, еще по темному, он ее провожал обратно.

Так бы и состарились они вместе, кабы Егор Иванович мог стареть, но дано было это только Любочке, и однажды она сказала ему, что не придет больше, и чтобы он не приходил стоять под ее окно.

Теперь Егор Иванович выходил на прогулку, чтобы увидеть Любочку издалека, когда она гуляет другой дорогой. Но оба были осторожны, чтобы не столкнуться ненароком.

И однажды она умерла.

* * *

Непонятно, почему последние жители поселка решили, что полковник Бендриков возвратится, чтобы совершить свою страшную месть именно в день похорон своей жены. Однако, это мнение сразу и безоговорочно было принято всеми, и все говорили о грядущей катастрофе как о чем-то предрешенном. Части Росгвардии, державшие оцепление поселка все последние годы, поддавшись паническим слухам, стали быстро откатываться вглубь тайги, преследуемые апокалиптическими видениями. За ними никем уже не сдерживаемые, устремились жители поселка, их тени, их воспоминания и тени их воспоминаний.

Перед тем, как уйти вместе с другими беженцами, живые еще старушки гарнизона приготовили Любочку в последний путь и оставили на попечение Егора Ивановича.

Маськин, конечно же, никуда не ушел, но отыскал двухколесную тележку на резиновом ходу, куда они вдвоем поставили тяжелый гроб, а рядом с гробом Егор Иванович положил еще и свою трубу в футляре.

— А я вот барабан не взял! — Извинился Маськин, но потом, подумав, решил, что сказал что-то не то, — впрягся в тележку, и они повезли…

Собственно, время для конца света было правильное. В середине августа солнце уже не жаркое и жадное — он тихое и прохладное, оно просвечивает сквозь листву, еще не начавшую желтеть, краснеть и опадать.

Друзья похоронили Любочку недалеко от памятника Командору Бендрикову, но и не так близко, как следовало, если иметь в виду официальное семейное положение покойных.

— Какая, все-таки, дрянь — это бессмертное состояние, — пробормотал Маськин, жалея Егора Ивановича.

— Лучше на себя посмотри! — отбрил приятеля Егор Иванович. — Шел бы ты куда куда-подальше, Маськин. — Здесь уже вся история кончилась, и мысли у тебя от этого пустые, вымученные, да и сам ты, извини, того…

Маськин спорить не стал. Егор Иванович открыл футляр, в котором должна была быть труба, но была только водка и к ней закуска. Они выпили за упокой души, потом еще за то же самое, и еще…

— И полковник что-то не летит! — огорчился Маськин. — Давай, чего уж там! — Попросил Маськин, оборачиваясь к памятнику пилоту, полковнику и мужу командору Бендрикову. — Иваныч, — не унимался Маськин. — Скажи ему!

— Да, говорю я, говорю! — Отозвался Егор Иваныч только, чтобы отвязаться от Маськина, который, как всем было известно, пить не умел и быстро становился дурак дураком.

И тут у памятника Командору отвалился пропеллер.

* * *

Небо враз потемнело, и приятели услышали знакомый рев бомбардировщика “Медведь”, несущегося чуть выше верхушек сосен. Бомбардировщик летел с открытыми бомболюками и, как два смертельных жала, вылетели из его утробы две бомбы, должные уничтожить все живое на тысячи и тысячи километров вокруг.

— А! — Таки прилетел Бендриков! — как всегда некстати обрадовался Маськин!

— Пустое! — отозвался Егор Иванович, и был прав! — Бомбы с противным скрежетом врезались в землю, обтрясли немного вокруг, что плохо держалось (вроде сухих кедровых шишек) и остались безмолвны.

“Медведь” Командора как будто растворился в небе или смешался с тайгой. Наступила осень, и стали проступать краски.

— В самолете было его, Бендрикова, сердце, — вот он и летает, этот самолет! — Пояснил Маськину Егор Иванович. — А в бомбах — ни хрена не было, не было в них никакого сердца, — они поэтому не могут столько лет без регламентного обслуживания!

Маськин согласился с объяснением, и они еще выпили на дорожку.

ЭПИЛОГ

Дорога предстояла Маськину долгая, но он ее одолел и поселился в пустыне. Он даже поставил на ближайшем шоссе указатель — “Маськин-философ”, чтобы приходили к нему поговорить. Народ, кто едет мимо, смеется, но некоторые заходят.

Егор Иванович никуда не пошел, а поселился возле кладбища. Его никто не беспокоит, поскольку народ остерегается тех мест, не зная, что в бомбах не было сердца и без регламентного обслуживания они просто две никчемные чушки.

Так что рассказать что-то еще об Егоре Ивановиче, о котором даже и слухов-то никаких нет в народе не представляется возможным.