Поднять на руки сестренку не удалось. Он укутал ее в одеяло, связал два конца и поволок по земле. Пламя дышало в спину, а впереди сквозь стволы деревьев уже отчетливо виднелось чистое, укрытое снегом поле…

Святочные истории

Марина Ясинская

Стеклянное сердце

Марго с детства считала, что она — особенная. Не зря же её зовут Маргарита! Маргарита — это вам не Маша, Оля или Катя. Маргарита — имя романтичное и серьёзное, загадочное, требовательное и возвышенное. Маргарита не может быть обычной и заурядной, как все остальные.

Однако одного только имени было недостаточно; Марго хотела, чтобы все сразу видели, что она другая, ещё до того, как узнают её имя. И потому девочка просила у мамы самые модные платья, самый красивый рюкзак для учебников и самую последнюю модель телефона. У Маргариты всё должно быть единственное и неповторимое — и лучше, чем у других!

Мама, как и многие мамы, души не чаяла в дочке и не могла ей отказать. Тем более, что Марго была очень похожа на отца, который погиб, когда девочке не исполнилось и годика. Мама устраивалась на вторую работу, мама откладывала покупку себе новых сапог на зиму и донашивала старое пальто — но у её дочки было всё самое новое и самое лучшее.

И, конечно же, мама хотела для Марго не только самых хороших вещей — она хотела для неё и самой лучшей жизни. Потому, когда девочке исполнилось тринадцать, она решила, что пора поговорить с ней о самых важных решениях, которые той предстояло принять в будущем.

— Когда ты вырастешь, однажды ты встретишь человека, который тебе очень понравится, — сказала мама. — При виде его твоё сердце станет биться так сильно, что тебе захочется его ему отдать. Но запомни, Марго, самое главное в этом деле — не торопиться. Сердце могут заставить биться разные люди, но только один из них — тот самый, который тебе действительно нужен, только при встрече с ним сердце будет биться сильнее всего. Потому не ошибись и не отдай его человеку, который может его разбить.

— Разбить? — нахмурилась тогда Марго. — Как это? Разве у меня сердце стеклянное?

— Да, — серьёзно ответила ей мама. — Оно стеклянное.

Мама надеялась, что дочка поймёт и запомнит на будущее, как это важно — отдать своё сердце только в надёжные руки.

Но Марго вынесла из рассказа мамы совсем другое. Всё-таки не зря у неё такое необыкновенное имя — Маргарита! Она действительно отличается от остальных, ведь у неё — стеклянное сердце.

* * *

Новообретённая уверенность Марго в том, что она особенная, разбили одноклассницы.

— Я была вчера на свадьбе, — рассказывала одна из девочек на перемене в школе. — Видели бы вы, какую красивую шкатулку купила для сердца мужа невеста! А вот его шкатулка — так себе, обычный ширпотреб.

— А муж что — тоже отдаёт жене своё сердце? — вмешалась заинтересованная Марго; про сердце мужа мама ей ничего не рассказывала.

— Разумеется! А как же ещё, по-твоему, люди заключают брак? Жених и невеста приходят в Канцелярию семейных записей, обмениваются сердцами и убирают их на хранение в шкатулки. Потому, когда выбираешь себе мужа, в первую очередь надо смотреть на его шкатулку.

— А мне мама говорила, что прежде всего надо слушать, как бьётся сердце, — заметила Марго.

— Слушать, как бьётся сердце? — пренебрежительно фыркнули её одноклассницы. — Нет, выбирать надо только по шкатулке. Те, у кого шкатулки простенькие и с хлипким замочком, тебе не нужны, — со знанием дела наставляли они, — Выбирай тех, у кого шкатулки большие, из дорогого материала и с надёжным замком. Ну, и украшения на шкатулке тоже не помешают, ведь куда приятнее, когда твоё сердце хранится не в каком-нибудь дешёвом ящичке, а в дорогом ларце. Так что прежде, чем ставить подпись на договоре об обмене сердцами, убедись, что у будущего мужа приличная шкатулка.

— А что за договор обмена сердцами?

— Это документ, скрепляющий ваш брак. Вы подписываете его в Канцелярии при свидетелях, а после его заверяет нотариус.

— И зачем этот договор?

— Как зачем? А если муж, пока хранит твоё сердце, его разобьёт? Как ты потом будешь требовать в суде компенсацию за ущерб? Сердце никогда нельзя отдавать без договора!

— Погодите, — окончательно растерялась Марго, — Так у вас что — тоже стеклянные сердца?

— Ну, конечно! — ухмыльнулись одноклассницы её невежеству. — У всех девочек сердца стеклянные.

— А у мальчиков?

— А у них железные… Ты что, вообще ничего не знаешь?

В другое время Марго притворилась бы, что она, конечно, всё знает. Маргарита должна держать лицо, она не может быть хоть в чём-то хуже обычных Ань, Юль и Тань. Но волновавший Марго вопрос был слишком важным, чтобы ради него притворяться — и так и не получить ответа.

— Но если у них железное, тогда получается, что их сердце нельзя разбить?

— Нельзя.

Марго выдохнула от возмущения.

— Значит, муж, заключая брак и отдавая мне своё сердце, ничем не рискует. Сердце ведь железное, его никак не разбить. Зато моё, стеклянное — это запросто! Как несправедливо!

Одноклассницы насмешливо смотрели на Марго; их, похоже, забавляла её растерянность.

А Марго, расстроенная тем, что никакая она со своим стеклянным сердцем, оказывается, не особенная, смятённо думала, что как же сопоставить рассказанное мамой с услышанным от одноклассниц. Кто прав?

«Наверное, всё-таки одноклассницы», — решила Марго. Они красили губы помадой, носили, как взрослые, туфли на каблуках, а некоторые даже курили. Они явно знали, о чём говорят.

* * *

Шкатулка у Эдгара была солидная, внушительная — из розового дерева, отполированная до зеркального блеска, с затейливой резьбой на крышке, золотой окантовкой и тяжёленьким замочком, украшенным бриллиантами. Редкая древесина пахла розами, а внутри лежала белая бархатная подушка, на которой будет покоиться стеклянное сердце Маргариты.

Марго не могла остаться равнодушной к такой шкатулке и почти не сомневалась, что отдаст своё сердце на хранение именно Эдгару.

Правда, когда-то давно мама рассказывала ей, что сердце нужно отдать тому человеку, при встрече с которым оно будет сильно биться в груди…

При встречах с Эдгаром сердце Марго билось. Но не так уж сильно.

Совсем не так сильно, как билось при встречах с Егором, её бывшим одноклассником, высоким, худым и нескладным юношей. И хотя Марго давно решила для себя, что мамины советы были устаревшими и несовременными, она всё-таки захотела дать Егору шанс и предложила ему показать ей свою шкатулку.

Егор принёс ей простую деревянную коробку. Бока он обернул фольгой от шоколадных конфет, на крыше разноцветными бусинами выложил «Маргарита», а внутренности выстелил тонкой подарочной бумагой и оклеил вырезками из красочных журналов с картинками пальм и пляжей, гор и парусов, уютных домов и смеющихся детей.

Замка к шкатулке не было.

— Я не захочу её запирать, — пояснил Егор. — Шкатулка будет стоять открытой, чтобы я всегда мог любоваться твоим сердцем.

Стеклянное сердце Маргариты билось в ответ на его слова, но вот шкатулка… Склеенная из самого простого клёна, украшенная обрезками журналов, горошинами порванных бус и фольгой от шоколадных конфет, она оставалась жалкой самоделкой. В то время как шкатулка Эдгара была солидной и дорогой, бриллианты на золотом замочке красиво поблёскивали, а сама она пахла розами. Эдгар явно обошёл немало магазинов, чтобы выбрать ей шкатулку. Такую, которой нет у обычных Тань, Лен и Наташ. Особую шкатулку, достойную особенной девушки с красивым именем Маргарита.

Марго даже не пришлось ничего говорить; Егор всё понял по её глазам и молча отвернулся.

— Погоди, — окликнула его Марго и протянула ему самодельную шкатулку. — На, возьми.

Егор резко мотнул головой и ушёл, оставив шкатулку в её руках.

* * *

Маленький зал Канцелярии по семейным делам с трудом вместил всех гостей.

Марго, в белых кружевах и с букетом цветов, опустила глаза на шкатулку, которую приготовила для будущего мужа, красивую поделку из кедра, лаконично украшенную строгими мужскими узорами, и вдруг поняла, что Эдгар её ещё не видел. Неужели ему всё равно, в какой шкатулке будет храниться его сердце? Она вот потребовала показать шкатулку для её сердца заранее. А он даже ни разу не поинтересовался своей.

— Дорогие Маргарита и Эдгар, — радостно провозгласил регистратор, — Обменяйтесь своими сердцами!

Руки Эдгара чуть дрожали, когда он принял в ладони стеклянное сердце Марго. Искристое, голубоватое и холодное, сердце походило на хрусталь. Эдгар счастливо улыбнулся, бережно уложил его на белую бархатную подушечку в шкатулку розового дерева и взглянул на Марго. В глазах цвета жжёного кофе горели тепло и радость.

А миг спустя в руки Марго опустилось железное сердце. Тяжёлое и горячее, оно тускло поблёскивало серебром и ничуть не походило на её сердце, хрупкое и стеклянное. Марго вдруг с некоторым испугом поняла, что со всеми приготовлениями к церемонии она ни разу не задумалась о том, что она не только отдаёт своё сердце — она ещё и принимает на хранение чужое. И только сейчас осознала, что понятия не имеет, как о нём заботиться.

Впрочем, это неважно. Главное, чтобы заботились о её сердце. В конце концов, это у неё оно хрупкое, стеклянное. А железному всё равно ничего не будет.

* * *

Некоторые перемены происходят резко и внезапно. Как гром среди ясного неба. Как снег на голову. А некоторые происходят медленно, исподволь, так, что их и не замечаешь. Как приход сумерек в долгие летние ночи. Как таяние льда на реке весной. Как старение. Казалось, ещё недавно из зеркала на тебя смотрела молодая девчонка, а сейчас из него глядит взрослая женщина. Откуда появились эти линии в уголках глаз? Откуда взялись морщинки на лбу? Смотришь на них — и растерянно думаешь: с чего же это всё началось? И, главное — как же я это не заметила?

Марго не заметила, когда в их жизни с Эдгаром всё пошло не так, не поняла, с чего началось. С обиженного молчания за ужином? С отказов пойти на праздник в гости к родителям? С резких высказываний о друзьях?

Поначалу не проходило и дня, чтобы Эдгар не открывал шкатулку из розового дерева, которую хранил на ночном столике возле кровати, и не доставал из него стеклянное сердце Марго. Он держал его в руках, глядел сквозь него на свет, вытирал мягкой тряпочкой пыль, а потом клал на белую бархатную подушечку и долго любовался тем, как играют прозрачные грани в свете зажжённых свечей.

Но теперь шкатулка из розового дерева стояла на книжной полке в гостиной. Отполированная крышка покрылась пылью, бриллианты тяжёлого золотого замочка потускнели.

Марго смотрела на неё — и не могла вспомнить, когда Эдгар открывал шкатулку в последний раз. Не могла даже вспомнить, когда он перенёс её сюда с ночного столика.

— Может, ты хоть иногда будешь её открывать? — недовольно заметила как-то раз Марго.

— Зачем? — устало спросил Эдгар

— Как это зачем? — возмутилась Марго. — Да хоть за тем, чтобы хотя бы периодически стирать с сердца пыль. Разве это так сложно? Разве я многого прошу?

Эдгар уставился на неё, и Марго, кажется, впервые заметила, что в глазах цвета жжёного кофе больше нет тех тепла и радости, которые она видела на церемонии, проходившей в Канцелярии семейных записей.

Зато в них было что-то вроде насмешки. «Много ли ты от меня просишь? — словно говорил его взгляд. — Нет. Всего лишь самый шикарный пентхаус, самую дорогую машину, самые редкие вина, самые эксклюзивные украшения, самые экзотические путешествия… Самую преданную любовь. Ведь ты — Маргарита. Ты — особенная, и жизни ты достойна тоже особенной, лучшей, чем у других».

— Твоё сердце лежит в шкатулке, целое, не разбитое, — сказал, наконец, Эдгар. — Что ещё тебе нужно?

На миг Марго замешкалась. И правда — её хрупкое стеклянное сердце не разбито. Чего ещё она хочет?

— Раньше ты постоянно им любовался, — обиженно протянула она. — Полировал грани, рассматривал на свет. А теперь? Когда ты вообще в последний раз его доставал?

— А когда ты в последний раз доставала моё? — вдруг спросил в ответ Эдгар. Мрачно посмотрел на Марго, плеснул в хрустальный бокал на два пальца коньяка и ушёл в соседнюю комнату.

А Марго стояла посреди гостиной и пыталась вспомнить, куда же она засунула шкатулку с его сердцем. Она помнила, что держала её подле себя на свадьбе, что первые пару недель та стояла на ночном столике с её стороны кровати, и что время от времени она доставала и с любопытством рассматривала тяжёлое, тёплое железное сердце, тускло поблёскивающее серебром, вертела его в руках и даже как-то раз специально уронила на пол — посмотреть, останется ли на железе хоть какая-то царапина. А потом…

А потом она была слишком увлечена тем, что наблюдала, как Эдгар любовался её сердцем, как восхищался его гранями, как ловил им блики солнечного света и рассыпал его ворохом золотых искр по комнате.

Новое, незнакомое чувство вины кольнуло Марго. Она не может вспомнить, куда засунула шкатулку с сердцем Эдгара!

* * *

Шкатулка из кедра со строгими лаконичными узорами на крышке обнаружилась на верхней полке в кладовке.

Стирая с неё пыль, Марго втихомолку посмеивалась над своим мимолётным раскаянием. Да, забыла она о сердце Эдгара — ну, и что? Что с ним будет? Оно ведь железное! Это её стеклянное сердце надо холить и лелеять, чтобы не разбить. Это его надо постоянно протирать от пыли, чтобы его грани ярко сверкали, это его надо поить солнечными лучами, чтобы холодное стекло согревалось. А за куском железа никакого ухода не нужно, на то оно и железо.

Ключ к замку Марго нашла в рабочем столе. Открыла шкатулку — и непроизвольно ахнула.

Железное сердце, когда-то тускло отливавшее серебром, покрылось густым слоем ржавчины.

* * *

На верхней полке кладовки обнаружилось кое-что ещё. Простая деревянная коробочка из клёна, оклеенная по бокам фольгой от шоколадных конфет, украшенная выложенным из разноцветных бусин именем «Маргарита» на крышке, выстеленная тонкой подарочной бумагой внутри, с красочными вырезками из журналов с картинками пальм и пляжей, гор и парусов, уютных домов и смеющихся детей.

Когда-то эта шкатулка казалась Марго обычной дешёвой самоделкой. Почему же она не заметила тогда, с какой любовью были выложены мелкие бусины, складывающиеся к буквы её имени? Почему не увидела, что журнальные вырезки внутри — это то будущее, которое хотел подарить ей Егор?

Марго сидела на полу, прижимая к груди самодельную шкатулку, и по щекам у неё текли слёзы.

* * *

Искать Егора десять лет спустя — глупо. Марго прекрасно это понимала.

Но молчание в доме становилось всё гуще и гуще, на шкатулке розового дерева копилась пыль, и даже пушистая кошка Джесси пряталась под диваном. И Егор, наивный, восторженный, худой и нескладный Егор всё больше казался Марго ответом на все её проблемы. Что толку в красивой шкатулке, если сердце пылится в ней день за днём и не видит солнечного света? Пусть лучше оно лежит в самодельной шкатулке, лишь бы им любовались и восхищались каждый день.

Марго легко нашла страницу Егора в информатории. С фотографии на неё с улыбкой смотрел взрослый мужчина, из-за плеча которого с озорным видом выглядывал веснушчатый мальчишка с глазами Егора.

Адрес для связи был указан прямо под фотографией.

Руки Марго замерли над клавиатурой. Что она могла написать ему? Разве есть на свете слова, которые могут повернуть время вспять?

* * *

Тем вечером в доме случился скандал.

— Тебе на меня наплевать! — кричала Марго, и от громкого звука её голоса Джесси испуганно прижимала уши и шипела. — Неужели так тяжело хоть изредка доставать моё сердце из шкатулки?

— Да пожалуйста! — взвился в ответ Эдгар. Не возясь с ключом, просто сорвал золотой замочек, сломав нехитрый механизм, выхватил потускневшее стеклянное сердце Марго и с размаху бросил его на подушки дивана, спугнув сидевшую на них Джесси. — Ну, что, довольна?

— Нет!

— Я же сделал, что ты хотела! Чего тебе ещё от меня надо?

Марго пыталась найти слова. Она хотела, чтобы он доставал её сердце из шкатулки по своему желанию, а не её просьбе. Она хотела, чтобы он снова полировал стеклянные грани, снова подставлял его под солнечные лучи и любовался игрой света, и чтобы в его глазах цвета жжёного кофе снова была теплота.

— Я хочу, чтобы было как раньше, — пробормотала, наконец, она.

— Как раньше? — переспросил Эдгар. — То есть я буду каждый день любоваться твоим стеклянным сердцем, а ты будешь милостиво позволять мне это делать. А потом закатишь скандал, когда я попрошу тебя сходить на рождество к моим родителям. Или прогонишь моих друзей. Нет, дорогая моя Маргарита! Ты почему-то возомнила себя особенной, решила, что ты лучше других, и что все обязаны тебе поклоняться. Но это так не работает! Чтобы что-то получать, надо что-то отдавать!

— А что я тебе отдавала раньше? — очень тихим голосом спросила Марго. — Ну, тогда, когда всё было по-другому?

— Ничего.

— Тогда почему же… Если я и тогда ничего тебе не давала, почему ты отдавал мне?

— Потому что любил, — буркнул Эдгар.

«А сейчас?» — хотела спросить Марго.

Но не спросила.

Побоялась услышать ответ.

* * *

На следующий вечер Марго демонстративно поставила кедровую шкатулку на журнальный столик и, убедившись, что Эдгар это заметил, вынула железное сердце.

Пальцы немедленно испачкало рыжей трухой. Марго попыталась стереть ржавчину. Та мелкой крошкой сыпалась на стол, но отливающая серебром поверхность так и не показалась.

Эдгар молча поднялся и вышел из комнаты.

Рассерженная Марго бросила ржавое сердце обратно в шкатулку и в сердцах хлопнула крышкой.

* * *

Не в силах оставаться в душной, тяжёлой атмосфере дома, Марго ушла ночевать к своей давней подруге Вике. Сидя на плюшевом диване в маленькой гостиной, Марго всё говорила и говорила, выплёскивая накопившееся разочарование и возмущение.

Она не сразу заметила, что внимательно слушавшая её Вика держала в руках железное сердце и протирала его кусочком войлока.

— Зачем ты его полируешь? — спросила она. — Игоря сейчас нет дома, он всё равно не увидит.

— Так я же делаю это не для того, чтобы он увидел, — мягко усмехнулась подруга. — Я делаю это потому, что мне приятно.

— А он?

Вместо ответа Вика поднялась и вышла из гостиной, а вскоре вернулась со шкатулкой в руках. Внутри шкатулки лежало стеклянное сердце и сверкало так ярко, как никогда не сверкало сердце Марго. На церемонии в Канцелярии семейных записей сердце Марго походило на хрусталь. Сердце её подруги казалось бриллиантом.

Марго тихо вздохнула. И только потом обратила внимание на шкатулку. Она была сделала из толстой книги с потёртым корешком, старинным тиснением на обложке и почти облезшей позолотой.

— Это здесь он хранит твоё сердце? — изумилась Марго.

— Мы обменялись сердцами, когда были ещё совсем молодыми, — мечтательно улыбнулась Вика. — У Игоря не было денег на красивую шкатулку, и он сделал эту из книги, которую мы оба очень любили читать.

— Да, но теперь-то он хорошо зарабатывает, мог бы… — начала было Марго — и замолчала. Совсем недавно она бы только пренебрежительно фыркнула. Но сейчас Марго вспомнила шкатулку из клёна, оклеенную фольгой и бусинами, и поняла, почему подруге так дорога самодельная шкатулка из старой книги.

— Это ты мою ещё не видела, — усмехнулась Вика и снова ушла.

Когда она вернулась, в руках у неё была блестящая узорная шкатулка, сделанная, как оказалось при более близком осмотре, из сухих макарон и покрытая серебристым лаком.

— У меня, как ты понимаешь, тоже не было денег на приличную шкатулку, когда мы решили обменяться сердцами, — с улыбкой пояснила Вика. — Потому я набрала фигурных макарон самых разных видов — ротини, анелли, фарфалле, и, конечно, руоте — и начала клеить… Сейчас некоторые макаронины трескаются и ломаются — ведь только лет прошло! Я уже не раз предлагала Игорю купить новую шкатулку для его сердца, но он отказывается. Вот и приходится время от времени доставать пакет с руоте и фарфалле — и подклеивать.

Вика осторожно положила тяжёлое железное сердце в макаронную шкатулку, и Марго увидела, что отполированное сердце блестело словно зеркало.

Сердце Эдгара никогда таким не было.

И теперь, наверное, уже и не станет — слишком сильно его обглодала ржавчина.

* * *

Марго взялась за оттирание сердца Эдгара в первую очередь потому, что её задело увиденное у Вики. Она — Маргарита, она — особенная, а, значит, всё, что у неё есть, должно быть особенным. Лучше, чем у других.

В том числе и сердце её мужа.

Ржавчина оказалась упорной. Она не поддавалась уксусу и соде, лайму, лимонному соку и соли, картофелю и хозяйственному мылу. Сколько Марго ни тёрла, металлическая поверхность так и не показывалась. В некоторые моменты её даже охватывал страх — а вдруг ржавчина проела всё железо?

Сдалась ржавчина перед шипучей газировкой. Перепробовав все другие методы, отчаявшаяся Марго решилась на этот необычный способ и залила железное сердце сладким коричневатым напитком из красной жестяной баночки.

Наутро, достав сердце из газировки, она увидела, наконец, проблески металла.

Поначалу Марго чистила сердце только тогда, когда Эдгар был дома — вот, мол, смотри! — но вскоре перестала подгадывать к его приходу. И не только из-за сказанных Викой слов о том, что она полирует сердце не для того, чтобы увидел Игорь, а потому, что ей приятно. Марго охватил настоящий азарт. Отчистить сердце от ржавчины стало дня неё своего рода делом принципа.

Когда Марго, наконец, стёрла почти всю ржавчину, она внимательно осмотрела сердце Эдгара. На тусклом куске железа не было и намёка на серебристый блеск, не говоря уж о зеркальном сверкании; из-за долго поедавшей его ржавчины кое-где сердце деформировалось. И ещё — оно было абсолютно холодным. А ведь Марго хорошо помнила, как горячило оно ей руки на церемонии в Канцелярии семейных дел.

В ход пошли шлифовальные диски, алмазная паста, сурик, гладила и полировники. Пушистая Джесси крутилась рядом, тыкалась усатой мордочкой в руки, с любопытством принюхивалась.

День проходил за днём. Марго перестала обращать внимание на густое молчание в доме, переживать о том, что её стеклянное сердце так и пылится в дорогой шкатулке из розового дерева и гадать, захочет ли Эдгар когда-нибудь снова его достать. Марго шлифовала и полировала, и со временем сердце, наконец, начало приобретать тусклый серебристый отблеск.

Однако теперь Марго этого было мало. Железное сердце не сверкало как зеркало и, самое главное, оставалось холодным. И потому она продолжала полировать.

Долгими вечерами, сидя на ковре у камина возле выключенного телевизора, с мурлычущей Джесси под боком, она натирала железное сердце войлоком. А когда уставала, то просто держала его в руках, пытаясь согреть его своим теплом. Однако стоило выпустить сердце из рук — и оно снова становилось холодным.

* * *

Как-то раз тёмным зимним вечером Марго, как обычно, сидела на ковре у камина и полировала железное сердце. За окном мягко падал снег, в тишине гостиной потрескивали горевшие дрова. В доме было темно, тепло, и уютно, и Марго незаметно задремала, выпустив сердце из рук.

Её разбудил не звук и не свет, а ощущение чьего-то присутствия. Чуть приоткрыв глаза, Марго оглядела гостиную и увидела, что подле камина на ковре сидел Эдгар. Рассматривая его из-под опущенных ресниц, Марго увидела в глазах цвета жжёного кофе тепло. Но, скорее всего, это были просто отблески камина.

Марго не сразу заметила, что подле Эдгара стояла шкатулка из розового дерева, а в руках он держал потускневшее стеклянное сердце и осторожно протирал его от пыли мягкой тряпочкой. С каждым движение стекло становилось всё прозрачнее и ярче.

Марго с трудом сглотнула — и вдруг почувствовала что-то тёплое у себя под боком.

«Джесси», — подумала она и протянула руку погладить кошку.

Вместо пушистого меха рука нащупала металл.

Потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы Марго поняла, что это — железное сердце Эдгара, которое она выпустила из рук, когда задремала.

Сердце было горячим. Вскинув голову, Марго увидела, что Эдгар смотрит на неё и улыбается. В глазах цвета жжёного кофе светилось тепло, и теперь Марго точно знала, что это не отблески камина.

Горбун

Я долго считала, что мне надо было родиться в другом месте и в другое время.

* * *

Мы были настолько разными, насколько это возможно.

Я , выросшая в самой что ни на есть обычной реальности, как и все мои сородичи-люди, воспитанная на рациональной логике, с жизнью, распланированной далеко вперед, представляющейся мне прямой дорогой. И с тщательно запрятанной от мира мечтой, с которой я сама была почти незнакома.

Он, чужой и загадочный, и из-за этого столь притягательный — один из вымирающего народа гламов. Летающих людей.

* * *

Мы встретились у моря.

Он говорит, что в тот день ко мне его привела парящая над моею головой мечта.

Я часто уставала от запрограммированных будней и искала утешения у волн и у бескрайнего простора, являющего мне границы куда более широкие, чем те, в которых я жила. Моя мечта-незнакомка, которая обычно таилась на дне сознания, при близости раскованной стихии волшебным образом освобождалась и парила над моею головой. Я ощущала ее, но так и не могла рассмотреть — она избегала моего взгляда, устремляясь в такую высь, которая мне была неведома.

Безлюдные дюны и далекий горизонт утешали и угнетали меня.

Утешали потому, что стоя у самой кромки воды, я как никогда отчетливо понимала, что мир безграничен, а свобода — вот она, рядом, совсем не такая, какой она представляется в привычном быту.

Угнетали потому, что соленый воздух, наполнявший легкие этим пьянящим воздухом свободы, не мог меня освободить. Суровый и бескомпромиссный реализм удерживал меня на берегу сильнее всяких пут.

Успокоение и смятение, умиротворение и тревога встечали и провожали меня всегда вдвоем. Когда море становилось свинцовым от низко нависших туч, к ним присоединялось одиночество.

* * *

Он появился в день, когда волны стелились по берегу широкими белыми кружевами и выбрасывали на белесый песок подводные сокровища. Высокая сутулая фигура, появившаяся будто бы из ниоткуда и молча застывшая неподалеку, абсолютно недвижимая, не считая плаща, полы которого увлеченно трепал ветер.

Обычно любое посторонее присутсвие меня сердило — оно спугивало мечту, а неразлучные близнецы умиротворение и смятение не встречали меня.

Но его они не боялись. И из-за этого в конце концов я украдкой глянула на него. Спокойный взгляд темных глубоких глаз, крыльями чайки разлетающиеся брови, и — горб на спине, разбудивший во мне робкое сочуствие.

Будто почуяв это, горбун повернулся и весело сказал:

— Не стоит, не жалей меня!

Откинул плащ. Под ним оказались сложенные крылья.

— Полетаешь со мной?

Ошеломленная, я только покачала головой. «Летать? Нелепица!» — услужливо шепнул мне голос разума, взращенного на здравом смысле и холодной логике.

Он посмотрел на меня, слегка склонив голову — печально и сочуственно, словно знал что-то такое, чего мне не дано, расправил огромные крылья и взмыл ввысь.

Я возвращалась опустошенной — одиночество вознамерилось сопровождать меня до самого дома.

Той ночью мне не было покоя. Я долго не могла сообразить в чем дело, пока не поняла, что моя пугливая, не кажущаяся даже мне мечта, улетела с ним, крылатым горбуном.

* * *

Он оказался настойчив и терпелив.

Подолгу стоял молча рядом. Ждал, когда заговорю сама, а потом увлекал меня удивительными рассказами, слушая которые, я забывала обо всем на свете.

Он рассказывал о высоких прозрачных далях, о голубых небесных просторах, о нескончаемых нежных рассветах. Он рассказывал о себе и о гламах — летающих людях. О печальной истории их народа, почти исчезнувшего в нашем мире.

— Почему вы вымираете? — спрашивала я.

— Потому что мир меняется, и нам нет в нем места, — отвечал он, но грусть в его голосе была совсем не похожа на ту мрачную тяжелую горечь, с которой была знакома я.

— Разве у вас не рождаются дети?

— Нет, — отвечал он. — Дети гламов рождаются обычными людьми, и у них далеко не всегда вырастают крылья.

— Почему? — со страхом спрашивала я, и сердце замирало в предвкушении ужасной тайны.

— В один прекрасный день ты об этом узнаешь, — легко отвечал он и добавлял, чуя мои сомненья, — Сейчас еще рано.

* * *

А потом был тот самый незабываемый первый раз. Когда я наконец решилась, и он, крепко прижав меня к себе, резким взмахом крыльев поднялся в высоту.

О, это ощущение полета, в котором напрочь забываешь о земле! В тот вечер я до слез не хотела возвращаться.

* * *

С тех пор я каждый день спешила к берегу моря, и мы летали над бескрайней гладью. Он усаживал меня на легкие облака, катал по рельсам вертяных потоков. Иногда вдалеке я видела парящих в выси гламов. И радовалась, что они все-таки еще есть.

Затем настал день, когда мы, сидя на кромке горизонта, глядели на закат, и он вдруг сказал:

— Переселяйся ко мне!

— Как? — спросила я. — Куда?

— Сюда, — легко и просто ответил он.

— Я не могу, — ответила я с грустью.

— Это невозможно, — добавил разбуженный логикой мой практичный разум.

— Почему? — недоуменно спросил он.

— Ну как же, — растерялась я, — Это как жить в песчаном замке. Они разрушатся при первом же прикосновеньи. Я — человек, ты — глам. У нас ничего не выйдет.

Он посмотрел на меня, как тогда, в первый день — печально и сочуственно, как-будто знал что-то такое, чего мне не дано.

— В песчаном замке? … Полетели, — сказал он вдруг и протянул мне руку.

— Куда? — спросила я, с готовностью вставая.

— Я покажу тебе твою мечту.

— Она от меня прячется, — беспомощно пожаловалась я. — Она всегда рядом, но ее невозможно увидеть.

— Можно, — уверенно ответил он. — Просто надо взлететь повыше.

* * *

Тем вечером он поднял меня высоко — как никогда. Оттуда мир казался крошечным, далеким и смешным. Я, наконец, увидела свою мечту.

Той ночью я осталась с ним, задремав на легкой дымке над водою. А когда проснулась, то поняла, что у меня выросли крылья. Я стала гламом.

Люди, встречаясь со мною, не видят моих крыльев. Я кажусь им горбатой — так же, как и он показался мне горбуном в день нашей встречи.

* * *

… В то утро, когда я проснулась гламом, он подарил мне песчаный замок. С тех пор прошло немало лет. У нас появился на свет малыш, и мы приложим все усилия к тому, чтобы у него выросли крылья.

Что же до замка… Вылепленный неведомым мастером из песка и клея, он и по сей день красуется на полке, завораживая нас своей сказочной хрупкостью.

Орел или решка

— Жарко, — захныкала девочка и завозилась в укутывавшем ее толстом одеяле.

Мальчик лет десяти с грязными разводами на щеках покрепче прижал ее к себе, бросил настороженный взгляд за спину, и, изобразив улыбку на перепачканном, измученном лице, деланно весело ответил, шагая по заснеженной узкой тропке:

— Это потому что лето!

— Неправда, — наморщила носик девчушка.

— Правда-правда. Жарко бывает только летом!

— Но летом я бегаю в одной рубашечке, и меня никто не кутает в одеяло, — девочка перестала возиться и уставилась на мальчика любопытными голубыми глазенками.

— А это потому, что на самом деле мы с тобой вовсе и не дома, а в далеких-далеких краях, где всегда лето, и всегда жарко.

Девчушка, готовая уже подхватить игру, напоследок поинтересовалась:

— Это в тех странах, про которые папа рассказывал? Где люди совсем черные, потому что их кожу сжигает солнце?

Мальчик кивнул и на секунду зажмурился, отчаянно стараясь удержать слезы. Плакать нельзя — стоит только начать, и потом не остановишься. И думать об отце сейчас тоже нельзя. Нельзя! Это потом, когда он доберется да замка, когда они с сестренкой будут в безопасности за высокими каменными стенами — тогда он будет вспоминать. Может, даже и поплачет втихаря, пока никто не видит. А сейчас — нельзя.

— Да, — наконец ответил он и снова оглянулся. Густая пелена едкого дыма нагоняла его. В длинном, тяжелом тулупе, цепляющемся за торчащие из-под смерзшейся земли корни и растопыренные колючие ветки, ежеминутно проваливающийся в глубокие сугробы по сторонам узкой, почти невидимой тропки, с сестренкой на руках, он шел медленно. Слишком медленно.

— Поэтому тебе и надо оставаться в одеяле, — продолжил он. — Или ты хочешь стать черненькой? Будешь такая красивая — светлые волосики, голубенькие глазки — и черная-черная кожа, как-будто ты в печной саже перемазалась. Сейчас я как разверну одеяло…

— Не надо, — захихикала девочка и перестала возиться у него на руках.

Резкий треск, раздавшийся сзади, заставил мальчика вздрогнуть. Он обернулся и увидел сквозь густой дым, окутавший глухую чащу, как медленно и неторопливо, словно и не падая вовсе, а величественно склоняясь к земле, рухнул обугленный вековой ствол, переломав на своем пути тоненькие ветви молодых деревьев. Из-под плотной серой пелены в сторону мальчика метнулась размытая тень. Когда она приблизилась, мальчик увидел, что это был тощий волк. Не взрослый, матерый, закаленный многими зимами зверь, но уже и не маленький беспомощный щенок. Так, волчок. Он на секунду замер, глядя мерцающими теплым янтарным светом глазами на застывшие фигуры своих извечных врагов, мотнул остроухой головой, а потом понесся дальше, в укутанную толстым слоем искристого снега, пропахшую льдом и морозом чащу.

— Что это? — снова завозилась у него на руках сестренка.

— Закрой глаза, — ответил мальчик и попытался прибавить шагу. — Закрой глаза, и давай поиграем, будто мы с тобой путешествуем по жаркой стране. Вокруг — раскаленные пески, вдалеке — высокие горы и чудные деревья, а ты едешь на лошади. Ну, знаешь, такой странной горбатой лошади, которые там водятся… Рассказывай мне, что ты видишь.

Сестренка послушно зажмурилась и улыбнулась:

— Голубое небо — яркое-яркое. Мы с тобой вдвоем едем на одной горбатой лошади, а папа сзади, на другой. Лошадь смешная — она фыркает и мотает головой. И еще — она почему-то не любит соленые горбушки. Прошлый раз, когда мы с тобой остановились у серебряного озера, я ее угостила, а она есть не стала.

— А что же она ест? — поддерживал разговор мальчик, изо всех сил стараясь идти быстрее. Получалось не очень — усталость брала свое, да и к тому же метель занесла тропку снегом. Мальчик то и дело по колено проваливался в сугробы. Выбираться из них удавалось с большим усилием; цепкие ветви хватали его за полы тулупа, да и ноша с сестренкой, хоть та и совсем маленькая, всего-то четыре годика, становилась все тяжелее.

Разбушевавшийся пожар неумолимо настигал их. И хотя пламени еще не было видно, мальчик все чаще вдыхал дым пополам с холодным зимним воздухом. А это значило, что огонь все ближе.

— … сплела ей венок из цветочков, таких красивых, желтеньких, а она, глупая, не стала на голове носить, взяла и съела. И запила водичкой из озера.

— А давай покатаемся с тобой на этом озере! Видишь, вон, у берега и лодка как раз стоит… — подыгрывал мальчик, глотая горький запах горящего леса широко раскрытым ртом. Отер рукавом вспотевший лоб, отчего на нем появилась очередная серая полоса, перехватил сестренку поудобнее и снова пустился в путь по занесенной глубоким снегом тропке. Ему обязательно надо добраться до замка.

— Только каменные стены, — говорил ему отец, — могут защитить от лесного пожара. Только каменные стены. Даже снег не спасет — будет плавиться, как лед на печи.

Отец…

Мальчик стиснул зубы.

Не думать! Не сейчас!

Не плакать! Закроешь глаза — и того и гляди просмотришь красные плащи гвардейцев. Гвардейцы наместника, несомненно, уже пробираются им на встречу — в блестящих латах, на высоких черных конях.

Они — самые лучшие, самые смелые, самые сильные. Два года назад, когда разлившаяся речка затопила соседнюю деревеньку, именно гвардейцы спасли тех, кто не смог выбраться сам. А прошлым летом, когда пропали ушедшие по ягоды женщины, именно гвардейцы отыскали их — отыскали, когда деревенские уже перестали надеяться. А уж сейчас, когда бушует такой пожар, они точно разъезжают по лесу, отыскивая тех, кто бежит от огня. И их с сестренкой они непременно найдут. Надо только пройти — еще совсем немного.

Вот сейчас он проберется через бурелом, дойдет до ельника и услышит ржание коней… Сейчас, пройдет через ельник, вон до того пня — и непременно увидит красные плащи… Вот только пересечет полянку, что раскинулась за старым пнем — и сквозь деревья покажутся гвардейцы… Еще немного… Еще чуть-чуть…

* * *

Гвардейцы, удобно расположившись перед гудящим от высокого жаркого пламени очагом, пили густое темное пиво, плещущее пенной шапкой за края дубовых жбанов, и резались в карты.

— Эге-гей! — радостно воскликнул седоусый гвардеец, сгребая горку монеток в свою сторону.

— А, может, лучше опять в кости сыграем, а? — подал голос черноволосый крепыш, печально наблюдавший за тем, как его более удачливый товарищ ссыпает мелочь себе в карман.

— Да ты просто в кости мудрить умеешь, а в карты — нет! — довольно засмеялся седоусый.

— Неправда! — вспыхнул черноволосый. — Я всегда по-честному играю!

— Ага, — ухмыльнулся тощий рябой гвардеец, тасующий пухлую засаленную колоду, — По-честному шесть раз подряд дубли выкидываешь, как же!

— Так не только я! Вон он тоже так умеет, — и черноволосый обиженно ткнул пальцем в молчаливого сероглазаго гвардейца, равнодушно слушающего перепалку.

Тяжелая дверь резко распахнулась — гвардейцы лихо повскакивали со своих мест, безуспешно стараясь одновременно вытянуться, задвинуть подальше колоду карт, прикрыть рассыпанную по столу мелочь и спрятать тяжелые жбаны.

Вошедший офицер, лейтенант с золотистыми эполетами на плечах и шпагой на поясе, постукивающей о высокие сапоги, сурово оглядел четверку, нахмурился и рявкнул:

— Почему в караулке? Почему не в разъезде?

Гвардейцы молчали; лейтенант переводил горящий взгляд с одного на другого. Молчаливый равнодушно смотрел прямо перед собой, рябой нервно поглядывал на седоусого, седоусый был занят тем, что пытался придать своему лицу выражение услужливое и виноватое. Черноволосый же не вытерпел затянувшегося молчания и промямлил:

— Так мы это… того…

Офицер грозно нахмурился.

— Ну… — продолжил черноволосый, — все уже здесь, в замке.

— Все в замке, говоришь? А если кто в лесу заплутал?

— Так мы это… того…

Взгляд начальства смущал черноволосого, отчего он с каждым мигом становился все косноязычнее.

— Свой участок мы уже объехали, и всех, кого нашли, доставили в замок, — неожиданно подал голос молчаливый.

— Объехали? — недоверчиво спросил офицер.

— Так точно, — пришел в себя седоусый. — Объехали, внимательно все осмотрели, и только потом, убедившись, что никого не осталось, вернулись.

— Ну-ну, — ворчливо протянул лейтенант. Глянул на валяющиеся на столе карты, на полупустые жбаны, и добавил: — За сегодняшнюю службу наместник распорядился выплатить гвардейцам двойное жалование — за, значит, спасение людей от пожара.

Уже на входе обернулся, снова грозно глянул на засаленную колоду, и добавил:

— Если узнаю, что кто еще живой до замка доберется, пока вы, обормоты, тут, в караулке просиживаете и в карты режетесь… Ох, не сдобровать вам тогда!

Тяжелая дверь захлопнулась за офицером. Гвардейцы уселись за стол. Седоусый присосался к жбану, рябой выдохнул, а черноволосый принялся тасовать карты.

* * *

Идти в дыму с каждой минутой становилось тяжелее. Мальчик кашлял и тер одной рукой слезящиеся глаза. Другой прижимал к себе завернутую в одеяло сестренку. Она уже давно забыла про увлекательную игру в путешествие по далекой стране со странными горбатыми лошадьми, и теперь испуганно оглядывалась, крепко обняв брата за шею.

Звук гудящего пламени становился все громче; если оглянуться, позади, в дыму, было хорошо видно бушующее пламя.

— Смотри! — вдруг воскликнула сестренка и протянула руку куда-то влево.

— Что? Что там?

— Красные плащи! Это гвардейцы, да?

Мальчик прищурился. В колышащейся серой пелене и правда были видны алые всполохи. Сердце вздрогнуло от радостного предвкушения, и мальчик что было сил припустил в ту сторону. Дым там становился все гуще; сестренка, поперхнувшись гарью, громко закашлялась, а мальчик, щуря слезящиеся глаза, из всех сил кричал:

— Мы здесь! Эй! Мы здесь!

И только почти дойдя до места, где почудился ему алый гвардейский плащ, он понял, что то были всего-лишь красные языки пожара. Огонь жадно лизал ледяные деревья, взбирался юркими сияющими змейками по вековым стволам, с шипением набрасывался на снег и лед.

Огонь окружал их теперь с двух сторон.

Мальчик, не разбирая дороги, ринулся обратно. Проваливался в глубокие сугробы, порой, по пояс, и отчаянно, из последних сил вырывался из обжигающего плена. Сестренка задыхалась, и кашель сотрясал ее так сильно, что мальчику казалось, он не удержит ее на руках — уронит. А поднять уже не хватит сил.

Деревья рушились с оглушающий треском. Жар шершавым языком драл лицо, касался кожи рук, раскаленным металлом с каждым вдохом вливался в горло.

Мальчик продирался через горящую чащу, не разбирая дороги, казалось, целую вечность. Прижимал к себе сестренку, прикрыв ей лицо краешком одеяла, чтобы она могла дышать. Он видел только ее испуганные голубые глазенки, из которых вот-вот готовы были политься слезы, и ощущал, как она вздрагивает от грохота очередного падающего дерева и пытается покрепче прижаться к нему. Из последних сил бормотал:

— Еще совсем чуть-чуть. Потерпи. Вот-вот появятся гвардейцы.

Он не знал, кому говорил, кого хотел отвлечь — её или себя. Но продолжал говорить, хрипло выталкивая из пересохшего горла короткие фразы:

— Помнишь, тебе очень понравились… их нарядная форма… длинные плащи и черные кони… Еще немножко, и мы до них доберемся… Они возьмут нас к себе в седло… и ты будешь ехать впереди… Будешь держаться за гриву лошадки…

Иногда сестренка подавала голос:

— А можно, я лошадке косички заплету?

— Можно, — хрипло кашлял мальчик и затравленно оглядывался. Он давно уже сбился с дороги, пытаясь уйти как можно дальше от огня. Не мог сообразить, в какой стороне замок. Не мог найти ни одной знакомой приметы в погибающем в жарком огне лесу — в том самом лесу, который он, сын лесника, знал как родной дом.

Сестренка перестала подавать голос. Откинув край одеяла, мальчик увидел, что у нее закрыты глаза, а голова бессильно мотается из стороны с сторону. Страх и отчаяние почти захлестнули его с головой; мальчика качало из стороны в сторону, и казалось, вот-вот, еще секунда, и он рухнет вместе со своей ношей прямо на покрытые черной гарью сугробы. Но…

Мальчишка упрямо стиснул зубы.

«Она просто потеряла сознание», — повторял он про себя, упрямо делая шаг за шагом. «Она просто потеряла сознание. Скоро я выйду из леса, а уж там-то точно будут гвардейцы. Они увидят нас и увезут на своих лошадях. Скоро. Совсем скоро.»

Ноги погружались в ледяную глубину сугробов и подгибались. Руки разжимались сами собой, завернутая в одеяло сестренка становилась все тяжелее. В спину дышало обжигающим жаром.

* * *

Завистливо глядящий на кучу монеток, которые молчаливый сгреб к себе в карман, рябой спросил:

— Как это ты так ловко сообразил, а? Ну, когда офицер спросил про разъезд.

Тот в своей обычной манере пожал плечами и промолчал.

— А что — вполне здравая мысль, — подал голос седоусый, со стуком ставя жбан на стол. — Все, кто от пожара вовремя ноги унес, уже в замке. А кто не успел — так и так в лесу сгорят. Вон, глянь-ка, пламя даже снег жрет.

— А если все-таки есть еще кто живой? — подал голос рябой.

— Ну, так пожар это вскоре поправит,— рассудительно ответил седоусый. — Раньше или позже, в этом пожаре сгинут все, кто вовремя не убрался.

— Может, все-таки, нам стоило проехаться хотя бы разок? Ну, по самой кромке леса? — все еще сомневался рябой.

Тут возмущенно вскинулся черноволосый:

— Совсем дурак! Самим в это пекло адское соваться? Нет уж, по мне — так куда лучше в караулке, у очага сидеть, пивцо попивать да в картишки резаться, чем шею свою подставлять ради неведомо кого… Сдавай!

— И двойное жалование получать, — довольно добавил седоусый. — Да, хорошо. Почаще б такое случалось — мне лишние монеты совсем помешают!

— А на что они тебе? — заржал рябой. — Все одно в кости ему вон продуешь, — кивнул он на черноволосого.

Тот сделал вид, что не расслышал и принялся сдавать карты. Молчаливый не спеша встал, подошел к смотровому окну, приоткрыл ставни. Выглянул. За белым полем высился алый, в густом шлейфе черного дыма, лес. Пожар полыхал вовсю, огонь подбирался уже к самой кромке. В яростно гудящем пламени обугленные, почерневшие стволы деревьев казались костлявыми руками, тянущимися к небу.

Молчаливый прикрыл ставни, снова уселся за стол. Зевнул, взял сданные карты. Ухмыльнулся довольно и потянулся к карману. За монетами — повышать ставки.

* * *

Ослепительное сияние жгло даже сквозь закрытые веки. Казалось, огонь полыхал повсюду, и от него вот-вот займется длинный тулуп и толстое одеяло, в которое завернута маленькая сестренка.

Яркие языки пламени больше не казались плащами гвардейцев. Так долго боявшийся спутать их с огненными всполохами, мальчик перестал всматриваться. Каждый шаг давался как последний. Мальчику казалось, что следующего он сделать уже не сможет. Но он делал его. И потом еще один. И еще. И еще…

Он не разбирал дороги и уже не думал о том, в которой стороне замок. Может, он идет правильно, а, может, наоборот — направляется в самое пекло. Это не имело значения. Весь мир сошелся на бесконечном следующем шаге.

И только когда нога неожиданно провалилась в обжигающую воду, он поднял голову и огляделся. Огонь бушевал прямо за спиной. А впереди был широкий ручей. Обычно скованный льдом намертво, на всю зиму, он ожил, словно весной, от нестерпимого огненного дыхания пожара. Тоненький подтаявший лед был покрыт толстыми трещинами и глянцево блестел в всполохах яркого пламени. А у самой кромки подтаявшей воды, вывалив наружу розовый язык, лежал тощий окостеневший волчок, и потухшие его глаза казались кусочками застывшего мутного янтаря.

* * *

— Давай, давай, не жмоть! — довольно захохотал седоусый. — Давно пора тебе на своей шкуре испытать, каково это, когда не ты, а тебя обдирают!

Черноволосый недовольно отсчитал несколько монет и кинул их на стол. Глухо звякнув, они покатились по грубым доскам.

— Все, — сказал он, решительно поднимаясь из-за стола. — Иначе ты меня без порток оставишь. И вообще — в карты я с тобой больше не играю — только в кости.

Седоусый глухо хохотнул:

— Ага, жди!

Тем временем прилично окосевший рябой с гулким стуком поставил на стол опустевший жбан.

— Да ты который уже выдул? — вскинулся седоусый.

Рябой булькнул что-то неразборчивое и, шатаясь, направился к двери.

— Ты куда? — окликнул его черноволосый.

— В уб.. в уборную.

— У-у, пьянь! Да с тебя офицер шкуру сдерет, если увидит в таком состоянии. Особенно — сегодня. Предполагается, что мы весь день мужественно людей из огня вытаскивали.

— Да, — вмешался седоусый, — или-ка ты лучше прямо за дверью отлей. Нечего начальство лишний раз злить — они и без того уже все взъерепененные.

Рябой послушно отправился на улицу, а седоусый продолжал разглагольствовать:

— И что все так переживают? Ну, кто подохнет в этом огне? Я понимаю, если бы нас отрядили благородных вельмож, рыцарей там, церковников или придворных дам спасать. Да нет же — тут голытьба да деревенщина. И вот ради них надрываться? Ха! Они все одно наплодят себе еще — и не без нашей помощи, да? — весело подмигнул он черноволосому.

Тот осклабился.

— А что — в замок от пожара, поди, все окрестные деревни сбежались. Может, поищем себе какую пригожую селяночку? Эй, ты пойдешь? — обратился он к молчаливому. Тот оторвал взгляд от жаркого очага, в котором трещало и громко шипело только что подкинутое им полено, и, как всегда, пожал плечами.

И тут с улицы вдруг раздался дикий — и совершенно трезвый — крик рябого.

* * *

Выбравшись на другой берег ручья, мальчик без сил рухнул на землю — мокрые, заледеневшие ноги больше не держали его. Он с трудом приподнял край одеяла — сестренка так и не пришла в себя.

«Оно и к лучшему» — подумал мальчик и предпринял отчаянную попытку подняться. Не вышло — он снова без сил упал на землю. Прижавшись горящим лицом к укрывавшему землю колючему снегу, он смотрел на окоченевшего волчка, безжизненно таращившего на него застывшие янтарные глаза с другого берега ручья.

А огонь всё приближался — уже занялись деревья, распростершие свои ветви над водой. Опершись на дрожащие руки, мальчик встал на колени. Подполз к сестренке, встал и попытался поднять ее на руки. Не смог, и тогда он решительно скинул с себя тяжелый, цепляющийся за острые ветки, мешающий идти тулуп.

Отец строго-настрого запретил его снимать:

— Толстая ткань защищает от огня.

Отец…

Мальчик без сил прислонился к толстому стволу. Не позволять себе думать о том, что случилось с отцом, больше не было сил.

Обожженные щеки защипало. Мальчик сердито вытер слезы, решительно вздернул подбородок. Он уйдет — он уйдет от пожара.

Ему показалось, что впереди, среди высоких деревьев, до которых еще не добрался жадный огонь, показался просвет.

Ох, сколько раз ему уже чудились спасительные алые плащи гвардейцев в всполохах пламени! Может, и это всего-лишь очередной обман?

Мальчик встряхнул головой, гоня прочь сомнения. Там просвет. Там кончается лес. А, значит, замок уже совсем рядом.

Поднять на руки сестренку все-таки не удалось. Тогда он покрепче укутал ее в одеяло, связал углом два конца и кулем поволок ее по земле.

Жаркое пламя дышало в спину, а впереди сквозь стволы деревьев уже отчетливо виднелось чистое, укрытое снегом поле, за ним — каменные стены замка, высокие остроконечные башни и приземистая домушка караульни.

Мальчик даже не сразу понял, что выбрался из леса — он не сводил взгляда с замка. Упорно волок за собой одеяло, в котором лежала сестренка, и делал шаг за шагом. Уже почти все. Вот теперь они и правда спасены: лес позади, а на крыльце караулки — четыре высокие фигуры в ярко-красных плащах. Гвардейцы.

Надежда придала ему сил. Он смог поднять сестренку на руки и заставил себя сделать еще один шаг. И еще один. Не сводил глаз с красных фигур, словно боялся, что они исчезнут, едва он отведет взгляд. По чумазым щекам мальчика катились слезы, а он, глядя на развевающиеся плащи, которые мерещились ему в пожаре весь этот мучительно-долгий день, улыбался. И делал еще один шаг.

* * *

На вопль рябого выбежали все, даже молчаливый. Так и не застегнувший штаны рябой трясущейся рукой указывал на слепящий огонь, жадно пожирающий лес.

— Что? Что? — спрашивал седоусый, пытаясь высмотреть, что там разглядел рябой. А тот, вытаращив глаза, все тыкал рукой в сторону гибнущего леса и невнятно мычал. Черноволосый козырьком приложил ко лбу ладонь, а молчаливый прищурился.

И тут они увидели крохотную фигурку, вышедшую, казалось, прямо из огня на белое поле. Какой-то подросток. В одной рубашке, без тулупа, без мехового жилета, он медленно, неимоверно медленно делал шаг за шагом, оставляя позади гневно ревущее пламя, и кого-то нес на руках.

Рябой непослушными руками застегнул-таки штаны и направился было за угол, как его крепко схватил за плечо черноволосый.

— Куда это ты собрался?

— Н… Н… На конюшню, — заикаясь, выдавил рябой и снова махнул в сторону шатающейся фигурки, медленно бредущей к замку.

Седоусый потрясенно качал головой.

— Ну, и что делать будем? — наконец выдал он.

Черноволосый, все еще удерживая одной рукой рябого, прищурился, глядя на с трудом переставлявшую ноги фигурку, и задумчиво протянул:

— Лейтенант узнает — и полетят наши головы.

— Так что делать будем? — повторил седоусый.

Гвардейцы молча, не глядя друг на друга, наблюдали за шатающейся, явно из последних сил бредущей по снегу маленькой фигуркой, и ветер трепал их длинные красные плащи.

Неожиданно шаг вперед сделал молчаливый. Запустил руку в карман, пошарил и неторопливо вынул монетку. Высоко подбросил вверх — монетка завертелась, засверкала, отражая отполированными гранями далекий пожар; поймал, накрыл, не глядя, ладонью и спокойно произнес:

— Орёл — мы едем и забираем их в замок. Решка — делаем так, что об ублюдках никто никогда не узнает.

В наступившей тишине, нарушаемой лишь отдаленным треском горящего леса, молчаливый медленно убрал закрывавшую монету ладонь.

— Седлаем коней…