Точно не знаю, но где-то же всё решено, меж облаками к вечности вьётся дорога, много там всяческих бродит под лаврами, но нас там немного. В сто миллионов тираж, жизненной мудрости кладь, молча на полке стоит, стиснутый тонкой лепёшкой, жмёшься среди… а этим совсем наплевать, кто под обложкой.

Оп-пп-с-с!..

(Очень предварительное почти полное собрание сочинений)

Леонид Е. Сокол

С приложением «Дружеских подношений автору»

Окончание. Избранное. Начало

Григорий Быстрицкий: Горчаков, Герштейн и Туперник

Коммент к фамилии Лео:

Вот в чём про евреев не брешет молва:
годны для фамилий любые слова.

Мне даже по пьянке сказал один псих:
яких тільки прізвищ немає у них.

Тупицынд, Туперник, Тупайло, Тупло —
с фамилией им не совсем повезло.

Вот есть же Мудров, Мудерман, Мудречян,
ещё Мудраков (и такого встречал).

Такой может мудрым прослыть до поры,
а предки, с гарантией, были мудры.

Из Гродно — Герштейн, из князей — Горчаков,
хоть, если точнее, — из их мужиков.

В фамилиях наших и перлы и сор,
в них мука и память, в них слава и соль.

В той — камни веков, а вон в той — чернозём,
фамилии наши, как знамя, несём.

Да, можно сменить Вассерман на Петров,
но физиономия выдаст без слов.

А выйдет с раскладом и карта попрёт —
Куперник Коперника перешибёт,

Мазилов Орлова заделает влёт,
Тухесман Эйнштейна за пояс заткнёт.

С фамилией наши расчёты просты:
Не что она значит, а что значишь ты.

Про стыд и про жалость Творца не грузи,
И если досталось — так, значит, носи.

* * *

Многие авторы с трудом воздерживаются от искренней оценки соперников, что плохо влияет на здоровье. Напрасно, на Портале есть немало примеров правильного подхода к собеседнику…

Воспитаны в лицее строгом,
Теперь, сойдясь к лицу лицом,
Задеть боимся ненароком
Непритязательным словцом.

Словесных выкрутасов маги,
Зачем крутить, как ветр в овраге,
Коль есть по-русски слово мать —
Что эвфемизмы подбирать.

Даны для нас слова свободы,
Чтоб их использовал народ,
Скажите просто: «идиот»
Взамен надуманной литоты,

И наносной культуры гнёт
С вас обязательно спадёт.

* * *

Деревня поэтам запомнится:
вот сцена, вот клуб, вот околица,
одних проклял свет,
других больше нет,
а третьи подохли с бескормицы.

* * *

Израильскому другу

Владимиру Янкелевичу

Куда теперь я двинусь,
Уже совсем нет сил,
Т. к. коронавирус
Меня совсем скрутил.

К вам не приехать вскоре,
Закрыт надёжный путь
И, кстати, в Мёртвом море
Так трудно утонуть.

А было бы неплохо
Принять такую смерть…
Проклятая эпоха:
Ни жить, ни помереть.

* * *

Ко Дню моряка-подводника 20 марта

Лёгкий бриз лодку тихо качает,
солнце, чайки, да песнь Аонид,
на подлодке ни муз и ни чаек,
но зато под водой не тошнит.

Ветер море приводит в движенье,
бьются волны о серый гранит,
на подлодке ни муз, ни волненья,
но зато под водой не тошнит.

Буря пену срывает и носит,
у матросов затравленный вид,
бьётся шквал об облёванный мостик,
а у нас под водой не тошнит.

Нет простора ни вестам, ни остам,
лишь безмолвие, мир и покой,
только хочется к солнцу и звёздам,
к ветру, к волнам и к пене морской.

* * *

Владимиру Янкелевичу

Как сойдёмся, так спорим,
нарушая покой,
как с ним жить, с нашим морем
и с пучиной морской,

где опасней и глуше,
где темней и мрачней:
то ли в горле у суши,
то ли в чреве морей.

Почему с малолетки
предвкушеньем тягот
нас тянуло в кадетки,
на подлодки, во флот.

Там не плаха, не дыба,
не бряцанье цепей,
а осознанный выбор
несвободы своей,

там, где слова лишают,
вот пакет, вот приказ,
там где вечно решают
за страну и за нас.

Но страна, и эпоха,
и недремлющий взгляд —
это было неплохо
делать, что говорят.

Снова пью и тоскую,
говорю: не ершись,
про военно-морскую
неизбывную жизнь.

И стою я печален,
то ли свет, то ли мрак,
то ли к стенке причален
и не сняться никак.

Но пред новым рассветом
тлеет тонкая нить,
и привычка к победам
вновь не даст отступить

или сдрейфить, пока не
ослабела рука,
раздадутся в тумане
три зелёных гудка,

мы пройдём, мы прорвёмся,
мы увидим восход,
мы ещё соберёмся
в самый дальний поход,

вьются по ветру флаги
и надраена медь,
и достанет отваги,
чтоб себя одолеть,

одолеть эту ломку,
позабыть про года
и уйти в автономку,
но уже навсегда.

* * *

Мне пора бы привыкнуть к такому подходу,
отчего ж под ногами не чую земли,
просто вижу, как рубка уходит под воду,
ну а я, как всегда, остаюсь на мели.

Неужель не по мне эта скроена мерка,
неужели не вытяну, не потяну,
может, низко летаю и плаваю мелко,
а другие бесстрашно идут в глубину.

Я ведь тоже мечтал о далёких походах,
звёздах тропиков, рубкой проломанных льдах,
о багровых закатах и нежных восходах,
пенных волнах и свежих солёных ветрах.

Всё проходит, уносится, тонет и тает,
в серых буднях слились и закат, и рассвет,
кислорода и здесь, наверху, не хватает,
так зачем же туда, где совсем его нет.

Не шустри, не ершись, не обманешь природу,
еле видимый след быстро тает вдали,
это рубка подлодки уходит под воду
ну а я, как всегда, остаюсь на мели.

* * *

Не солнце радует со штилем,
салюты, вымпелы да хмель,
а главное: что там под килем,
а главное — не сесть на мель.

Пускай волна излишне пенна,
в кают-компании бордель,
всё это так второстепенно,
нам главное — не сесть на мель.

Пусть песни хрип берёт за душу,
пусть пенится по кружкам эль,
мы даже, может, сядем в лужу,
но главное — не сесть на мель.

Сплетутся пусть в тугом союзе
с меридианом параллель,
пусть якоря застрянут в клюзе,
но главное — не сесть на мель.

Дойдём в восторге и азарте
до самых призрачных земель,
которых нет ещё на карте,
тут главное — не сесть на мель.

Пускай вдоль нашего корыта
летают ядра и шрапнель,
вокруг всё минами забито,
нам только бы не сесть на мель.

Неважно — мачты все упали,
и в трюме течь, и в транце щель,
неважно — крысы все сбежали,
нам главное — не сесть на мель.

За рифы не цепляем днищем,
форштевнем раздвигаем лёд,
идём вперёд, удачи ищем,
а слава нас сама найдёт.

И нет несбыточных маршрутов,
и зорок глаз, и точен курс,
под килем нужные семь футов
и бьётся пульс, и вьётся гюйс.

* * *

How are you?

Хорошо контактировать с другом,
если только, конечно, онлайн,
и на эти вопросы с испугом
отвечать без испуга: I’m fine.

Да, здоровье, тьфу-тьфу, неплохое,
впору даже ходить за сохой,
только сопли вот льются рекою,
только кашель вот больно сухой,

только температура большая,
впору чайник на лбу кипятить —
впрочем, это совсем не мешает
мне не чай, а привычное пить.

Человек я совсем не спортивный,
нет значка ГТО на груди,
да и возраст какой-то противный,
все рекорды давно позади.

Этот возраст — пора поражений,
а вот в юности, что говорить,
так приятен был путь заражений,
что уколы не грех повторить.

Жалко, юность мгновение длится,
разбежались подружки мои,
рад бы чем-то другим заразиться,
но хватаешь один ОРВИ.

Время-время, куда же ты делось,
мне не нужен покой и уют,
и болеешь не тем, чем хотелось,
а чем хочешь — уже не дают.

КВ

Вот раньше можно только сдуру
считай, любого мужика
спросить про аббревиатуру
КВ или КВВК.

Но жизнь меняет плюс на минус
и каждый подтвердит малец,
что, мол, КВ — КоронаВирус
с добавкою: Всему Конец.

Но нас спасёт привычный допинг
и мы нальём, кто не усоп,
за тех, кто не дожи́л, не до́пил
КС, ОС и VVSOP.

Игорю Юдовичу

С началом не ясно, концовка не близко,
намечена риска, но важно: до дна…
я помню тот вечер у вас в Сан-Франциско
и наш разговор за бокалом вина.

Люблю разговоры про жизнь и про вина,
я, в общем, не шибко-то их разбирал…
вот то, что здесь есть — это лишь половина,
другая разлита и сходу в подвал.

Моря разливанные, винные реки,
и давим, и бродим, и гоним, и пьём,
есть всё, что угодно в моей энотеке,
но всё из того, что растёт за окном.

Немного завышено пусть самомненье,
но зря утверждают на каждом углу,
что нужно лишь только старанье, уменье,
процесс — и довольно, пожалте к столу.

Неловкие сказки и скучные были —
а где же душа и душевный подъём?,
вот то-то, про главное вы позабыли:
готовим с душою, с душою и пьём.

Посмотришь — и сердце зайдётся от взгляда
на красных и белых пузатую рать,
и слов не находишь, и лишних не надо:
Ну, будьте здоровы! — И вам не хворать!

* * *

… Это я позавчера по Москве ехал и зафиксировал. Мне кажется, в тему.

Moralité
(к надписи на машине: Öбнулись)

Этот вирус — хрен с ним,
сколько лет, сколько зим
прём на скорости к самому краю,
чушь не надо пороть,
завтра скажет Господь:
всё, допрыгались, блин, обнуляю…

* * *

Григорию Быстрицкому

«Дождавшись запретов и разных там мер…» —
я разве не звал «не на чай»?,
но ты вечно занят и времени … (угадай рифму с одного раза),
давай, хоть сейчас приезжай.

Сейчас, правда, знаешь — такая пора,
не всякому будешь и рад…
меня тормознули вчера мусора
при съезде с Варшавки на МКАД.

-Куда и зачем нарушаешь и прёшь,
как много вас, старых мудил —,
прижали конкретно ребятки, но всё ж
без денег я их убедил.

И вот я в деревню приехал и рад:
здесь воздух, припасы, вино,
я само-представьтесебе-изолянт,
но вирус стучится в окно.

Уверен, что мой не подходит финал,
не светят копец и хана,
Мне б только спуститься в заветный подвал —
а там — хоть чума, хоть война.

* * *

Санитар: Что делает здесь эта дурно пахнущая женщина? Как Портал терпит эту гадость?

Много крика, мало толка,
дерзость, глупость и донос,
если в ход пошла карболка,
значит все заткнули нос.

Шум да козни, бред да лепет,
да надежды на Портал,
…он и вас, пожалуй, стерпит,
как других пережевал.

Не впервой сносить удары
и, надеюсь, Бог не даст,
чтобы эти Санитары
зафиксировали нас.

* * *

Декамерон Плюс, или Пир продолжается. I

Вспомнилось, как С.Кирсанов говорил: хорошо взять и разыграть для себя поэму. Просто так… Вот и здесь, собрались люди остроумные, владеющие пером и просто так, для себя, разыграли замечательный междусобойчик. Единственное, что напрягло, это:«Не будет баб — используем коров». Даже не столько это, а: «Стиль праздника у нас в селе суров». Не наговаривайте: у нас в селе и коровы-то ни одной не осталось.

Напрягло

Да, Дикий Запад — не Россия,
нам объясняться нелегко,
у вас там в моде содомия —
мы так не мыслим широко,
привычного терзаем змия
не под названием клико,
а вы животное… того…
и оттого и эйфория,
ну что? добились своего?,
вам их паденья не простил я,
коровки милые такие,
от них и шерсть, и молоко,
пусть виновата пандемия,
но Боже мой, но мамма мия!
боюсь, что вас зоофилия
загонит очень далеко…

* * *

Борис Тененбаум: Борджиа

Значительная часть наших людей слышали о Борджиа только то, что Остап сказал про папу, а именно «заклеймил Александра Борджиа за нехорошее поведение». Боюсь, что и этот замечательный труд немногие смогут прочитать, какие там тиражи у ЭКСМО. Но, между прочим, один из ваших томов я даже в Австралию отвёз в качестве подарка.

Какие темы подняты, какие люди поняты —
всё кануло, всё минуло и всё прошло давно,
страницы перевёрнуты, сгустился сумрак комнаты,
а было или не было — не всё ли нам равно.

Забыто представление, сгорели декорации,
погасли угли жаркие, века раздули дым,
но смотришь и завидуешь из самоизоляции
тем временам трагическим, минутам роковым.

Какие люди сгрудились у папского престола,
как били страсти дикие, как пенился порок,
кого-то там за что-то там клеймил Савонарола,
да кончил, как положено, пророк.

Семейки этой, Борджиа, печальное наследство
давно ушло во тьму веков, и вообще, во тьму,
что все они плохие — мы это знали с детства,
а вот теперь узна́ем почему.

* * *

Декамерон Плюс Плюс, или Сколько можно пировать?

Поэт и критик

«Удивительная вещь со мной происходит: нужен большой нервобудоражущий повод, просто так писать неохота. А вот если разозлит кто, само вылазит без напряга. Смешно, но это комменты, критик во мне победил писателя»
Из переписки

И у меня такая шняга,
привычный, в общем-то, запор,
но если вдруг случится спор —
само вылазит без напряга.

Ну а чего ему не лезть,
здесь критики всей суть и есть…

Несутся строчки по бумаге,
ты сам в восторге от отваги,
ну типа: ты ужасно крут,
нахлынут горлом и убьют.
Не заходись в смертельном раже
и помни: мы всегда на страже
прогресса, мира и труда:
всё, что ты пишешь — ерунда.
Не раздувай восторги эти
пока есть критики на свете,
прими как должное облом,
мы здесь, мы рядом, за углом.
Пусть покажусь немного грубым,
но понеслось говно по трубам,
зальёт критический поток
неутешительный итог.
Вот потому-то популярен
В. В. Ермилов, Ф. Булгарин —
не ходит рядом да вокруг,
а ставит точку — и каюк.

Размажьте сопли, прокартавьте,
но быть по-нашему, по-правде,
она для всех для нас одна,
проверена, утверждена,
зачем исподтишка ворчать,
раз снизу подпись и печать.
Создатель пустяков сорочьих
себя считает выше прочих,
над всеми, типа, вознесён,
глагол времён, металла звон,
мол, с вечностью накоротке…
но есть лишь звон в пустой башке,
сам вне законов и систем
и вечно недоволен всем.
Поэт! как повелось издревле,
сиди себе в своей деревне,
свободен телом и душой,
да щей горшок, да сам большой,
не мальчик в лямках и панамках,
пиши свободно, просто, в рамках,
когда в писаньях дряни нет —
к чему цензурный комитет,
не лей с пера чернильный яд,
а слушай, что тебе твердят.
Гнилой внутри, больной снаружи
напрасно затыкаешь уши,
припрячь подальше крик души:
не хочешь слышать — не пиши.
Учись сомненья фильтровать,
а в вечность нечего плевать.

* * *

ПНХ

«… демагогия и всякие намеки вокруг да около вылились в короткое, ясное, эмоционально-насыщенное и законченное “ПНХ”… Ну что, дорогие сосайтники, по этому пути пойдем в тяжелое пандемическое время? И это в компании, где два еврея — три мнения?»
Из переписки

Всем моралистам не в укор…
Мне помнится наш старый двор,
Где мы ругались, дрались, пели,
Словца для друга не жалели,
При этом ясно было всем:
Послать? — Пожалте, без проблем,
Ну, он тебя, а ты его,
Всё честно, только и всего.
Ни драки нет, ни крови нет…
И пусть пройдут десятки лет,
Пусть пролетят, и хрен бы с ним,
Мы встретимся и повторим.
Отбросив скобки и кавычки
Пошлём друг друга по привычке,
Сердечно, дружески пошлём,
А после сядем и нальём.
Но детский тот задор не сбылся,
Кто сгинул, скрылся, сбился, спился,
Ни повидаться, ни собрать,
Ну, то есть, некого послать.
И вот, как в заводском квартале,
Мы здесь собрались на портале,
Ватага вздорных стариков
Без глупых нравственных оков.
Всё вызывает раздраженье:
Словарь, согласье, возраженье,
И всех нас мучает порой
Подагра, язва, геморрой.
Вот почему, совсем не парясь,
Друг друга шлём на нужный адрес,
Хотя, увы, не без греха,
Кто говорит всем ПНХ.
Но, впрочем, неплохое средство,
Чтоб впасть или припомнить детство,
И пусть я это не люблю,
Немного морщусь, но терплю.
Есть у меня такое мненье:
«Сосайтник» — это оскорбленье,
Чем так, не зная, обвинять,
Уж лучше попросту послать.
Куда хотите посылайте,
Но только так не оскорбляйте.

* * *

Декамерон Плюс Плюс, или Сколько можно пировать?

Ну, раз пошла потеха, добавлю…

Игорю Юдовичу

Что лучше, что хуже —
решай и смотри:
то ль вирус снаружи,
то ль рабство внутри.

Живём и не тужим
борцы, бунтари,
Египет снаружи,
Египет внутри.

И жить, вроде, можно,
вода и еда,
и выйти несложно —
неясно куда.

Начальник нестрог,
хочешь строй, хочешь сей,
зачем нас в дорогу
зовёт Моисей.

Ведь так может статься
квашню заведём
и море раздастся,
а мы не дойдём,

в неверье своём
меднолоба толпа,
ни ночью, ни днём
не увидит столпа.

Приплывший в корзине —
безумец и лжец,
погибнем в пустыне
и всем нам конец.

На кой он нам сдался
бредовый поход,
кто смелый — остался,
кто трусы — вперёд!

* * *

Борис Вайнштейн
Когда проводишь жизнь в толпе
То шлешь других не для прикола
А вот куда на Х иль в П?
Учили и семья и школа

Но если посланный уже
Пути не понял — он тупица
То слать его еще и в Ж…
Или вовремя остановится?

Пройми посылкой, но не рань
Как быть когда наш мир так зыбок?
Но я то знаю эту грань
И не наделаю ошибок.

Три буквы

В пределах скромного стиха
я вёл себя весьма примерно,
и посылал всех не на Х,
а в жопу — т.е. не чрезмерно.

Не быть ханжой — вот мой девиз,
я быть для всех старался братом,
но те высовывались из
и отвечали грубым матом.

Что ж, на земле здесь правды нет,
а выше — сам пока не знаю,
и раз вы так, то я в ответ
всех на три буквы посылаю!

* * *

Григорий Быстрицкий: Можно послать чела прямым текстом на три буквы, и он поймет. А можно нормативно и вежливо так обидеть, что у него инфаркт будет. Когда десятилетиями в экстремальных условиях командуешь большими коллективами, набирается большой опыт. Притом обоюдный, поскольку легко сам можешь стать посланным.

Посланный на х.., бреду по дороге
Думаю: е…. в ..т!
Здесь же, когда-то в борьбе и тревоге
Шел восемнадцатый год

Борис Вайнштейн
Это точно, дорогой Григорий.

Там где стоял я с киркой и лопатой
И матерился зимой
Там 18-был, был и 5-й
Там был и 37-й

Вот стою матерюсь в укоризне
Не отвечает мне тишь
Много годов было в нашей отчизне
Всех и не отматеришь

Борису Вайнштейну, не уверенному в своих силах

Раз не уверен — не стоит и браться,
грубый и тягостный труд,
только, по-моему, надо стараться,
сами они не дойдут.

Делишься с миром значительным самым,
точен, находчив, остёр,
люди в ответ обзываются хамом
и волокут на костёр.

Всех посылая налево-направо
в бога, и в душу, и в мать,
значит, имеешь священное право
даже с креста всех послать.

Ясно, понятно, доходчиво, просто,
не для пустого словца,
в каждой деревне найдётся апостол —
договорит до конца.

Без подтасовки, коверканья, фальши,
метко, без промаха, влёт,
просто, по-русски пошлёт всех подальше
и непременно нальёт.

* * *

Маркс Тартаковский: …когда наблюдаешь, какая мелкая себялюбивая дрянь рвётся порулить Россией, когда вспоминаешь о лихих 90-х, из-за чего пришлось покинуть страну… решаешь для себя: да слава богу, что Путин…

Морщины разгладь да щеку подрумянь,
но не расслабляйся, о нет!
ведь мелкая себялюбивая дрянь
толкает Россию в кювет.

Железные нервы, натянута нить,
лишь солнце из-под облаков,
и я представляю, как сложно рулить
под злобные крики врагов.

Не бойся, такие не вызовут шок,
родная отчизна моя,
навеки со мною берёзовый шёлк
да вечная трель соловья.

А там, за глухою стеною Кремля,
не глохнет надёжный мотор,
надёжно и стойко стоит у руля
надёжный и верный шофёр.

С водилой таким, представляется мне,
у нас не езда, а полёт,
давай, возвращайся, — стабильно в стране
на долгие годы вперёд.

* * *

Завершая Декамерон, или Итоги пира во время коронавируса. Окончание

«Я помню дом с колоннами…» — это буквальная цитата из какого-то коммента Валерия из Германии, неплохого мужика, задиристого, время от времени отлучаемого Редакцией от груди и потом получившего вечный бан (вроде так, много лет прошло). Вообще, вся Батрахомиомахия построена на буквальных цитатах из комментов пяти-шестилетней давности, малость подстроенных под ритмы и рифмы. Был такой Берка — кладезь дразнилок и тонкого хамства, — где он теперь? Или Надежда Вадимовна Кожевникова, адресат выдающейся пародии незабвенного Герцмана, её комментарии и сами произведения можно было цитировать до бесконечности. Как она сейчас? Жива? Здорова? Если что — ей привет, мы её помним и любим. Эта Брахиямахия имела прикладное значение и её можно сделать длиной в бразильский сериал, да есть ли смысл?…

Сейчас продолжается то же,
чирикает слов воробей,
ну разве что, хамство не тоньше,
да может, посылки грубей.
А в целом-то лучше не стало
и много не надо ума
извлечь из жемчужных развалов
куски требухи и дерьма.

* * *

Борису Вайнштейну

Кушай овощ с огородца
Плод навоза и труда
Ну, а Болдино найдется
Лишь бы жил в селе Балда.
Б. Вайнштейн

Живу, хозяйство крепкое,
судьбе оброк плачу,
село-то наше — Редькино,
а про Балду смолчу.

Вокруг земля привычная,
овраги, лес да поле,
ржаное да пшеничное,
родимое до боли.

Вверху чего-то движется
да гонит облака,
внизу о берег лижется
да плещется Ока.

Всё слажено, налажено,
вот стол, вот самовар,
всё крашено, наряжено,
уложено в амбар,

всё мечено-расцвечено,
все беды нипочём,
сидишь у печки вечером
и молишь ни о чём:

Приди, словцо заветное,
открытое, простое,
зацепное, заметное,
живое, не пустое.

Не скорлупой, а ядрышком,
не булькает, а льётся,
мелькает где-то рядышком,
а в зубы не даётся,

замётано, замотано,
век не видать покою,
казалось бы: ну вот оно,
уже подать рукою,

словами всё заполнилось,
на выбор, тысяч сто,
какое-то запомнилось,
да явно ведь не то…

Что было — не освоено,
ушло в такую давность,
а то, что есть — усвоено
и принято за данность.

Талантами обо́йденный
живу в своей избушке,
не потому: не Болдино,
а потому: не Пушкин.

Борис Вайнштейн
Ну да хозяйство крепкое
И луг есть у реки
Посколько в нашем Редькино
Сплошные кулаки

Да люди тут богатые
Не любят тут бардак
А если неженатые
Так надо сжать в кулак

И если кто с суприжеским
Порядком незнаком
Того с улыбкой дружеской
Ударят кулаком

Крепки устои брачные
И бражка первый класс
И есть бои кулачные
Для развлеченья масс

Но кулаком общаемся
Мы только спростеца
И часто на прощаниях
Есть место для словца

Хоть в падеже винительном
Мы произносим их
Но очень убедительно
Ну как удар под дых

Придет словцо заветное
Такая благодать
И вроде незаметное
Но можно в зубы дать

Идет за пивом франтами
Так скажем, что умри
На слово все талантливы
Когда богатыри

А даром кто обойденный
Жисть понимает так:
Он Пушкин в школе пройденный
И Лермонтов. Точняк.

* * *

Я с детства не любил овал.
Я с детства угол рисовал.
П. Коган

Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.
Н. Коржавин

У меня был третий вариант:

Я с детства не любил овал,
я баб любил и поддавал.

Но куда этой философии против смеживших очи гениев…

* * *

Перекличка в четырнадцать строк. Продолжение

Немного задумаемся над именем “БОРИС ТЕНЕНБАУМ”: ба! да это же четырнадцать букв четырнадцати строк его любимой поэтической формы — сонета! Другим, тоже неплохим исполнителям этого жанра, Данте Алигьери, Торквато Тассо, Вильяму Шекспиру не хватало всего одной буквы в имени, чтобы полностью раскрыться в сонете, поэтому приходилось заниматься менее достойными терцинами, октавами и даже вовсе нерифмованными пьесами. Наш же герой, если ещё не полностью использовал возможности, подаренные ему нумерологией, то имеет достаточно времени для достойной реализации.

Такая ночь… прозрачное мгновенье,
Ещё не поздно, но уже темно,
Над миром тишь, лишь ветра дуновенье
Едва колеблет сонную Арно.

Но сквозь полуоткрытое окно,
Балкон и шторы льётся вдохновенье…
А завтра наступает отрезвленье,
Уходит всё, что нам не суждено.

Мелькнут в осколках солнца витражи,
Быть может кто-то в ангельском обличье
Оставит ветру одеянье птичье,
Рок оборвёт движение души,

И больше не услышит Беатриче
Сонета звон в полуночной тиши.

И ещё на тему. Тоже акростих, а то никто не обращает внимания:

Наговор

Борджиа — особая семейка,
Описать — отдельный нужен слог,
Раскрутить по-полной бредни фейка
И скамейку выбить из-под ног,
Сила в правде, а судьба — индейка,
Так бы каждый смог бы, если б смог,
Есть для правды, вроде бы, лазейка,
Но не видно правды между строк.

Если переврать и оскорбить —
Наговор — свежо и современно,
Боже, как Ты всё устроил скверно,
Аж итог печально подводить:
Учимся почти одновременно
Материться, подличать, ходить.

* * *

На смерть Раисы Максимовны
Вдали от родины забытая скончалась
Жена любимая трагического мужа
Освободившего народ ничтожный.
Который засвистал, заулюлюкал,
И не признал великого героя.
1999

Вспомнилось старое, написанное не в таком трагическом тоне и для специфического общения, но всё-таки:

На смерть Ельцина

Слова, увы, неловки,
и нелегко принять,
что помер он в кремлёвке
в 15-45.

Ей-Богу, лучше б выжил,
мне жаль его седин…
он из народа вышел,
из гущи, из глубин.

Простой уральский парень,
без вывертов и проб,
конечно, мо́зги парил,
да кто их нам не .б?

Рукой судьбы влекомый,
он вверх упорно лез
в секретари обкома,
в ЦК КПСС.

А то, что он оставил
свой большевицкий пыл,
так и апостол Павел
когда-то Савлом был.

На свет из подземелья
он звал на смертный бой
дрожащею с похмелья
уверенной рукой.

Ум не был слишком тонок
и разум не большой,
зато в душе падонок,
зато широк душой.

Всегда не прочь напитца,
всегда довольно пьян,
за что и был любимцем
нетрезвых россиян.

Он мог на танке аццком,
слегка приняв на грудь,
как Ленин на Финляндском
речугу толкануть.

С уверенною мордой,
без комплекса вины,
вершил рукою твёрдой
судьбу родной страны.

Он был мужик что надо
по жизни и судьбе,
зря залечили гада (вариант: гады)
в стерильной ЦКБ.

Меня судьба не лижет,
не балует, увы,
мне не поднятца выше
бездарной головы.

Я жив ещё покуда,
и мне не услыхать,
что, мол, подох, паскуда,
в 15-45.

* * *

Хаим Соколин: Соляные купола и Camelus bactrianus

Дорогой Хаим Герцович! Прекрасно помню эту замечательную глубоконаучную статью, только ознакомился с ней не в «Природе», а в каком-то геофизическом журнале. Ещё в те давние годы этот труд произвёл большое впечатление на геофизическую общественность и широко обсуждался в курилках. Более того, когда наши изохроны, изогалы и прочие изолинии подвергались сомнению или их просто хотели оскорбить, то стали называть изокопрами.
К сожалению, там, где я работал, бактрианов не водилось, впрочем, и солянокупольной тектоники не было. Для оконтуривания наших антиклинальных структур можно было бы использовать следы дромадеров, но их тоже не было, а у северных оленей спина плоская, т.е. они не подходят для этих целей по определению.

Тогда, помню, на эту тему стишок сочинил, только сейчас полностью не восстановить, слишком много десятилетий прошло. Примерно так:

где в залы съездов, пленумов
участники слетятся,
экстремумы экскремумов
устойчиво следятся

они не знают промаху,
причёсаны, побриты,
но в черепа их доверху
набиты копролиты.

смотреть на них противно,
не надо задарма
ни их партхозактивов,
ни прочего дерьма.

* * *

Григорий Быстрицкий: Десять сцен в июне: Жуков

К творению творца не будем слишком строги,
но всё-таки одну детальку замени,
ведь всякою хернёй исписанные ноги
не очень хороши в критические дни.

Григорий Быстрицкий: … критические дни головного мозга — тема для театра избитая и непроходная.

Предчувствие войны или издержки быта,
на сцене темнота и не видать ни зги,
все сказаны слова и темы все избыты,
как всякою хернёй избитые мозги.

* * *

Григорий Быстрицкий: Обе стороны эскалатора

Всё равно дождь идёт не переставая, не поработаешь, поэтому на тему метро, точнее, промелькнувшего тут Душкина.

Осмотрительно или беспечно,
но проходит и зло и добро,
лишь одно остаётся навечно:
это наше родное метро!

Утверждённым, испытанным рейсом,
не меняя устойчивый след,
мчит во тьму, громыхая по рельсам,
хоть порою выходит на свет.

В родоните, граните, порфире
наша поступь и мысль запеклась,
наша станция — лучшая в мире,
как и наша совецкая власть.

Силу, славу, успех приумножит
и разгонит печаль и тоску,
потому что не нравиться может
разве только лгуну и врагу.

Даже тех, кто твердил «неприемлю»,
упирался и нёс чепуху,
непременно тащили под землю,
чтоб не видели то, что вверху.

Теплотою подземной согреты,
оценив и отделку и труд,
ну, не то, что полюбят Советы,
но, быть может, хотя бы поймут…

* * *

Этим вечером Энтони Иден
мининдел, а впоследствии граф,
ничего под землёю не видел,
на приёме в Кремле перебрав.

И качало его, и мутило
от езды и других перемен,
вот (по-áнглийски) думал, мудило,
надралс՛я, а ещё джентльмен.

Было скучно и муторно в общем,
но экскурсию вёл с огоньком
их вождя ученик и сообщник,
главпрораб и железный нарком.

И в итоге со сдвинутой крышей
этот граф, а пока мининдел,
на Кропоткинской станции вышел
и с похмелья слегка обалдел:

— Эти люди так плохо одеты,
но застроив всё тут вот, во мгле,
под землёю Дворцами Советов
может смогут и там, на земле?

Большевик и силён и настырен,
гнёт в кривую прямую свою,
если так у них ад расфуфырен,
что же будет в советском раю.

Как, зачем, почему и откуда
эта станция, этот туннель,
кто же автор подземного чуда —
Вельзевул, Люцифер, Азазель?

Познакомьте, прошу вас, скорее,
и представьте и мне и жене!
Он, как все тут у вас, из евреев?
Впрочем, я с уваженьем вполне.

Здесь всё stylishly, типа, во вкусе,
пусть и автор порадует глаз…
…Каганович и сам был не в курсе,
хотя мог догадаться на раз.

Он умел быть суровым и резким,
пусть не Бог, но из главных в стране,
он поставил вопрос по-библейски,
но ответ был советским вполне.

Не боясь стукачей и прослушки,
дисциплиной плохой возмущён,
Каганович спросил: — Где же Душкин?
— Да в Бутырках, а где же ещё.

Ни хрена Иден, ясно, не понял,
объяснили: слегка захворал.
…Но Прораб-то вопрос уже поднял…

Чтоб не вышел вселенский скандал,
да и для соблюденья приличий,
что для Англии просто закон,
Душкин мигом откинулся с кичи,
где он свой расширял лексикон.

Да, случилась, увы, нестыковка,
но к чему неурядиц подсчёт,
ведь светила вдали Маяковка,
родонит, нержавейка, почёт.

Под багряным простреленным флагом
и судьбе, и недоле назло,
хорошо, что таким бедолагам
пусть не часто, но всё же везло.

Раньше — жертва кремлёвской вертушки,
нынче — ей же спасённый мертвец,
Королёв ли, Ландау ли, Душкин —
врач, учёный, артист, военспец.

Мы идём неколеблемым строем,
нерушимым, стальным, боевым,
мы запустим, построим, пророем,
проплывём, пролетим, отсидим.

Небо ясно, восход лучезарен,
сжат кулак, но на сердце добро,
над землёю летает Гагарин,
под землёю проходит метро.

Кстати, Гриша, когда ты гулял по Новодевичьему с Салмановым до Кагановича, я там третьим был, но и тогда и сейчас могу сказать примерно то, что сказала мама одному вождю: «Лучше бы ты стал священником», в варианте: «Лучше бы ты сапожником оставался».

* * *

Григорий Б.: А кому и что мы доказываем? Северо-американским мыслителям и их добровольным помощникам? Серьезно? А зачем? Этим джентльменам ведь неважна истина…

«Иисус отвечал: … Я на то родился и на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина?»
Ин. 18: 37, 38

Тишь да гладь, таблетки рядом,
пульс в пределах, в норме муть,
в голове Исус с Пилатом
обсуждают правды суть.

Что есть истина, в натуре,
разобраться в этом как:
это волк в овечьей шкуре?,
это шкура просто так?

Ясно: истина не в мехе,
хоть, точняк, не в голове,
может, в Правде, может в Эхе,
может вовсе в НТВ.

Возраст вверх — сосуды уже,
в организме дисбаланс,
всё отлично, так кому же
отдаётся préférence?

Мозг не выдержал нагрузки,
в организме дисбаланс
или, говоря по-русски,
когнитивный диссонанс;

как внутри бушуют страсти,
как наружу прёт экстаз,
то ли личность на две части,
то ли в целом декаданс.

В рамки сам себя не вгонишь,
раздвоение на раз:
этот явно на Воронеж,
этот явно на Кавказ,

но вдвоём одной тропою,
пóд руку, держа баланс,
знать, у самого с собою
необычный мезальянс.

Так иду — и правда с нами,
хоть нас двое — груз тяжёл,
а Христос развёл руками
и без истины ушёл.
…
может, я и сам не целен,
может, и со мной беда:
вечно не туда нацелен,
то есть вовсе в никуда;

не поэт, не вор, не воин,
свой шесток, свои шиши,
и преодолеть не волен
раздвоение души;

в голове одни руины,
нюх испорчен, скошен взгляд,
но хотя б две половины
в одну сторону глядят.

* * *

Ефим Л.: Есть хорошая новость, господа! Через 17 лет к нам возвращается сериал «Секс в большом городе».
Григорий Б.: Для некоторых здешних господ… секс не является новостью, они сами такой сериал крутят в модификации «политический».
Ефим Л.: Согласен, Григорий.

— Я весь встрепенулся,
сработал рефлекс,
к нам, вроде, вернулся
заброшенный секс.

— Мы с ним в санаторий,
глядишь, залетим…
— Да сдюжим, Григорий.
— Посмотрим, Ефим.

Не выдержим если,
дала — не дала,
но чтобы не лезли
в чужие дела

введём мораторий,
бойкот утвердим,
— Согласен, Григорий?
— Отлично, Ефим!

Желанье недужных
нездешних господ —
жеванье ненужных
народу свобод,

от вредных теорий —
отравленный дым…
— Согласен, Григорий?
— В натуре, Ефим!

Нам в их кинозалы
ходить не к лицу,
смотри сериалы
поближе к концу,

где наше всё вскоре,
не только, что Крым…
— Отлично, Григорий!
— Нормально, Ефим!

* * *

Пусть кто-то мечется в пространстве,
бузит, орёт на площадях,
а наша сила — в постоянстве,
в словах, идеях и вождях.

* * *

Тартаковский: … толковые наблюдения Навального в комфортабельном заключении. Неплохой журналист вышел бы — если б не амбиции…

Хожу, грублю карьеры ради,
всё жду, когда меня посадят,
здесь явно жизнь не первый сорт,
а в камере, слыхал, комфорт.
я там наверняка бы выжил,
и может, толк какой-то вышел,
писал бы твёрдою рукой
в какую велено газету,
а так совсем амбиций нету
и журналюга никакой.

* * *

… а знаете, что между датами «начало—конец» ставят не дефис и не тире, а нечто среднее: “en-dash”?

Мы все, друзья, придём к поре,
где наш укажут стаж,
а там пускай дефис, тире,
а может и en-dash.

От первой даты долгий путь,
но всё же не века,
так что с последней потянуть
неплохо бы пока.

* * *

Всегда готов к беседе,
прогулке и вину,
то бишь: Yes sir, I’m ready,
чего-нибудь черкну.

Но завтра мне вакцину
должны всадить одну,
коль сходу не остыну,
то и не обману.

А ежели загнётся
бездарный стихоплёт,
то не погаснет солнце,
но кто-нибудь всплакнёт.

А кто не хочет плакать
я их не обвиню:
не надобно калякать
подобную херню.

* * *

На выход “Избранного”: считай, залитовано.

цензуру прошло,
но конечно, с трудом,
идёт тяжело,
что ни шаг — то облом,

другие начхали,
а я — ни хрена,
другие бывали
у нас времена,

кто, может, забыл
по прошествии лет —
там цензором был
вороной пистолет,

тюряга, расправа,
раздача в момент,
а щас — так, забава,
лишь иноагент.

вот тоже мне грусть,
мне не есть с их руки,
мне главное: пусть
проканают стихи.

* * *

Борис Дынин: Послезавтра Мила и я с нашими младшими отметим 62 года со дня нашей свадьбы. Еще раз прочитаю ей: «И чтобы подвести итог, один вопрос, не боле: полсотни пять — ужасный срок, пожизненное, что ли?» И отвечу: «Пожизненное!»

Да, Борис, пожизненное — это серьёзно. И пусть я вчера забыл написать, что хотел, но что такое один день на фоне вечности… Вот Мюнхгаузен (тот самый):

«В свое время Сократ мне сказал: “Женись непременно. Попадется хорошая жена — станешь счастливым. Плохая — станешь философом.” Не знаю, что лучше».

Поэтому философское:

Ах, эта юность, заря, голубые мечты,
белые ночи, рассветы, слова со значением,
кажется, всё уже было не раз и конечно же ты
предупреждён, но надеешься стать исключением.

На эту крепость прекрасную, под этот взгляд
прямо бросаешься грудью бесстрашным Матросовым,
думаешь: стану счастливым, но это-то вряд….
— станешь философом.

Кто нам подскажет, где путь не избитый, прямой,
вечером ляжешь с любимой своей в настроении розовом,
утром посмотришь внимательно: Боже ж Ты мой,
ну и, естественно, встанешь философом.

Нечего умничать, ныть, говорить про любовь,
надо понять в состоянье своём стоеросовом:
время такое наступит, в котором любой
станет философом.

Кто-то серьёзно, а кто-то несёт чепуху,
кто-то вообще свою жизнь принимает как миссию,
что нам присудят с тобой где-то там наверху,
то и потянем, с надеждой попасть под амнистию.

И ещё про пожизненное.

У соседей ваших с юга
правосудье так жестоко
и Фемида косорука:
ну, порою, Страшный суд,
сходу, просто так, с наскока
всем пожизненных два срока
ни за что, считай, дают.

А у вас всё как-то пресно,
но скажу вам: если честно
вот вердикт суровый мой:
вам пожизненный влепили,
вы его почти отбыли,
но без снисхожденья к Миле
попрошу вас на второй.

* * *

Игорь Ю.: «Роман из жизни редьковчанок! Времён связующая нить!» Ну, это вооще — классика!

Точно не знаю, но где-то же всё решено,
меж облаками к вечности вьётся дорога,
много там всяческих бродит под лаврами, но
нас там немного.

В сто миллионов тираж, жизненной мудрости кладь,
молча на полке стоит, стиснутый тонкой лепёшкой,
жмёшься среди… а этим совсем наплевать,
кто под обложкой.

Чайник на книжку, окурок сомнут вдругорядь,
вовсе порвут, да вдобавок зарядят махоркой,
вот, раздолбаи, да как же не могут понять:
ты ж там под коркой.

Эй, просыпайтесь, не всё же вам пьянство да труд,
впрочем, и время всегда беспробудно и смутно,
Вот уж не знаю, как эти, простые, живут,
Нам, классикам, трудно.

* * *

Отвальная другу-редактору

Борис Вайнштейн, по случаю выхода в отставку:
«Надоели мне авралов кошмары
Суматоха надоела такая
Я в отставку чтоб писать мемуары
А другие пусть журнал выпускают

Пусть другие оформляют капустник
Посмеяться чтобы разному люду
Ну немного поболит и отпустит
Только больше надрываться не буду

Пусть в журнальном что-то варится чане
Надо ж пищи для духовно богатых
Ну адью мои друзья берковчане
Ухожу работать лишь за зарплату»…

Подобное дело обычно вполне:
когда в полудемократичной стране
властитель лукавый, сховавшись в броне,
готовит народу удавку,
то пусть даже этот державный урод
чего-то подкинет, чего-то соврёт,
но всё же народ обнаглевший орёт:
в отставку!

Но наш-то редактор совсем не такой,
он здесь обеспечивал мир и покой,
конечно, не скрою, бывало порой
введёт минимальную правку,
на пятки горчичник, на голову лёд,
зато не ругает, не хает, не бьёт,
чего ж он, скажите, тогда подаёт
в отставку.

Вот тренер, видать выбиваясь из сил,
команду позорную так распустил,
что двадцать тупых и безмозглых верзил
кто пьёт, а кто пробует травку,
команда давно опустилась на дно,
подняться, похоже, уже не дано,
болельщики требуют только одно:
в отставку!

Но наш-то, он что? тоже сбился с пути?,
у нас так не принято и не в чести,
ну, как же он может так: взять и уйти,
и бросить бесхозною лавку,
мы ж ставим ему без натяжки зачёт,
он травку не тянет, и лишку не пьёт,
чего же, скажите, тогда подаёт
в отставку.

Писатель плохой, неудачный пиит
грызёт карандаш, над страницей сопит
и дни не считает, и ночи не спит,
и мучит бездарную главку,
ему бы людей хоть чуть-чуть поберечь,
собрать и, как Гоголь, безжалостно сжечь,
в корзину, в помойку, в уборную, в печь —
в отставку.

Но наш-то из лучших, (по-ихнему — best),
несёт потихоньку редакторский крест,
и в душу не плюнет, и плешь не проест,
внесёт если надо поправку,
он вытащит нужное из шелухи,
он сам (и неплохо) кропает стихи,
чего же тогда он нам пудрит мозги:
в отставку.

Вот так вот бывает, вся жизнь поперёк,
игра не попёрла, не выдержан срок,
партнёры не те, незадачлив игрок,
и делает глупую делает ставку,
чего-то там сбоку, чего-то там нет,
к чему продолжать этот тягостный бред,
дымится в упавшей руке пистолет —
в отставку.

Но наш-то, ему ж мы бываем нужны,
и дальше нехай протирает штаны,
ну, в крайнем, (хоть наглость с его стороны)
пусть даже попросит прибавку,
не хочет он нам объяснить одного:
ему, значит, можно, а нам ничего,
не выйдет! и мы не отпустим его
в отставку.

* * *

Выпускающему редактору — вдогонку

Выпускающий редактор —
выгорающий реактор,
вот такой печальный фактор:
наступил бойцу трындец,
подошла усталость, что ли,
затупился кладенец,
то ли шины прокололи,
то ли топливу конец.

Всё кончается на свете,
подойдёт конец тропе,
снеди, смете, сигарете,
службе, дружбе и т.п.

Доплыла к причалу лодка?
лошадь выдохлась в узде?
что осталось: отработка
да разводы на воде?

Нет, конечно, хоть бывает
в тундре — лес, в пустыне — лёд:
что запущено — летает,
что посажено — растёт,

что им создано тут было
вживе всё и наяву:
что не надо — отвалило,
но что надо — на плаву.

Просто время подкатило,
просто кончился этап,
подошла подмога с тыла,
спущен парус, сброшен трап,
но ещё осталась сила,
и здоров и не ослаб.

Как там карта ни ложится,
как ни прёт расклад и масть,
Надо иногда решиться,
пересдать и перекласть,
не шуметь, не суетиться,
брать всё разом, а не часть,
а журавль или синица
не дадут вконец пропасть.

Наши песни не допеты,
ведь ещё наверняка
будут новые рассветы,
горизонты,
а пока…

Выпускающий редактор —
выгорающий реактор,
непонятно — сможем без?
замедляется турбина
остановлена машина
света нет уран исчез…
закрывается АЭС.

… хочу завершить мысль, выкинув глупое закрытие АЭС, но начиная с чисто бардовского «…будут новые рассветы, горизонты, а пока…»

Всё меняется на свете
если подошла пора,
баритоны в оперетте
и в слесарне мастера,
заморочки в этикете
и на нарах фраера,
и сотрудники в газете,
в том числе редактора.

Год прошёл, сменился актор,
в путь-дорогу, исполать!,
нас теперь другой редактор
будет резать да шпынять,

он в пролёте мимолётном
крепко нас прижмёт в углу,
он обрежет, он споёт нам
золотую брит-милу.

Здесь без счёта есть пророков,
типажи да виражи,
но ему без экивоков,
не стесняясь, от души

прямо скажем у порога:
Оттяни подобный срок…
Ну, пошёл же ради бога!
Небо, ельник и песок…

* * *

Приложение. Дружеские подношения автору

Леониду Соколу
(можно петь на известный мотив)

Сокол, одетый в хламиду, на домре играет. Просто играет, а домра поёт.
Пишет гусиным пером он — стихи сочиняет. Всё сочиняет всю жизнь напролёт.
Время и место, увы, неизвестны. Судя по домре, примерно шестнадцатый век…
Не оставляет стараний, всё пишет маэстро. Что ж тут поделать, такой человек.

Славен не только стихами, конечно. Было немало трудов и свершений в судьбе.
И в своей страсти к скитаньям извечной Сокол никак не откажет себе.
Он в Мастерскую нечасто, увы, залетает. Свой коротает он в странствиях век.
Но, где бы ни был, мы знаем, катрены слагает. Что ж тут поделать, такой человек.

Время крути́тся как ветр в овраге. Память, что листья с деревьев, сметает во прах.
То, что поэт не пришпилит к бумаге — всё пропадает. Спасенье — на белых листах.
Предназначенье поэта — ему неизвестно. Пишет как дышит, поэту отведенный век.
Не оставляя стараний, всё пишет маэстро. Что ж тут поделать, такой человек.

Ко́ротки наши пути и лета пролетают. Кто остановит в забвенье полёт?..
В речке играет форель золотая… Сокол летает… И домра поёт…