Лев Сидоровский: «ХОРОШО ПИШЕТ ТОТ, КТО ХОРОШО ДУМАЕТ…» 100 лет назад, 8 января 1922 года, родился «журналист номер один» – Анатолий Абрамович Аграновский

Loading

Потом я в столицу из Ленинграда по праздникам посылал поздравительные открытки — на Ломоносовский проспект, в дом № 15, в квартиру № 83. Несколько раз звонил по номеру 130-45-25. А однажды адресата подколол — когда прознал, что «журналист номер один» стал одним из соавторов брежневских — в три тома, отмеченных Ленинской премией — мемуаров… Он отшутился.

«ХОРОШО ПИШЕТ ТОТ, КТО ХОРОШО ДУМАЕТ…»

100 лет назад, 8 января 1922 года, родился «журналист номер один» — Анатолий Абрамович Аграновский

Лев Сидоровский 

ОБ ЭТОМ человеке, дорогой читатель, я сейчас пишу впервые, хотя его перо полюбил ещё в начале шестидесятых. Писал он на злобу дня, а выходило — на злобу лет и даже десятилетий. Каждым своим текстом настаивал, что публицистика — это служение мыс­ли, новой и актуальной; и ощуще­ние общественной боли как своей личной; и откровенность, требую­щая мужества; и развенчание дура­ков, сходящих за умных, и утвер­ждение умных, почему-то ходящих в дураках… А потом уже от него самого я узнал, что это ещё — триста страниц блокнотных записей для очерка в двенадцать страниц.

Он был узнаваем по первым же строчкам, иные из которых поднимались до афоризмов. Вот начало одного очерка: «Лучший и пока единственный способ продлить жизнь — это не укорачивать её. Моя тема — техника безопасности». А вот зачин другого — последнего, незаконченного: «Как сокращают аппарат? Любой. Ну, скажем, летательный. Способ один: убрать лишнее».

И коллеги ему не завидовали. Ведь обычно завидуют тому, кого считают равным себе по уму и таланту, но почему-то добившемуся большего. Однако никто из газетчиков себя с ним вровень не ставил. По их молчаливому согласию, он был «журналистом номер один». А другой замечательный известинец, Александр Евгеньевич Бовин, называл своего друга любовно: «Наш беспартийный еврей»…

Как же мне повезло, что однажды вместе с Анатолием Абрамовичем Аграновским оказался на отдыхе в Болгарии…

 ***

И ТУТ, дорогой читатель, прости мне весьма пространное отступление…

Начинал постигать «забугорье» я, как и большинство тог­да соотечественников, естественно с Болгарии — благо, Между­народный союз журналистов из соцстран имел там, на черно­морском берегу, недалеко от Золотых песков, шикарный дом от­дыха, состоящий из двух корпусов — в открытии «главного»», в 1966-м, я даже принимал участие. И хоть весьма по­пулярна тогда была поговорка: «Курица — не птица, Болгария — не заграница», это для нас всё же была «заграница», по очень многим чёрточкам. Ну, например, бесчисленные бары и рестораны, да ещё — со стриптизом! Эти заведения существовали в таком количестве, что голова шла кругом. Например, в «Индейской дерев­не» можно было наблюдать за эстрадным шоу или из вигвама, или из-за столика, который помещался высоко над землёй, сре­ди листвы, укреплённый на сучьях какого-то могучего дерева; а в «Кошаре» ты восседал на овечьих шкурах, и официанты были «замаскированы» под пастухов; а в «Цыганском таборе» то же самое происходило у костра, среди настоящих цыган — с их не­истовыми песнями и плясками; а в «Монастырской избе» в каж­дой келье шла своя гульба при участии весьма легкомысленных «монахинь»… Самый дешёвенький, столь же теат­рализованный рестораничик «Морское око» находился под самым боком нашего отеля «Интерпресс»: на воде покачивались судёнышки с рваными «пиратскими» парусами, и каждого гостя провожал туда хозяин-«пират»: на голове — красная косынка, на глазу — чёрная повязка, в ухе — огромная «золотая» серь­га, на груди — рваный тельник, ниже — шаровары…

Всё это было вполне доступно для кармана и весьма при­ятно для души. Что же касается стриптиза, то он как-то сразу мне не понравился, потому что достаточно чётко ощутил: если стриптизёрша приятна, то тогда зачем мне здесь присутствие (сопение, даже порой — стон) остальных мужиков; если же она явно не в моём вкусе, то и видеть её оголённой жела­ния нет…

Однако, как и всюду потом за границей, я там и на отдыхе о своей профессии не забывал. Разыскав в Варне «молодёжную» газету «По­лёт», опубликовал на её страницах некоторые привезённые с собой собственные материалы о знаменитостях, с которыми довелось встречаться. Подружился с редактором Генчей Арабеджиевым. (Когда спустя шесть лет снова туда приеду, Генчо будет членом ЦК, самым главным в стране по печати. Я встречусь с ним в Софии, куда прилечу из Варны на один день — за гонораром, потому что к тому времени печатался в Болгарии уже в разных изданиях).

А пока что наш отдых отличался ещё и тем, что, кроме пляжа и волейбола, почти каждый вечер, после ужина, в нашем ресторане, отк­рытая веранда которого выходила на море, продолжалось опла­ченное администрацией пиршество — с «плиской», закусками и хорошим джаз-оркестром… Разные группы (наша, польская, чешская, венгерская, немецкая, другие) выпендривались друг перед другом — в танцах, розыгрышах, разных придумках, заба­вах… А в конце срока к тому ж предстоял карнавал, гото­виться к которому, тщательно сохраняя тайну замысла, начали загодя. Всем хотелось отличиться особо…

В частности, я придумал сценку «Варна-промтоварна» — по поводу соотечественников, сметающих с местных прилавков всё, что только можно. К примеру, как наши дамы штурмуют лавчон­ки, тут же, на улице, в жуткую жарищу, прилюдно примеряя шерстяные кофты… В общем, задумал я некий «салон», где наша туристка-манекенщица демонстрирует свои приобретения в качестве «писка моды». Сопровождающий действо текст, как это принято на подобных салонах, я для себя сочинил. Оставалось найти «манекенщицу». Мой выбор пал на весьма экстравагантную, с милым личиком и отличной фигурой, супругу Юлия Реентовича — тогдашнего знаменитого руководителя ансамбля скрипачей Боль­шого театра. Поведал супругам о замысле. Она согласилась сразу, с радостью! Однако муж восторга жены не разделил, попросил сутки на раздумье… Назавтра он отвёл меня в сторону и ти­хо-тихо сообщил: подобное легкомысленное выступление жены руководителя ансамбля скрипачей Большого театра, заслуженно­го артиста РСФСР, наконец — члена партии, кое-кто из ответс­твенных товарищей может расценить «как недопустимое»…

Что ж, мой замысел сорвался. И на карнавале выступление «советских», увы, оказалось хуже, чем задумывалось. А вот поляки показали класс! Особенно удался номер со стриптизом… Представьте себе: южная ночь у моря, и на веранде, под грохот оркестра, в луче прожектора, появляется яркорыжая, очень грудастая пани. В вихре танца она начинает бешено раздеваться: летят в сторону зелёное платье, розовая комбинашка, бежевые туфли… Вот она остаётся только в необъятном пурпурном бюстгалтере и та­ких же трусиках. На мгновение присела, и в публику полетели трусы (все: «Ах!»), а под ними — другие, голубые! Снова присе­ла, рванула и эти (все: «Ах!»), а под ними — беленькие! Сно­ва присела, все замерли, но она вместо трусиков срывает ры­жий парик, пурпурный бюстгалтер (вместе с «грудью N 8»), огромные чернущие брови и ресницы и оказывается… паном, да ещё — главным редактором газеты «Жиче Варшавы», да ещё членом ЦК Польской Объединённой Рабочей Партии!

Эх, «член партии» Юлий Реентович…

 ***

И ВОТ спустя шесть лет, в 1972-м, на том же самом болгарском берегу поведал об этом Анатолию Абрамовичу Аграновскому, который с женой, Галиной Фёдоровной, тоже, кстати, публицисткой, с сыновьями — студентом Алёшей и школьником Антоном, оказался (вот моё везение!) соседом через стенку. Он посмеялся — и с того мига фраза: «Эх, член партии Реентович!» стала в наших разговорах, ну что ли, вроде присказки. Всесоюзно прославленный «журналист номер один» принял меня в свой «ближний круг», вероятно, прежде всего, потому, что сразу выяснилось: у нас есть общий замечательный друг — Марк Лазаревич Галлай. Ведь именно Аграновский когда-то настоял на том, чтобы прославленный лётчик-испытатель, Герой Советского Союза засел за мемуары (однако эти первые его книги — «Испытано в небе» и «Невидимые барьеры» оказались гораздо большим, чем просто мемуары), познакомил с Твардовским, который их в «Новом мире» первым опубликовал…

Но вообще-то на сей раз жила там наша группа скучновато — может, потому, что в прежде, 1966-м, её возглавлял остроумнейший спортивный радиожурналист Наум Дымарский, а теперь, в 1972-м, — обозначенный в общем списке «завотделом из АПН», на самом же деле алкаш из КГБ Иван Курков. Поскольку в постоянные себе собутыльники Курков сразу выбрал моего соседа по номеру (нас, ленинградцев, в группе было двое) — милого, доброго, но, увы, крепко поддающего Олега Шаркова, я с земляком всякие посторонние разговоры, которые могли стать достоянием кагэбэшника, мигом прекратил — тем более, что лучшего собеседника, чем Аграновский, не мог вообразать. И вкусы наши, слава Богу, во многом совпали.

Например, всякий раз после завтрака, на пляже, получали мы вместе огромное удовольствие, наблюдая над бывшим моим однокашником Анатолием Кентнером, который перед самым выпуском из ЛГУ находчиво поменял фамилию на «Голубев» и, отсидев несколько лет в ЦК ВЛКСМ, к той поре стал главным редактором журнала «Смена». (Потом возглавит «Советский экран»). На пляже все от него самого уже знали, что дачу купил у маршала бронетанковых войск Рыбалко, а заодно — и «Мерседес»; что также под псевдонимом «Ксенин» сотворил немало, на спортивную тему, грандиозных книг… И вот теперь всякий раз после завтрака демонстративно располагался на виду у нас, простых смертных, близ черноморской волны, — «вооружённый» югославской красного цвета пишущей машинкой и итальянской, фирмы «Mastro De Paia», курительной трубкой, под сенью польского алого зонта, который заботливо держала над «писателем» верная, знакомая мне ещё по Питеру, жена Буся. Отстучав по клавишам примерно полчаса, он на весь пляж провозглашал: «Ну вот, готовы для бессмертия ещё две страницы! Можно и искупнуться!» И, всем своим видом презирая ленивых неудачников-«сопляжников», картинно шествовал в воду… Так повторялось до самого обеда.

Наблюдая за всем этим, великий труженик пера Аграновский улыбался: «Ну каков пижон!»

После обеда я обычно с его Антоном, которому было тогда, наверное, лет пятнадцать, играл в пинг-понг. А вечером ни в какие бары-рестораны меня, уже основательно познакомившегося и с Польшей, и с Венгрией, абсолютно не тянуло. Тем более что Анатолий Абрамович предпочитал после ужина, собравшись очень узкой компанией на скамейке в глухом уголке нашего парка или на чьём-то балконе, своим негромким баритоном, под собственный же аккомпанемент (хорошо, что гитара в отеле нашлась!), напевать стихи любимых поэтов, которых он немало положил на музыку. Например — строки Инны Гофф:

Любить человека с отважной душой —
Это значит немало страдать.
Сегодня живой он, и завтра живой,
А вот послезавтра — как знать…

  ***

САМ-ТО был он — «с отважной душой».

Отца, известного журналиста-правдиста Абрама Давидовича Аграновского, перед войной «по линии НКВД» забрали и отправили в норильский лагерь. Но старший сын поклялся, что добьётся его реабилитации, и — самое удивительное — спустя восемь месяцев, казалось бы, немыслимое в ту пору чудо свершилось. А мама ждала освобождения в лагере карагандинском. Младший сын, Валерий, оказался в Тюмени, а Толя оставался в столице, пока в дни паники (15 — 16 октября) его Московский педагогический институт имени Карла Либкнехта не эвакуировали на Алтай, в Ойрот-Туру. Там, в газете «Красная Ойротия» опубликовал свои первые заметки. Быстро окончил Военно-авиационную школу стрелков-бомбардировщиков, затем — Высшее военно-авиационное училище штурманов. Успел повоевать. Печатался в газете Московского военного округа «За храбрость». А после демобилизации работал художником-мультипликатором, помощником кинооператора, ретушёром, художником-оформителем. Писал и киносценарии, и песни на стихи любимых поэтов. Затем — «Литературная газета». Публиковался в «Знамени», «Новом мире». С 1960-го — спецкор «Известий».

 ***

И ТАК каждый вечер, вперемешку с анекдотами, которые обожал, дарил нам свои песни. Вот и на стихи Бориса Слуцкого:

Утро брезжит, а дождик брызжет.
Я лежу на вокзале в углу.
Я ещё молодой и рыжий,
Мне легко на твёрдом полу…

Когда ж мы оставались вдвоём, Аграновский терпеливо отвечал на мои «профессиональные» вопросы. Годом раньше я в питерской комиссионке для репортёрской работы приобрёл свой первый, почти миниатюрный, японский кассетный магнитофон, который там, в Болгарии, оказался особенно кстати.

Включаю сейчас старую запись, и вновь слышу его глуховатый голос:

 — Хорошо пишет не тот, кто хо­рошо пишет, а тот, кто хорошо ду­мает… Что такое публицистика? Су­ществует много определений, и каждое по-своему правильно. Главное для меня такое: публицистика призвана будить общественную мысль. И когда, садясь за стол, мы ищем новый поворот, но­вый сюжет, новые слова, всё это делается для того, чтобы повести читателя путём мысли. Если же публицистика монотонна, если повторение сказанного выдаётся за постановку темы, то мысль об­щества не будится, а усыпляется. Произведения такого рода называют иногда бесполезными. Неправ­да. Бесполезное вредно. Бездумная публицистика наносит огромный вред развитию общественного соз­нания. Вред, который мы ещё не умеем оценивать…

 ***

ОДНАЖДЫ спел он на стихи Марка Соболя:

Всё будет хорошо! Зачем такие спешки?
Всё будет хорошо, и в дамки выйдут пешки!
И будет шум и гам, и будет счёт деньгам.
И дождички пойдут по четвергам. 

Но всё растёт на этом белом свете.
И вот уже в компании друзей
Всё чаще вспоминают наши дети,
Что нам давно пора «ауфвидерзейн»…

А потом задумался:

 — Нас окружает бездна умных, людей. Мы ещё порой удивляемся встрече с интересным человеком, а пора уже удивляться, когда журна­лист таковых не находит. Это вра­ньё, что где-то есть простые люди, которые-де ничего интересного не могут рассказать. Нет таких. А если находятся, то это значит, что мы были скучными собе­седниками, не сумели как следует выслушать человека. Я помню со­вет отца, старого журналиста: «Идёшь на первое интервью — не давай ему рта раскрыть. Первый раз говори сам. Во второй вечер можешь уже слушать. Вот тогда выйдет разговор»…

 ***

ЕЩЁ одна запись. Тогда он горестно, под гитару, на стихи Александра Межирова, вспомнил про то, как «артиллерия бьёт по своим»:

…Мы под Колпиным скопом лежим
И дрожим, прокопчённые дымом.
Надо всё-таки бить по чужим,
А она — по своим, по родимым… 

А следом, когда мы остались вдвоём, — как продолжение предыдущего разговора:

 — Пожалуй, всего трудней даётся нам положительный очерк. Если он пишется честно, если для мил­лионов читателей, а не для одного дежурного редактора. Трудно при­ковать внимание читателя к мате­риалу о наших достижениях, во всяком случае, сложнее, чем к фельетону или заметкам из зала су­да. Мешают штампы, мешает стёр­тость высоких слов, мешает «исхоженность дорог». Попросту говоря, нынешнего читателя труднее стало удивить. Первый трактор в деревне больше поражал воображение лю­дей, нежели первый Спутник. Ма­ленькая Свирь удивляла больше, чем Братская ГЭС. Между тем без положительного очерка газета жить не может, ведь у нас есть чем похвастаться, что показать… Помните фразу Маяковского: «Ору, а доказать ничего не умею»? Именно доказательности нам пре­жде всего и не хватает. На фелье­тон может прийти опровержение, мы предвидим это и строги в про­верке, последовательны в логике рассуждений, а на положительный очерк опровержений, как извест­но, не бывает. Тут мы как бы осво­бождены от необходимости дока­зывать свою правоту. И не доказы­ваем, а утверждаем, декларируем. Ещё Пушкин высмеивал таких ав­торов, которые «…говорят обык­новенно: это хорошо потому, что прекрасно, а это дурно потому, что скверно. Отселе их никак не выма­нишь»… В положительной публицисти­ке тоже нужны резоны, нужны до­казательства, проверка фактов, го­воря профессиональным языком, нужно расследование подвига. Не хочу вникать в недавний спор о легендах и фактах. Но, по-моему, очевидно, что сегодня новых ле­генд сочинять не следует. Если есть возможность в мирное время всё проверить, значит, это нужно сделать. А легенды нынче сочиня­ют ленивые и нелюбопытные лю­ди, которым неинтересно, что бы­ло на самом деле, и лень это уз­нать…

 ***

ВЕРНУВШИСЬ из однодневного полёта в Софию, я, в частности, поведал ему, что Почётный караул у мавзолея Георгия Димитрова ведёт себя как-то странно: два гвардейца в пышной «гусарской» форме (чёрные сапоги со шпорами, синие бриджи с серебряными лампасами, белые мундиры с красными витыми шнурами, белые шапки с кокардой в виде Александровской звезды и орлиным пером — символом «гордого болгарского духа») вместо того, чтобы — наподобие наших, у ленинского мавзолея — застыть с винтовками неподвижно, лузгают семечки и переговариваются. В ответ Аграновский мечтательно молвил: «Это могло бы стать хорошим зачином очерка про формализм…»

В тот раз он для нас «омузыкалил» строки Арсения Тарковского:

Вечерний, сизокрылый,
Благословенный свет!
Я словно из могилы
Смотрю тебе вослед.

Благодарю за каждый
Глоток воды живой,
В часы последней жажды
Подаренный тобой…

И снова, когда остальные слушатели отправились спать, как бы продолжил вчерашний монолог:

 — А как же в нашем деле право на домысел?.. Споров о «допустимой степени ху­дожественного обобщения» было множество. Я думаю, что она в очерке может быть любой. Не надо только путать, не надо обманывать читателя, не надо вымысел выда­вать за правду, а факты объявлять вымыслом. В книге Петра Петровича Вершигоры «Люди с чистой совестью» есть партизанский разведчик, который свои донесения неизменно делил на три части: «Видел сам. Слышал. Предполагаю». Вот так примерно и надо бы нам работать… Однажды меня послали на станцию, где произошло круше­ние поезда. Пьяный тракторист разворотил рельсы. Машинист, увидев это, героически спас пятьсот человек, а сам погиб. В редак­ции задание сформулировали так: вы должны написать такой очерк, чтобы во всех депо повесили порт­рет героя-машиниста. Очерк этого типа в конце кон­цов появился. Только не в «Изве­стиях», а в другой газете, и авто­ром его был не я. Суть очерка за­ключалась в следующем: маши­нист увидел развороченные пути, в эту минуту вся жизнь пронеслась перед его мысленным взором, и он не мог позволить, чтобы женщи­ны, дети, едущие за его спиной, погибли, и он пошел на смерть, спасая других людей… Как человек я тоже свято верил, что так оно всё и было. Но как журналист обязан был «подвергать сомнению». На паровозе я проехал тот же перегон, засекая время секундомером… Мы ехали с той же скоростью, и от того момента, когда помощник крикнул «Коля, держи!», до момента аварии прошло всего несколько секунд. Я понял, какой работой были заполнены они, что делал машинист, какой рукой крутил реверс, какой давал контрпар, останавливая поезд. Я говорил с помощником машиниста, который случайно остался жив, и он мне сказал, что выпрыгнуть машинист всё равно бы «не управился». И если бы я написал: «перед его мысленным взором…» — я обманул бы дантистов, домашних хозяек, колхозников, но тех путейцев, которые должны были в каждом депо повесить портрет машиниста, — нет, не обманул бы… Мне кажется, я понял в той поездке нечто гораздо более важное. У машиниста не было дилеммы — прыгать или не прыгать. (В Мини­стерстве путей сообщения мне ска­зали, что за последнее время у нас не было ни одного случая, чтобы машинист выпрыгнул из паровоза, спасая свою жизнь, и погубил пас­сажиров.) Всей своей жизнью ма­шинист был подготовлен к подвигу в высшем, толстовском понима­нии этого слова: человек делает то, что он должен делать, несмотря ни на что. Ему не надо было размыш­лять, взвешивать — он выполнял свой долг. И это правда. И правда оказалась сильней…

 ***

НЕ РАЗ я тогда наивно вопрошал: «Неужто, Анатолий Абрамович, про Болгарию совсем ничего не напишете? Ведь такая красивая страна!..» Он недоумевал: «Причём тут «красивая страна»? Нужна п р о б л е м а. Может, подскажете?» Ну что я мог ему подсказать… Однако вдруг за Аграновским прикатили коллеги из Софии, и он исчез. Через два дня возвратился и сказал мне, что познакомился с потрясающим стариком. Поскольку блокнота с собой не прихватил, записал на спичечном коробке только его имя и фамилию. Остальное запомнил. Тут же из кармана этот коробок извлёк, показал. А дальше устно выдал, по сути, уже готовый очерк о человеке, который за жизнь сменил восемь совсем разных профессий и в каждой успехов добился прямо-таки выдающихся. А завершил рассказ строчкой из популярной песни: «Хороша страна Болгария!» И вздохнул: «А мы всё боремся с «летунами». Побольше бы вот таких «летунов»…»

Через месяц я увидел этот очерк в «Известиях».

 ***

СНОВА слышу на плёнке его баритон, опять Борис Слуцкий:

Орденов теперь никто не носит.
Планки носят только чудаки.
Носят так, как будто что-то просят,
Словно бы стыдясь за пиджаки…

И рядом, на той же плёнке:

 — В жизни каждого журналиста бывает, что узнаёшь подробности, которых лучше бы не знать. Так сказать, «мешающие» детали. Ну, скажем, надо писать о передовике производства, ты знакомишься с ним, видишь, что действительно человек работает лучше многих, но, как бы это выразиться, живёт в нём чрезмерный интерес к рублю. Как сказал мне недавно один волжский строитель: «Рубль — луч­ший «Блокнот агитатора». (Для непосвящённых поясняю: был в СССР такой общественно-политический журнал карманного формата, который обычно издавался обкомом и горкомом партии — Л.С.) Или наоборот: герой фельетона — ис­ключительный негодяй, делающий подлое дело, а ты с ним встреча­ешься и видишь добродушного дя­дю. И это мешает… Чаще всего в подобных случаях мы прибегаем к фигуре умолча­ния. И потери наши очень велики. Еще известный знаток человече­ских душ Шерлок Холмс заметил: «Побочные обстоятельства быва­ют иногда так же красноречивы, как муха в молоке». В «мешаю­щих» подробностях иногда бывает заключено самое интересное… Мне довелось быть свидетелем того, как собирал материал к ста­тье «Дело вкуса» корреспондент «Известий» по Восточной Сибири, вам лично знакомый Леонид Шинкарёв. Внимание журнали­ста привлекло то, что на Братской ГЭС, стройке, равной которой нет в мире, чрезвычайно низок уро­вень художественного оформле­ния. Почему? А потому, что глав­ный инженер ГЭС командовал ху­дожниками, как гидротехниками. При нас к нему пришли трое ди­пломников Академии художеств. Они принесли эскиз оформления машинного зала. Главный инже­нер посмотрел и сказал: «Нет, не надо красных машин, пусть будут под цвет ангарской волны, голу­бые». Он искренне считал, что имеет право давать такие указа­ния… Окажись главный инженер про­сто-напросто дураком, корреспон­денту было бы легко писать. Но инженер был умный человек и прекрасный специалист. И оттого, что Шинкарёв не избежал этой «мешающей» детали, а написал, отдавая инженеру всё должное, очерк получился сильнее. Дело не в том, что инженер дурак, а дело в том, что у нас даже умные люди бе­рутся иной раз давать указания по вопросам, в которых специалиста­ми не являются…

 ***

БЕСКОНЕЧНО преданная мужу Галина Фёдоровна однажды мне шепнула: «Как Толя здесь томится! Как скучает по своему письменному столу…» Но он сам при посторонних своей тоски «по делу» не демонстрировал. Наоборот — снова весело рассказывал анекдоты, снова на кого-то рисовал (был и в этом мастером!) дружеский шарж, снова пел. Например — из Анны Ахматовой:

Чугунная ограда,
Сосновая кровать.
Как сладко, что не надо
Мне больше ревновать.

Постель же стелют эту
С рыданьем и мольбой;
Теперь гуляй по свету
Где хочешь, Бог с тобой!.. 

И опять следом на кассете — его голос:

 — Как это ни странно, случай ча­стный, отличный от других, «за­острён», даёт больше возможно­стей для обобщения, чем средне­статистический, который нам ка­жется типичным. Помню, я exaл в Горки-Ленинские. Умер мой боль­шой друг Олег Писаржевский. Не­задолго до смерти он напечатал в «Литературной газете» замечатель­ную статью о положении в биоло­гии. На неё пришел отклик — пись­мо от главного зоотехника Горок. Он называл талантливого публи­циста «писакой». Писаржевский в этот день упал на улице и умер. Пришлось вместо него «доспори— вать» этот спор… У нас всегда заранее есть вооб­ражаемая схема разговора, мы стремимся представить себе того, с кем будем говорить. Этот зоотех­ник, казалось мне, быкам хвосты крутит, у него здоровенная шея, он безграмотен, он хам и негодяй. И вот я приехал и увидел очень сим­патичного парня, работягу. Боль­ной, с гриппом пришёл на ферму. Когда он в отпуске, удои молока снижаются. И всё это мне, разуме­ется, мешало. Но думаю, что, опи­сав зоотехника таким, каким он был на самом деле, я вещь не осла­бил. Хамов, в общем-то, мало. А таких парней, как этот зоотехник, которым заморочили голову псев­донаукой, совсем не мало, и надо не только громить их, но помочь им найти своё место… Вот как неожиданно поворачи­вают и углубляют тему «мешающие» на первый взгляд подробности…

 ***

СКОЛЬКО ЖЕ хороших людей он спас — начиная с 1960-го, когда после публикации в «Известиях» первых очерков — «Письма из Казанского университета» — Аграновскому пришло письмо из Чебоксар от офтальмолога Святослава Фёдорова. Доктор сделал по тому времени уникальную операцию — имплантировал искусственный хрусталик в глаз девочки, вернув ей зрение, после чего врача буквально затравили. «Мудрые» люди не советовали журналисту вмешиваться (нужно было ждать отдалённых результатов операции), однако он решительно вступил за врача с министерством в непростую борьбу — и наконец добился, чтобы Фёдорова на работе восстановили. И мы хорошо помним, каким Святослав Николаевич явился нам потом, какую сделал карьеру!

Да, навсегда самым любимым героем Аграновского стал вот такой энтузиаст, борющийся в разных сферах деятельности за общественную пользу.

Но тогда, на болгарском берегу (впрочем, как и под родными небесами), подобных «высоких» слов герой моего повествования не произносил, а, по привычке, без конца курил, радовался солнышку и… скучал по своему письменному столу.

 ***

НАКОНЕЦ поезд повёз нас домой. И когда во время длительной (не меньше часа) остановки в Бухаресте мы гуляли по привокзальным улочкам, Галина Фёдоровна нас вместе сфотографировала.

Но вот — пересекаем государственную границу, за вагонным окном проплывает станция Унгены, и мы видим на перроне самого первого соотечественника, который спит, вытянувшись вдоль скамейки, рядом с пустой бутылкой. Глядя на него, Аграновский тихо запел: «С чего начинается Родина?..» А назавтра, когда за окном возникли совсем знакомые места, откровенно ими любовался: «Да, Подмосковье — эталон природы!..»

Потом я в столицу из Ленинграда по праздникам посылал поздравительные открытки — на Ломоносовский проспект, в дом № 15, в квартиру № 83. Несколько раз звонил по номеру 130-45-25. А однажды адресата подколол — когда прознал, что «журналист номер один» стал одним из соавторов брежневских — в три тома, отмеченных Ленинской премией — мемуаров… Он отшутился.

И снова писал в газету, выпускал книги…

И вдруг, в 1984-м, 14 апреля, — страшное известие: Анатолия Абрамовича Аграновского не стало, всего-то в шестьдесят два года. Измученное сердце не выдержало…

За пять дней до кончины сыну Алёше, работавшему тогда в Эфиопии, написал: «Нужно хоть отчасти верить, что от твоих очерков изменится хоть что-нибудь…»

 ***

А ГАЛИНА ФЁДОРОВНА скончалась в 2015-м.

У сыновей, слава Богу, всё в порядке: Алексей Анатольевич ныне — доктор биологических наук, профессор МГУ, вирусолог и блюзовый музыкант; Антон Анатольевич, мой бывший партнёр по пинг-понгу, — тоже весьма успешный врач офтальмолог.

Ну а Валерию Абрамовичу Аграновскому, родному брату героя моего повествования, тоже яркому журналисту, отдавшему много лет «Комсомольской правде», сейчас идёт девяносто третий год…

 ***

МНЕ же по-прежнему остаётся его голос:

 — Думаю, что хорошая публици­стика всегда лирична. Конечно, речь не о сантиментах, не о всхлипах. Автор как бы берёт на себя смелость выступать со своими переживаниями, навеянными жиз­нью общества. Вот поэтому публи­цистика лирична, как лиричны ра­боты Ольги Берггольц во время войны в блокадном Ленинграде, как лиричен Борис Горбатов в «Письмах товарищу»… Ещё несколько лет назад шли споры о том, как писать: «я» или «мы». Редко кто отваживался на «я». Сейчас спора нет, сейчас все очеркисты пишут «я». Но уж коли так, то не пиши: «Я думаю, что Афины — город контрастов» или: «Я был в Астрахани и лично убе­дился, что Волга впадает в Кас­пийское море». Если уж «я», так ты должен увидеть то, чего до тебя никто не увидел, найти факт, ка­кого никто ещё не нашёл, выска­зать мысль новую и не затёртую…

 ***

И СНОВА с комком в горле слушаю его песни, в том числе — вот эту, на слова Бориса Пастернака:

Засыпет снег дороги,
авалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.

Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуёшь…

И опять вспоминаю его слова: «Хорошо пишет тот, кто хорошо думает…»

наш снимок из августа 1972-го в Бухаресте. Фото Галины Аграновской.
наш снимок из августа 1972-го в Бухаресте. Фото Галины Аграновской.

 

Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Лев Сидоровский: «ХОРОШО ПИШЕТ ТОТ, КТО ХОРОШО ДУМАЕТ…» 100 лет назад, 8 января 1922 года, родился «журналист номер один» – Анатолий Абрамович Аграновский

  1. Вы пишите:
    Ну а Валерию Абрамовичу Аграновскому, родному брату героя моего повествования, тоже яркому журналисту, отдавшему много лет «Комсомольской правде», сейчас идёт девяносто третий год…

    ***

    Так он же умер в 2000г

  2. Валерий СОЙФЕР Встречи с писателями
    https://magazines.gorky.media/continent/2010/145/vstrechi-s-pisatelyami.html
    «В начале 1970-х годов советник Брежнева Андрей Михайлович Александров-Агентов, руководивший группой, готовившей тексты речей для генсека, привлек к их подготовке Аграновского. В те годы Анатолий Абрамович рассматривался в стране как «журналист номер один», каждая из его статей становилась событием.
    Основываясь на моем многолетнем и близком знакомстве с Аграновским, могу сказать, что он был человеком одаренным и высоко талантливым. Он получил многостороннее образование…В конце 1950-х годов Аграновский окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. М. Горького, был принят сотрудником в «Литературную газету». Его очерки появились в ведущих литературных журналах «Новый мир» и «Знамя», а с 1961 года он стал специальным корреспондентом газеты «Известия»

  3. Спасибо за Анатолия Абрамовича, один разговор с ним в квартире рядом с кинотеатром «Прогресс» определил в 1967 году мою журналистскую судьбу.

  4. «У сыновей, слава Богу, всё в порядке: Алексей Анатольевич ныне — доктор биологических наук, профессор МГУ, вирусолог и блюзовый музыкант; Антон Анатольевич, мой бывший партнёр по пинг-понгу, — тоже весьма успешный врач офтальмолог».
    ——————————————
    Это я бы назвал очень важным. Потому что, начнешь читать биографию великого человека — все у него хорошо. Одно плохо — с детьми.

Добавить комментарий для Aharon L. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.