Дважды в неделю был кросс, иногда в полной боевой выкладке… но только сначала, пока не приняли присягу. Офицерам тоже не улыбалась потная беготня. Но и на обычных занятиях мне приходилось трудно. Вялое инженерское тело не выдерживало нагрузок.

От забора и до обеда

Олег Кац

Не могу сказать, что служба в армии была для меня совершенно бесполезной.

Началась она с приключения.

Мои документы на призывном пункте просмотрел коренастый офицер, нашел и расспросил меня о специальности, опыте работы и сказал:

 — Ну, пойдешь в цех, начальником смены.

 — А что делать?

 — Там узнаешь. Будете собирать изделия.

Изделиями было принято называть готовые боевые устройства. В данном случае, похоже, подразумевались ракеты.

Офицер еще несколько раз подходил ко мне («стой здесь!») и уходил, озабоченный.

Потом команда, которую он собрал, ушла на отправку, а я остался. Мои документы у него сперли.

Призывной пункт опустел.

На следующее утро оставшихся десяток призывников собрали (документы внезапно нашлись) и нас погрузили в поезд на Ленинград. По пути старшина-сопровождающий пояснил, что нам выпала великая честь получить профессию радиомехаников диспетчерских радиолокационных установок и пеленгаторов для войск ПВО в знаменитой, известной всей армии «Горской академии» — школе младших авиационных специалистов, ШМАС. Предстояло пройти полугодичное обучение, а затем распределиться в одну из действующих частей. Выпадал шанс попасть в места, совершенно недоступные не только штатским, но и большинству вояк. Среди «точек» для наказания назывались Амдерма («в туалет по веревочке»), Камчатская Долина Смерти (название говорит само за себя), китайская граница, а особо отличившимся в учебе и боевой (и политической) подготовке «светили» гарнизоны ПВО при крупных городах — Москве, Киеве… (далее — весь список).

В ШМАСЕ самой трудной для меня была физподготовка.

Дважды в неделю был кросс, иногда в полной боевой выкладке… но только сначала, пока не приняли присягу. Офицерам тоже не улыбалась потная беготня. Но и на обычных занятиях мне приходилось трудно. Вялое инженерское тело не выдерживало нагрузок.

Потом началась спецподготовка, и я иногда стал замещать командира взвода на занятиях по общей электронике.

А через месяц я заболел. Стоял в карауле возле каких-то складов и подхватил непонятную инфекцию.

Температура подскочила за 40; я лежал в коридоре санчасти под слепящей эмалированной тарелкой лампы… она уплывала и медленно возвращалась… и периодически терял сознание.

Ко мне никто не подходил; на третий день, когда я уже почти не мог говорить, фельдшер сделал мне укол какого-то привезенного из Питера военного антибиотика, и началось выздоровление. Через неделю я выполз на воздух, и меня выписали.

А назавтра взвод бежал кросс. Я бежать не мог, и никакие уговоры замкомвзвода не помогали. Сев на обочину, я категорически отказался бежать. И даже послал замкомвзвода по общеизвестному адресу.

В общем он был мужик правильный и мне нравился. Но тут его переклинило. После кросса он написал рапорт об отказе выполнить приказ на имя командира роты (командир взвода был на сессии в киевском радиотехническом училище и приехал только на следующий день).

Меня закрыли в учебном классе с условием — отремонтировать учебное пособие, изображавшее блок-схему радиолокатора РСП-7, иначе — на следующий день — на гауптвахту; а взвод тем временем отправился нести караульную службу.

Я уныло смотрел на блок-схему, потом открыл фанерную коробку системы управления ею.

 Под крышкой был здоровенный ком спутанных проводов; он скрывал два больших шаговых искателя и ряд реле и конденсаторов.

 И тут меня разобрала злость.

«Ах, так? — подумал я, снимая схему. Ну, я вам покажу».

Нашел оторванные от тумблера концы. Питание от выпрямителя должно было подаваться на пульс-пару реле, а импульсы от пульс-пары — на обмотки шаговиков.

Подпаял концы и включил тумблер. Шаговики застучали, но лампочки на схеме не загорелись. Я изобразил в тетради схему по неряшливому монтажу, порылся в торчащих проводах и нашел конец, питающий ламели шаговика; подпаял. Лампочки загорелись, огоньки беспорядочно побежали по схеме. Порадовало, что бежали в одном направлении.

Нажимая на клапаны пальцем, перещелкал шаговики в синхронные позиции, снова включил. Движение огоньков упорядочилось. Теперь они переключались группами через равные промежутки времени, но их было так много по всей большущей схеме, что объяснять принцип работы локатора было неудобно. Нужно было переключать напряжение с одной ламели на другую, а этого не было сделано.

На монтажной панели я нашел ряд незакоммутированных релюшек (так ласково называла их одна бывшая сотрудница); включил их последовательно так, что каждое реле становилось на самоподхват от последнего контакта ламели и питало следующую ламель, отключая предыдущую. Включил — и по схеме побежал огонек, символизирующий прохождение по схеме импульса от пускового блокинг-генератора локатора. В общем работа была закончена, но я добавил пару тумблеров — один для замедления импульсов, чтобы преподавателю удобно было пояснять (подключал им дополнительный конденсатор в пульс-паре), другой — для паузы (просто останавливавший пульс-пару). Сделал еще автоматическую синхронизацию шаговиков; это было самое сложное; потом я подобную схемку применял для каких-то целей на работе. Прошло всего часа три… я сдвинул столы, постелил на них стоявшие в углу рулонами географические карты и уснул.

В обед дверь открылась:

 — Ну что, пошли на губу?

 — Как это? Ведь был уговор…

И я включил блок-схему.

Надо было видеть выпученные глаза вернувшегося с сессии доблестного капитана Ищенко.

Оказалось, что устройство раньше никогда не работало. Начавший его безвестный самородок дембельнулся, не закончив, а схемы не оставил — ну не умел, видно. А парень был толковый.

После этого режим моей службы изменился. «Электрогению» было разрешено вставать до подъема, ложиться после отбоя; утром я шел в СВОЮ мастерскую в учебных классах, по дороге набирал пилотку белых грибов в рощице и заносил их на кухню; мне и капитану готовили вкусную жарёху.

Втроем с ефрейтором Римасом Немунисом (выгнанным за пьянку с третьего курса Вильнюсского политехнического) и выпускником Пярнусского электротехникума Тыну Мустом мы за четыре месяца сделали кучу работы — смонтировали в классе списанную «семерку» (РСП-7, а за окном класса на бетонной тумбе вращалась урезанная антенна локатора), поставили электростанцию-преобразователь на 400 Гц, пуск которого, в отличие от вооруженных сил, я автоматизировал, развели питание по классам, построили пульт управления раздачей питания и сигнала имитатора цели, задумали радиосвязь на эквиваленте, без выхода в эфир (граница, нельзя). Иногда нам помогал волжский (а потом казахстанский) немец Илья Грефенштейн, абсолютно неспособный к радиоделу, зато умевший все остальное — плотничать, жестянничать, бетонировать.

Не обходилось, конечно, и без армейских казусов. Например, к приезду начальства проводилась всеобщая и полная (но никогда не окончательная) борьба с желтым цветком. Строй курсантов истово прочёсывал газоны, рвал головки ни в чем не повинных цветов одуванчика, лютика и курослепа и складывал кучками у обочин. Когда я спросил капитана, для чего это делается, он пояснил, что в порядке борьбы с украинской националистической пропагандой  … и сам посмеялся.

***

В роте служили пацаны 26 национальностей и народностей. Со всеми у меня были ровные, спокойные отношения. Был только один конфликт с киргизом.

Я утром пришел как всегда в свою мастерскую, а он, стоявший в карауле, не пускал меня без разводящего. Даже взвел курок карабина.

Когда разводящий пришел и начал его ругать (я же тебя предупреждал!), он на плохом русском стал с ним пререкаться. Почему-то (видно, чтобы было понятнее) по-французски вполне миролюбиво я посоветовал ему закрыть рот (ферме ля буш), и по-русски добавил — а то на губу попадешь.

А назавтра после обеда он пришел ко мне выяснять отношения — как ни странно, по-французски он кое-что уловил и решил, что я ему пообещал порвать пасть.

Прямо из дверей он, тщедушный — росточек у него был никакой — бросился на меня; я поймал его за шею подмышкой и держал, пока с перекура не вернулись наши. (Я боялся его обжечь — в это время в другой руке у меня был горячий паяльник, и я держал его высоко, как хирург перед операцией. Получилось смешно).

За время в учебке в порядке хобби я записал от каждой национальности традиционные приветствия, счет до ста, ругательства и по одной любимой песне. Эти записи до сих пор где-то валяются… больше всего мне нравились осетинская рапсодия о черноглазой Марине и греческая о трудолюбивом веселом народе у подножья Пирея.

Учеба заканчивалась. Приехали «купцы» из частей, и командир роты предложил мне самому выбрать место службы. Остаться в ШМАСе было невозможно, штат и так был заполнен блатниками, и я попросился в Васильков под Киевом — жена моя ждала первенца…

***

В Василькове (село Западынка) казарма выглядела точно так же, как и в ШМАСе.

Через месяц во время полетов внезапно отказал посадочный локатор, прилетал якобы инспектор… (на самом деле некий генерал из штаба маршала Батитского привез сынка-лейтенанта показать действующую часть). Летчик, руководивший посадкой на последней глиссаде, сел за экран диспетчерского локатора и заводил маршальский самолет так, что летчик за штурвалом кое-что понял и садился почти вслепую, на посадочные прожектора.

Была влажно-морозная погода. У старшины-радиомеханика разыгрался радикулит, и он лежал пластом в вахтовом домике

Пришлось мне открыть альбом схем и искать возможную причину отказа.

Все работало нормально, но сигнал на экран локатора почему-то не попадал.

Я предположил, что на кинескоп поступает запирающее напряжение, померил — и правда, на запирающем электроде висело минус двести.

Это значило, что в механизме поворота антенны залип бланк-контакт, ограничивающий сектор обзора посадочного локатора. Это было придумано, чтобы уменьшить возможность обнаружения установки (одновременно блокировалась передача импульсов на антенну). Надо было лезть на крышу.

Мороз был градусов 15, на крыше под антенной лежала толстая наледь.

Включили пятнадцатикиловаттный фен, имевшийся для подобных случаев, лед частично скололи, частично оттаяли; я открыл верхнюю крышку привода. Сбоку висел блок сельсинов, а на нем, закрытые отдельной крышечкой, были злополучные контакты. Снял крышку, почистил контакты (один намертво приварился). Включили. Сигнал есть!

Мы уже не стали тащить фен на крышу. Я накрыл контакты крышкой, стал закручивать винтик и — о ужас! из мгновенно задубевших на морозе пальцев отвертка выпала вниз… а там шестерни, рычаги, пружины… скрыть было нельзя. Мало ли куда попадет проклятая отвертка.

Пришлось открывать боковую крышку механизма. Опять фен, лед…

В конце концов отвертка нашлась на дне масляной ванны. Никому бы она сто лет не помешала.

По этому поводу меня отпустили домой на рождение дочки. Сопровождал меня тот самый почти выздоровевший старшина.

Дома кирзачи было велено оставить за дверью…

Жизнь и смерть майора Иванова

Майор Иванов был политруком и стукачом. Такая у него была слава.

На его политзанятиях каждый четверг невозможно было не заснуть.

И я засыпал.

Некоторые могли спать с открытыми глазами — я не умел. На третьей фразе майора глаза мои закрывались, включался сторожевой рефлекс, я подпирал голову и спал.

Сон мой прерывался истошным воплем:

 — Рядовой Кац!!!

Я вскакивал.

 — Слушаю, товарищ майор!

 — Вы почему спите!?

 — Никак нет, не сплю, товарищ майор. Просто у меня манера такая слушать с закрытыми глазами.

 — Что я сейчас говорил?

Вопрос был для младенцев. Говорил он всегда одно и то же, что я мог без запинки отбарабанить, не просыпаясь.

 — Садитесь и не спите!

Как-то спустя год я приехал в часть выпросить заработанный нами же на мебельной фабрике шпон красного дерева и дуба для поделок, старшина повел меня в столярку дембельнувшегося гуцула Данчишина и выдал целый мешок. Пошли в кафе отметиться… по дороге столкнулись с майором.

 — Та-а-к… казенное имущество разбазариваем?

Отметиться не удалось, старшина шепнул — иди от греха подальше.

Не знаю, как уж он там договаривался…

Кончил майор Иванов плохо.

На следующий год я узнал, что после новогоднего вечера крепко выпивший, он упал в кювет прямо посреди части. Вроде бы хотели ему помочь, но увидев, кто это, с ужасом убегали — не хватало еще стать свидетелем майорского позора!

Так он и замерз. Насмерть.