Подпив на одном из этих торжеств, я стал бравировать знанием наизусть сложных, со «славянщизной», радищевских текстов. Как вдруг один из гостей, Марин товарищ по несчастью Лёня Берлин, тоже слепой, но преподававший не философию, а «основы марксизма-ленинизма», отыскал меня по голосу в толпе гостей и стал переманивать к себе на службу, посулив прибавку к жалованью.

Записки без названия

Феликс Рахлин

 Часть I.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ

Эпиграфы:

1.
«Из сказанного кречетоглазым одна мысль поразила Едигея своей алогичностью, каким-то дьявольским несоответствием: как это можно обвинить кого-то во
«враждебных воспоминаниях»?
 — Я хочу знать, — промолвил Едигей, чувствуя, как пересыхает в горле от волнения… — Вот ты говоришь… враждебные воспоминания. Как это понимать? Разве могут быть воспоминания враждебными или невраждебными? По-моему, человек вспоминает, что было и как было… Или, выходит, если хорошее — вспоминай, а если плохое, непригожее — не вспоминай, забудь? Такого, вроде, никогда и не было…
 — Вот ты какой! Хм, чёрт возьми! — подивился кречетоглазый. — Порассуждать любишь, поспорить захотел. Ты тут никак местный философ. Что ж, давай. — Он сделал паузу. И как бы примерился, приготовился и изрёк: — В жизни всякое может быть в смысле исторических, событий. Но мало ли что было
и как было! Важно вспоминать, нарисовать прошлое устно или тем более письменно так, как требуется сейчас, как нужно сейчас для нас. А всё, что нам не на пользу, того и не следует вспоминать. А если не придерживаешься этого, значит, вступаешь во враждебные действия.
 — Я не согласен, — сказал Едигей. — Такого не может быть».
 
 ( Чингиз Айтматов. «И дольше века длится день»).

2.
«Борис! Борис! Всё пред тобой трепещет!
Никто тебе не смеет и напомнить
О жребии несчастного младенца. —
А между тем отшельник в тёмной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет:
И не уйдёшь ты от суда мирского,
Как не уйдёшь от Божьего суда».

 ( Пушкин, «Борис Годунов».)
ВСТУПЛЕНИЕ
 Ю. Милославскому

*
Всю свою жизнь я писал за других.

В наш седьмой класс явилась толстая, добрая тётя из педагогического института. Она предложила подросткам откровенно ответить на вопросы анкеты: как мы относимся к школе, к учителям, директору, завучу, друг ко другу. Тайна исповеди гарантировалась.
В те времена (1945-1946 учебный год) такие опросы были редкостью. Я увлёкся. Отбросив приготовление к урокам, просидел несколько часов и написал целый трактат.
Прошли годы. Как-то был в гостях. К хозяевам дома забежала на минуту соседка в халате и шлёпанцах. В ходе возникшего разговора выяснилось: это мама моего школьного приятеля (ныне известного в стране психолога профессора В. Зинченко, жена теперь уже покойного Зинченко-отца, тоже профессора-психолога, да, видимо и сама — психологиня, кандидат наук. Узнав, что я знаком с её сыном, спросила, как моя фамилия. Услышав ответ — ахнула:

— Боже мой! Вы — тот самый Рахлин?! Да ведь на вас построена центральная глава моей диссертации!

Оказалось, это она приносила ту анкету. Мой искренний мальчишеский бред послужил Зинченко-маме для каких-то серьёзных научных выводов, составивших, как она выразилась, «не просто сердцевину, но изюминку» её труда.

*
В 1951-м году, в один из чёрных дней моей юности, мне улыбнулась судьба: слепой аспирант кафедры философии Харьковского госуниверситета Мара Спектор пригласил меня на должность чтеца. Это был искомый кусок хлеба!

Мара писал диссертацию «Философский материализм Радищева». Пока шёл сбор материала, я, действительно, только читал вслух да делал по его указанию выписки, раскладывая их по многочисленным тематическим папкам. Но вот настал «первый день творенья». Под Марину диктовку я вывел на белом листе первое слово: «Введение». А дальше дело застопорилось
Мара — милый, славный, незаурядно способный человек с отличной памятью, хорошо усвоенными знаниями по университетской программе и «кандидатскому минимуму», но связно, гладко формулировать мысль, диктовать готовые фразы он не умел. Выпучив свой высокий, с залысинами, лоб и «глядя» пустыми, выжженными на войне глазницами в тёмные стёкла очков, он напряжённо пытался сколотить предложение, общий смысл которого мне уже был ясен. Жалко было смотреть, как он мучается, и я предложил:

— Подожди минутку: я сам попытаюсь записать то, о чём ты мне толкуешь, а потом я тебе прочту…

Работа пошла веселей: мы обсуждали очередной пункт плана, перечитывали все выписки, относящиеся к этому пункту, а потом я писал, уже без его участия, кусочек текста, прочитывал его, и он утверждал написанное, тщательно следя, чтобы я не впал в презренный идеализм и бескрылую, ползучую метафизику. Так была написана вся диссертация. Мара с успехом её защитил в 1953 году, в самом начале хрущёвской «оттепели», а я сидел среди публики, а потом пил горькую на банкетах: полуофициальном — в ресторане «Люкс» и домашнем — для самых близких друзей и знакомых.

Подпив на одном из этих торжеств, я стал бравировать знанием наизусть сложных, со «славянщизной», радищевских текстов. Как вдруг один из гостей, Марин товарищ по несчастью Лёня Берлин, тоже слепой, но преподававший не философию, а «основы марксизма-ленинизма», отыскал меня по голосу в толпе гостей и стал переманивать к себе на службу, посулив прибавку к жалованью. Однако я остался верен своему Маре, платившему мне (подчёркиваю это ничуть не в осуждение!) 500 тогдашних рублей в месяц за 10 часов почти непрерывной работы (плюс плотный завтрак в получасовой перерыв.

Мара — славный парень, он ссужал меня деньгами в трудные моменты. В конце концов я ему задолжал и не расплатившись уехал в армию — на действительную службу. Отслужив, зашёл к нему домой — и узнал, что частично его диссертация в виде статьи опубликована в журнале «Вопросы философии.»

— Знаешь, — сказал благородный Мара, — будем считать, что ты ничего мне не должен: ведь я получил гонорар, а писали-то мы вместе…

Я не возражал: во-первых, денег — отдать долг — у меня не было, а во-вторых… писали-то мы, действительно, вместе!

*
Вскоре я поступил работать в одну маленькую заводскую редакцию. Заместитель редактора многотиражки уступил мне заказ областного издательства: написать брошюру об опыте работы цехового партийного агитатора.

Механика таких дел проста: журналисту поручается изложить от первого лица «опыт работы» такого-то агитатора (пропагандиста, изобретателя, передовика производства и т. п., фамилия которого и проставляется над заголовком, в то время как фамилия подлинного автора — того, кто писал (ибо автор, по всем словарям, это и есть тот, кто сам пишет!) фигурирует лишь в платёжной ведомости и в авторском договоре. Некоторые издательства поступают честнее (например, так делается в Ленинграде): указывают фамилию журналиста на обороте титульного листа с пояснением: «литературная запись такого-то». Но у нас в Харькове это считают излишним.

— Деньги — ваши, слава — агитатора, — сказал мне наш зам Пётр Михайлович Фатеев. Ему самому писать было некогда, так как он в это время работал над диссертацией по истории завода, то есть был занят чтением и переписыванием старых комплектов нашей же многотиражки.

Для уточнения задачи мне пришлось съездить не то в обком, не то в горком партии к инструктору отдела пропаганды и агитации товарищу Бабенко, который был одновременно и редактором планируемой серии брошюр «об опыте работы» идеологических активистов.
«В переконуваннi — сила агiтатора»», — сказал он мне название и тему брошюры (переконування — по-украински убеждение кого-либо в чём-либо). — Подыщите автора подходящего — чтобы это был обязательно рабочий, а не какой-нибудь там конторщик. Объём брошюры — от одного до полутора печатных листов. Деньги — ваши, слава — агитатора.
Последняя фраза, очевидно, заключала в себе рабочую формулу того идеологического жульничества, которое было в обыкновении у партийных властей нашего — да наверняка и многих других городов. Но при моём тогдашнем безденежье эта формула меня «переконала»: за печатный лист платили 1300 рублей, а за 800 тогдашних целковых можно было купить вполне приличный костюм, после армии мне крайне необходимый. Я принялся за поиски «автора».
— Возьмите Филиппенко из цеха «140», — посоветовали мне в парткоме завода. Я взял.
Слесарь ремонтного участка Филиппенко был агитатором, то есть, по поручению цехового партбюро, читал рабочим вслух газеты или пересказывал их содержание. По правде сказать, какой уж тут опыт. Вдобавок оказалось, что мой предполагаемый «соавтор» порой закладывает за воротник.
— Увлекается, — сказал мне цеховой партийный секретарь, деликатно пряча глаза.
— Но ведь не до безобразия? — спросил я с надеждой.
— Ну, что вы? Нет, конечно! — успокоил секретарь.
Агитаторами чаще всего бывают производственные мастера участков, всякие там «распреды», нормировщики, рабочего найти трудновато, я ещё раз посоветовался в парткоме — остановились на Филлипенке.

Раза два пришлось ему посидеть со мной после конца рабочей смены: из чего-то ведь надо было слепить несуществующий опыт: нужны фамилии, факты, ситуации… Я выспрашивал, тянул из агитатора жилы. Скажем, такой-то рабочий не вырабатывал норму. «Однажды я (то есть Филиппенко) после беседы на участке сказал ему…» Что именно он сказал — зависело от моей фантазии. Но надо было продемонстрировать, как в результате такого «переконування» лодырь исправился и стал передовиком производства.

Вот на такие творческие наши встречи ушло, в общей сложности, часа три. В моём блокноте появились фамилии, даты, названия тем проведённых или якобы проведённых агитатором бесед… (Вообще, слово якобы во всей этой истории наиболее подходящее: якобы брошюра о якобы опыте якобы агитатора, написанная якобы им самим, а на деле — якобы журналистом и, самое главное, якобы полезная и необходимая читателям! Сколько такой макулатуры печатается в стране, и какие на это уходят средства! А Бориса Чичибабина печатать перестали …)

После второй и последней беседы творчество Филиппенки навсегда завершилось. Я остался один на один с невинной бумагой и начал бесчестить её — и себя.

Сотворив некое пакостное тесто, мне самому противное, но по какой-то причине нужное родной коммунистической партии, пришлось ещё и самостоятельно переводить написанное на украинский, — труд мучительный, так как надо было то и дело лезть в толстенный русско-украинский словарь. Мог бы, конечно, не возиться и отдать переводчику, но на этом мы с Филиппенкой потеряли бы треть заработка, а вожделенная мною пиджачная пара на три без остатка не делится… Перспектива пожертвовать штанами мне не улыбалась, и пришлось засесть за перевод, потратив на это сколько-то вечеров.

«Щирый» Бабенко, читая, морщился на ухабах моей мовы, но — сошло…Рукопись была принята, после чего мы (то есть Филиппенко и я) заключили с издательством договор, в котором оба именовались авторами. В договоре была названа сумма гонорара, но доля каждого из нас не оговаривалась.

— Обычно у нас такая практика, — объяснили мне в издательстве. — Кто писал, но на обложке не назван, получает 75 процентов, а тот «автор», чья фамилия там значится, — 25 процентов. Но об этом вы должны сами договориться между собой, составить авторское соглашение и сдать его в бухгалтерию.

— А вдруг он не примет таких условий? — спросил я.

— Ну, что вы! — замахали на меня руками сразу два или три редактора, в комнате которых шёл разговор. — Да ведь работали-то вы, а вся слава достанется ему, плюс четверть гонорара буквально ни за что. Совесть-то есть же у человека — тем более, у агитатора!
Итак, вот, оказывается, какова цена славы: четвертушка гонорара. Глядя в хитренькие, пьяненькие глазки своего «соавтора», я объяснил ему всю механику дела — и, видимо, слишком подробно, потому что он заподозрил меня в лукавстве. Сперва, правда, ничего не сказал, молча подписал авторское соглашение на предложенных мною началах, зато буквально назавтра явился — и говорит с какой-то гаденькой улыбочкой:

— Я, товарищ Рахлин, вы, конечно, извините, но в настоящее время обстоятельства, учитывая особенности текущего момента, а также, во-первых, поскольку план не выполняется, прогрессивки не плотют и большие простои оборудования…

— Короче: в чём дело?

— Да уж извините, а я решил, что нельзя ли переписать на «по 50 процентов»: вам половину, но и мне половину, так уж никому обидно не будет…

Соглашение уже было накануне мной передано в издательство. Я позвонил туда.
— Ах, подлец! — возмутился непосредственный редактор брошюры Марк Глузберг, — такого у нас ещё ни разу не бывало. Ну, пришлите гада, мы ему объясним.

На другой день «гад» пришёл ко мне извиняться:

— Понимаете, мне сказали там вчера, что 25 процентов — это рублей 300 — 400. А этого мне вполне достаточно на вставление зубов. Вот видите — мне зубы надо вставлять…

И, оттянув губу, показал голые дёсны. На пропойной физиономии — умильная улыбка: ну, доволен человек, и меня приглашает порадоваться, что будут у него новые, дармовые зубы. Да ещё и «слава», уступленная мною за 25 процентов гонорара. Как раз цена протеза.

…Через некоторое время в Харьковском книжном издательстве вышла брошюра «В переконуваннi …» — и т. д. Рахлиным там, слава Богу, и не пахло. Пахло спиртом с ремонтного участка: мой «соавтор», дыша через новые зубы перегаром, раздавал автографы. А я купил, наконец, свой первый после армии очень приличный коричневый костюм.

К сведению книголюбов: брошюра, на мой взгляд, представляет чисто уголовный интерес.

*
Году, примерно, в 1959-м вызвала меня, редактора заводского радиовещания, в свой кабинет моя начальница — заместитель секретаря парткома завода по идеологической работе товарищ Валетова Наталья Тимофеевна.

У этой сорокалетней благоуханно-чистенькой, всегда с иголочки одетой, миловидной руководящей дамы был свой собственный стиль руководства, свой способ успешного контакта с людьми: она… целовалась.

Вот ей что-либо от вас надобно. Например, чтобы вы вошли в состав какой-либо кляузной комиссии, или поехали в изнурительную командировку на целину — читать там лекции, или вступили в ряды добровольной народной дружины, или сочинили какую-то срочную бумагу… Она вас вызывает к себе в кабинет и принимается безудержно льстить, пожимать руку, заглядывать в глаза и, наконец, непременно целует в щёку.

Совестно признаться, но, не раскусив сначала эту игру, я простодушно расценил такое поведение как знаки чисто женского внимания к моей персоне. Как хотите, но для людей неизбалованных прийти к такому выводу отчасти даже соблазнительно.

Потом-то я увидел, что те же нежности она расточает и другим мужчинам, притом — независимо от их возраста и зачастую вполне публично. Скажем, вручая подарок за хорошую работу какому-нибудь престарелому общественнику, не преминёт чмокнуть его в пухлую старческую физиономию. Рамолический деятель млеет от удовольствия, публика радостно аплодирует, а хитрая бабёнка наживает моральный капитал. «Умеет она работать с людьми!» — неоднократно слышал я восторженные отзывы идеологических активистов.

Вот и на этот раз, едва я вошёл, Валетова бросилась ко мне, благоухая хорошими духами. Заглядывая в глаза, стала говорить, какой я «умничка» и какой «лапочка».

— Феличка, деточка, — говорила она, сладко улыбаясь, — у меня для вас интересное порученьице. Только вы можете его выполнить, ведь вы такой умничка…. Вот взгляните на этот вопросничек…

В моих руках очутилось несколько страничек убористой машинописи. В 28-и пространных вопросах был представлен подробный план «справки» о развитии «движения за коммунистический труд» на предприятиях (это было вскоре после того, как была поднята громкая пропагандистская шумиха вокруг бригад и ударников коммунистического труда — «разведчиков будущего»). Мне предлагалось ответить самым детальным образом («подробненько-подробненько», сказала Валетова) на каждый вопрос (статистика, фамилии, конкретные примеры) по материалам нашего завода и получившуюся справку передать в горком партии — его секретарю товарищу Шевченко.

— Мне Шевченко так и сказал: «Поручите это дело Рахлину».

— Ну, что вы, Наталья Тимофеевна, откуда ему меня знать…

— Да как же вас не знать, — горячо возразила она. — Вы себя недооцениваете. О вас, душечка, и в обкоме хорошо известно…

Душистая, льстивая, зазывная ложь! Не то чтобы я враз поверил, но так соблазнительно было подумать: «А вдруг… Почему бы и нет?»

Я дал согласие.

Но, прочтя на досуге «вопросничек», опешил: чтобы подготовить обстоятельную справку, надо было забросить всю свою работу и трудиться в поте лица месяца полтора. Нужны были данные из цехов и отделов, подсчёты хозяйственников и экономистов, а чтобы их получить, необходимо вызванивать, запрашивать, требовать, напоминать… Когда же всем этим заниматься? Ведь от моих прямых обязанностей — подготовки и проведения заводских радиопередач — никто меня не освобождал…

Попытался я было что-то сделать, но ответы на 7 — 8 вопросов заняли страниц 20 — 30, то есть целый печатный лист (примерно, размер нашей с агитатором брошюры)…

(Окончание следует)