Андрей Лазарев: Небо это спирт

Loading

Зоферт поднес свой импровизированный факел к лицу сидящей, на что она возмущенно замахала руками и стала плеваться, однако секунды хватило, чтобы ее разглядеть. Гаврила была чумазая, в неприятных кровоподтеках, но смутно знакомая. Кроме того, у нее были белоснежные зубы, как у всех жителей Малых Куз.  

НЕБО ЭТО СПИРТ

Андрей Лазарев

Кладовая Чембарского райисполкома была тесной и стылой. Она была забита тюками, ящиками и кривоватыми палками под емким названием “дрын”, обещавшими стать то ли древками от знамен, то ли черенками от лопат. Запертые в этой кладовке, два бородатых ученых мужа, специалиста по экзотическим племенам и среднерусским напевам, всю ночь проспорили о несущественном.

В Чембар их вывезли “с поля”, из села Малые Кузы, три угрюмых милиционера. Ничего не объясняя, привезли, посадили под замок, выставив на крыльце часового, и велели ждать дальнейших приказов. Вместе с ними вызвали и троих местных, крестьян, но поехали все жители до единого, с бабами, ребятишками, скарбом — спешно, но аккуратно сложенным на санях, которые с тяжким храпом волокли последние несъеденные лошаденки. Мужики тащились на небольшом, почтительном расстоянии, в тоскливой тиши, едва прерываемой выкриками возниц и уньканьем младенцев: оба этнографа сидели спиной вперед, ногами назад, глядели на едва различимый крестьянский караван и всю дорогу молчали.

Ни милиционеры, ни тем более сами ученые не возражали против такой компании. Молодому, Юрию Зоферту, приходила в голову мысль, что незачем всем колхозом лезть на глаза городскому начальству, и лучше бы мужикам поберечься, но  сознавать, что сзади едут знакомые люди, ему было приятно.

Для всех приехавших места в кладовке, конечно же, не нашлось. Крестьяне, включая троих вызванных мужиков, скромно расположились на подводах у коновязи, поближе к крыльцу, и всю ночь поддерживали костры. Кладовка была полуподвалом: в щель под дверью ученые видели красные сполохи, но внутри царил мрак.

Первым делом старший, с неакадемической фамилией Новотресов, живописал свое удивление, когда позавчера, по приезде в село, хозяева— кузари ему рассказали, что уже “приехал кто— то из городских”.

— Сами понимаете, о чем я подумал… — сказал старик простодушно. — Вот оно и сбылось.

Тут из глубины кладовой раздалось странное цоканье и тихий свист. Курильщик Зоферт достал спички и запалил жгут, свернутый из листов дневника, и исследователи отправились в темноту. После блужданий среди хозяйственных вещей, которые с пугающим щелестом падали на глинобитный пол, неловкой толкотни и взаимного шиканья, они обнаружили невозмутимейшего подростка лет двенадцати или тринадцати. С комфортом расположившись на тюках, насвистывая и не глядя на них, подросток строгал деревянный дрын маленьким ножиком. Снизу это существо имело на удивление целые и толстенные, словно надутые, штаны и лапти, а вот сверху было укутано в несколько слоев разнообразных лохмотьев.

— Экая мумия! — заметил Зоферт. — Капусное дитя, ты что тут делаешь?

Дитя продолжало насвистывать и строгать.

— Игрушку режешь? — спросил старик.

— Сам ты капусное, и хрять тебе в мумя, — ответил подросток, хоть и хриплым, но девчоночьим голосом. — Я с Куз приехала, я Гаврила.

Зоферт поднес свой импровизированный факел к лицу сидящей, на что она возмущенно замахала руками и стала плеваться, однако секунды хватило, чтобы ее разглядеть. Гаврила была чумазая, в неприятных кровоподтеках, но смутно знакомая. Кроме того, у нее были белоснежные зубы, как у всех жителей Малых Куз.

Малокузовцы или, как они сами себя называли, кузари, были бы самыми обыкновенными сельскими жителями степной полосы, если бы не три вещи: эти самые белоснежные зубы, подозрительное для тех времен миролюбие и упорное нежелание пить “белое вино”, как здесь из веку называли водку. Надо признать, что когда удавалось, в старые времена, они без удержу пили пиво, а также, под настроение, ягодные и травяные отвары, молоко, простоквашу и прочие обыденные напитки. Отказ от водки вызывал тревожное недоумение у соседей и неподдельный интерес в академических кругах. Образцовое состояние кузарского зубного аппарата многие относили на счет той же воздержанности. Временами в село наезжали столичные гигиенисты, но быстро выяснив, что во всем остальном местные жители — немногим опрятней соседей, и даже, пожалуй, еще беззаботней, с разочарованием уезжали.

Что касается миролюбия, то с ним оба этнографа познакомились лично, еще в гражданскую, когда старший привез туда младшего, тогда уважительного студента Юрочку, “поденничать под свист пуль”. Это было приятное преувеличение: Малые Кузы оставались единственным населенным пунктом во всей Пензенской губернии, сохранявшим вооруженный нейтралитет, не примыкая ни к красным, ни к белым, ни даже к “антоновцам”, что уж совсем ни в какие ворота не лезло. Пули там не свистели, и жилось хорошо и не голодно, а лишь полуголодно, что по тем временам значило очень много.

*

Всю ночь падал снег, с Черкесской горы дул сильный ветер. Часовой не выдерживал и порой отходил греться к кострам кузарей.

А Зоферт и Новотресов осторожно замолкли, вернувшись к двери, где были видны сполохи огня и даже слышались голоса. Друг друга они избегали с начала коллективизации, в Кузах столкнулись случайно, и соседке— соплячке не доверяли, потому что знали ее слишком плохо, просто помнили кроху, мышь— человечка с необычным для девочки именем.

Вот к другим, взрослым, давно знакомым им кузарям у обоих выработалась родственная приязнь: так иногда случается между этнографами и симпатичными племенами. На пресыщенном капиталистическом Западе подобные чувства — прямой путь в унылый конквистадорский разврат (жаркое солнце, пробковый шлем, туземное пойло, хижина, пальмы), но в Стране Советов не так. Гаврила могла спокойно проспать всю ночь на тюках. Ее опасения — палка, ножичек, а как же иначе? — были понятны, но совершенно неинтересны. Спи, Гаврила! Не спит: чешется, цокает, посвистывает, рыгает, поплевывает и строгает. Кабы не эта рапсодия, разве бы задержалась хмурая девочка в мыслях ученых? Да забыли бы, как грызуна.

Как вскоре забыли об осторожности и жадно заспорили, с бесстыдством всех обреченных. Чтобы приглушить пульсирующий страх, развлечь ум, привыкший к загадкам, и слабо утешиться. Старались вызнать друг у друга, самим доискаться, в чем именно их могли обвинить. Обоих уже арестовывали, и недавно: продержали, правда, недолго. Гадать, откуда в Чембаре кто— то узнал об их приезде в село, никакого смысла не имело: кто надо, сказал, другой, кому было надо — их ждал, но вот зачем?

Еще было странно, что взяли сразу двоих и именно в Кузах. Один работал в Москве, другой в Ленинграде. Каждый, как это водится у этнографов, вел множество исследований почти одновременно: в Крыму, на Кавказе, в Мещерском крае, на Байкале и даже — однажды — на озере Виктория. В Кузы оба продолжали наведываться, по старой памяти и той самой приязни к жителям, но нечасто и всегда — после ссоры — порознь. Последний раз три года назад. И вот теперь оба, не сговариваясь, явились в глухое село приуральской губернии в разгар снежной зимы, словно заметая следы, смутно чувствуя за собой вину перед неласковым государством.

Постепенно ученые совсем распоясались. За ночь Гаврила могла услышать довольно: они орали друг на друга и проклинали неведомое начальство. Они хохотали, рыдали и обнимались.

А время для науки Зоферта и Новотресова было тяжелое.

Враги шли на этнографов как саранча, волнами: что не год, то поход. Первой красной волной двинулись младомарксисты, то есть марксисты, но молодые, а значит, более жгучие. В “поле”, сказали они этнографам, больше не ездить, потому что это  империализм”.

— Какое поле? — громко поинтересовалась Гаврила.

— Это значит — “научная экспедиция”, девочка, — смиренно ответил Зоферт.

Тут же сама девочка вынырнула сизой тенью из темноты и уставилась на него выжидающе. В руках по— прежнему была палка. Зоферт помолчал и добавил:

— Ученые ездят по деревням, как мы, и изучают людей. Это называется “поле”.

Гаврила кивнула и скрылась в тюках.

Еще сказали младомарксисты, что “поле”  это народничество, и дурное наследие. Надо, сказали они, проводить научный опрос в поисках эксплуататоров. Поэтому и в “поле” ездить не нужно, чтобы не встречать эксплуататоров лицом— к— лицу. Поднялись против младомарксистов старики— народники, но проиграли им битвы и очутились на свалке истории. Одного старика звали Богораз, второго же  Штернберг…”

— Богоразд? — удивилась Гаврила.

— Богораз, — разозлился Новотресов. — Он занимался народами Крайнего Севера, потому что когда— то давно при царизме его сослали в Сибирь…Потом он ловко сочинял про них повести, где всегда побеждали большевики, но в науке напридумывал черте— что…Взаимооталкивание рас! Отрицательные и положительные токи культуры! Геометрические законы…

— Но Штернберг— то был простым эволюционистом, — напомнил Зоферт.

— Он повсюду совал Зигмунда Фрейда! — раздухарился Новотресов.

В этом месте Гаврила громко зевнула, и ученые покосились в ее сторону, в темноту.

Выяснив, что оба народников не поддерживали, они приободрились.

— О чем мы говорим? Нас ведь завтра могут и расстрелять, — заметил Зоферт и поежился.

Тут Гаврила громко потребовала у него табаку, и Юрий покорно сходил в глубину и отсыпал ей пару щепоток в самодельную трубочку.

Потом ополчились на этнографов злые марристы: то была волна сизая. Со всех концов необъятной советской страны сошлись воины на Совещание в Ленинграде— городе, колыбели трех революций, во дворце мраморном, ясном от электричества. А у марристов…

— Эй! — лениво прокричала из мрака Гаврила. — Маристы — это марксисты?

— Это последователи академика Марра, — сказал Новотресов, слегка побледнев, что в темноте осталось незамеченным. — Марксисты, но только без “кс”.

— Лучше без “кс”! — хрипло прокаркала девочка и рассмеялась.

Ученые вздрогнули, и Новотресов спросил встревоженным голосом:

— Ты комсомолка, Гаврила?

— Не, у нас в селе не блядуют, — отвечала девочка высокомерно.

А у марристов главой был вонючий Аптекарь”.

Гаврила рявкнула промороженным голосом:

— Убивать надо таких аптекарей!

Ученые с ней не спорили.

— Лечить не умеют, а берутся. Наши бабки лучше, пошепчут и все! — пояснила девочка, но распространятся на эту тему больше не стала, хотя этнографы по привычке и встрепенулись.

— Это имя такое: Аптекарь.

— Странный тип! — отозвалась девочка и продолжила в темноте свои многочисленные занятия.

Постучал злой Аптекарь хвостом о стол, самой кисточкой ороговевшею. Не жить, говорит, вам, этнологам, потому что нет у вас метода, подлинного да марксистского. Буржуазные вы все прихвостни, пресмыкаетесь, перебежчики, не ходить вам, злобной падали, по земле по советской. А быть вместо вас добрым этнографам, но заняться им всем бесклассовым обществом. Поднялся тогда молодой богатырь Токарев, но сказал в ответ речь несмелую…”

— Токарь, аптекарь, пекарь —  все ироды городские, — проворчала Гаврила.

Аптекарь его четырьмя слогами заветными поразил в сердце нежное, как проклятием: Сал, бер, йон, рош! Поглотил его процесс глоттогонический…Налетели тогда на этнографов палачи душегубные, триста взяли в полон, и убили многих. А и рыскали палачи по всем инстанциям, закрывали музеи и горницы, двери гвоздями вершковыми заколачивали”. 

— Сал, бер, йон, рош!

Это с каким— то пригавканьем выкрикнул Зоферт, а Новотресов невесело рассмеялся.

Так стало ясно, что колдовства языка “будущего единого человечества” оба этнографа не признают, а значит, перед марристами и их Аптекарем оказываются виноваты.

— О чем мы говорим! Нас ведь завтра расстреляют.

А потом налетели педологи, голубая волна, холодная. Эти нечисти самые жуткие: у детей малых ум линейками измеряли, и в Сибирь наезжали разбойники, и на Север Крайний, и в Азию Среднюю. Всех замерили, а потом стали диких деточек изменять— перековывать, выпускать из них людей новых, окончательных коммунистов. Только это у них не заладилось: саботаж пошел…И сказали педологи— ироды, что мол дети у нас больно тупеньки, и за эту— то клевету на советское будущее их стреляли во множестве, на клочки рвали с собаками”. 

На этот раз Новотресов прокукарекал соответствующее педологические заклинание для фигурок:

— Бат, дек, роц и муп!

Затем старик впал в плаксивость и стал вспоминать, как юношей в Киеве ходил мимо каштанов на занятия по психологии к мудрейшему и милейшему профессору Сикорскому, а потом педологи объявили его своим предтечей.

Зоферт зло зашипел. Новотресов усмехнулся:

— Да не бойтесь вы! Чекисты пока не пришли… да и что им за дело, в какой Америке его сын строит летательные аппараты…

Это сообщение вызвало повышенный интерес у Гаврилы. По крайней мере, этнографы вдруг услышали подозрительное пыхтение прямо перед собой, разозлившийся Зоферт вновь запалил самодельный факел и обнаружилась девочка. Попав в луч света, она уточнила:

— Летательные?

А получив утвердительный ответ, ушла назад, в темноту.

Зоферт продолжал возмущаться:

—  Вы рехнулись? При чем тут идиотские аппараты? Ваш любимый Сикорский, который отец, Сикорский— ”пер”, а не “фис”, на всю Россию прославился делом Бейлиса. Разве ритуальные убийства — не его выдумка? Святой вы в своем невежестве человек…Это вам не Музей истории атеизма в Казанском соборе торжественно открывать.

Новотресов смущенно пробормотал: «чего уж теперь…»

Гаврила начала шумно чесаться. От Сикорского старый этнограф поспешно перебежал к расоведению:

— Понтиды, медитераниды, да хоть акриды! Все это полная чепуха, скажу я вам, о чем бы не толковал Бунак.

Фамилия “Бунак” тоже вызвала у Гаврилы интерес, но значительно меньший, чем “Аптекарь” и “Моложавый”, лидер педологов. Она ограничилась хмыканием.

— Неужели вот за это нас расстреляют?

*

Ближе к полуночи собеседники принялись обвинять друг друга в дискредитации науки — что значило приблизительно: во вранье. Это заняло у них часа два. Первым накинулся на учителя Юрий:

— Скажите, речистый былинник, зачем вы приписали цикл колхозных баллад “Навстречу шестнадцатому съезду РКП(б)” инвалиду Мишане, которого вы повысили до тракториста? Когда вы видели настоящий трактор, настоящий, не из картона, в деревне, а не на выставке в Москве? А ваша бессмертная “Дума о Ленине волопаса Сережи”? У них нет волов, да и думы их посещают в сто раз реже, чем матюки! А ваши частушки?

— О чем вы говорите? Неплохие частушки… — укоризненно, но смиренно заметил старик, и повторил слова младшего: — Не расстреляют, конечно, сошлют…

Потом он оживился:

—  Кстати, Юрий, мне пришло в голову: а ваше кузарская поговорка, ну, вы писали в пражской статье…НЕБО ЭТО СПИРТ…уж не из Библии? — он захихикал, — “И спирт носился над водами”? А что, дух— Руах хазарам очень подходит. Могли и птицу Рух тоже использовать. И Николу Кузанского. А гусары, вы забыли гусаров!

Зоферт разозлился и попытался грозно шагать по кладовке, но сбился уже на третьем шаге, едва не нанизавшись на дрын, и заговорил надменно, печатая каждое слово:

— Никаких “рухов”, простой spiritus, латынь и обратно. Надо же мне было объяснить их странные кулинарные предпочтения.

Если верить исследованиям Зоферта, кузари утверждали, что “небо это спирт”, а поэтому пить водку — все равно что глотать разведенное водой небо.

— Мне нравится: НЕ— БО ЕС— ТЬ СПИ— ИРТ, — посмаковал старик, — а “мир есть конь”, как утверждалось в Ведах индусов. Звучит хорошо. Божья коровка, полети на небо, принеси мне хлеба. Жалко только, что ученого слова “спирт” кузари знать не могут.

Он скорчил лукавую физиономию.

— Признайтесь, же, Зоферт, никто из кузарей вам не рассказывал про эти небесные кущи, про Большую Кузу над землей. Что за Лапута такая?

Гаврила четко услышала: по мнению Зоферта, кузари —  потомки хазар, и еще недавно придерживались смеси диких шаманских легенд и обрывков иудейстсва. Но больше того: в пандан к Малой Кузе они якобы верили в существование Кузы Большой, своего рода Небесного Иерусалима, а также считали, что они, кузари, когда— то оттуда упали, живут на земле поневоле, до наступления то ли лучших, то ли худших времен. Большая Куза по всем описаниям походила на летающий райский сад средних размеров и умеренного материального достатка, зато со сложной иерархией коренного небесного населения. Простым смертным “Большая” была не видна, что в эпоху развития авиации выходило очень удобно.

— Мне, фольклористу, сразу все стало ясно, — продолжал ехидничать старик. — Уж очень продуманно. Небось иерархические схемы сперва рисовали? Олимп Чембарского уезда! Стыдно, стыдно, и объясните, зачем? Звезды какие— то, межпланетные пролетарии…вы что, красный граф Толстой?

Да, в первые годы советской власти Зоферт активно разрабатывал кузарскую мифологию, но потом стал осторожничать. Уже в первую пятилетку он сам начал критиковать эту мистическую линию, пеняя кузарям за им же навязанную религиозную отсталость, но все больше упирал на их правильное происхождение в исторической перспективе, утверждал, что кузари — не просто потомки хазар, а именно тех самых, которых нещадно эксплуатировала древнерусская феодальная знать. Впрочем, упирал он не слишком, хорошо понимая, что не стоит выпячивать страдания древних народов, когда некоторые современные выкашиваются, словно сорная трава.

К слову сказать, в коллективизацию малокузовцам помогла их “научная” слава, а именно: среди них кулаков  — по разнарядкам — нашли значительно меньше, чем у соседей.

*

Ближе к утру они услышали какое— то шевеление снаружи и затосковали. Накануне, при встрече в сумерках на дворе второй секретарь райкома, испуганный тощий мордвин, просморкавшись, важным голосом сообщил, что за ними приедут “из области”, и так выразительно посмотрел, что стало ясно: “из области” — это “из органов”, и приедут довольно быстро.

Старший этнограф расковырял дырку в двери до диаметра, приемлемого для научного наблюдения, и с удивлением сообщил:

— Мальчишки, местные, из Чембара…Наши, кузарские, им что— то дали, и они мажут этим длинные ящики. Длинные, как гробы. Зачем им гробы…?

— Чем то! — возмутился молодой, — Навозом мажут, навозом, мой высокомудрый учитель. Они изготовляют ледянки, а не гробы, стыдно такое не помнить.

Старший лишь отмахнулся:

— Станция в той стороне?

— Башмаково в той, — согласился Зоферт, — а Белинская в противоположной. Да вы и сами знаете. Но коли до обеих пятьдесят верст, мы не можем понять, откуда…приедут. Если приедут по железной дороге.

Они снова замерли и послушали, как Гаврила что— то бравурно насвистывает. Потом продолжили академический разговор.

— Больше всего я люблю ваши “Малокузские песни гражданской войны”, — сообщил учителю Юрий. — Хорошо написано, с былинным размахом. Как они силами одного села разгромили всю банду Антонова…

— И взяли его самого в плен! И даже расстреляли за Никитской балкой! — подхватил Новотресов, сладко жмурясь, как при воспоминаниях молодости.

— То— то, наверное, чекисты ревновали, — усмехнулся его непочтительный ученик. — Вот о чем мы теперь стали петь: о расстрелах…

Снаружи подвывал ветер, но с ним в кладовку заносило немного сытного дыма.

*

Чекист из Пензы оказался насмешник. Он кокетливо округлял глаза и хитро улыбался, когда рылся в вещах фольклористов. Все письма с заботой спрятал за пазуху. Экспедиционные дневники полистал угрюмо и скучно, но тоже забрал. Всякие туески, лапти, корзины, портки и прочие сельские промыслы брезгливо оставил на месте. Тот факт, что крестьяне в полном составе сами приехали в город, и с пожитками, чекиста сильно порадовал. Он об этом периодически вспоминал, крякал, причмокивал и облизывался.

Распахнутая дверь принесла не только морозный утренний воздух, но и хрустальный сноп света. Из глубины вышла Гаврила и рыгнула: почему— то она сняла с себя “капустные напластования”, даже ватные штаны и лапти, и осталась в дырявых кальсонах и белой рубахе. Худенькая и угловатая. Начальство подняло в удивлении жидкие брови, но потом его посетила светлая похабная мысль:

— Мелюзгу профессура потягивает, — сказал грустно чекист, — чистой воды империализм.

Возражать ему никто не стал.

Покончив с вещами этнографов, чекист заторопился наружу. Попеременно тыкая пальцем, как дулом нагана, им в спины — они только вздрагивали и косились на него через плечо — он вывел Новотресова и Зоферта на крыльцо.

Вокруг тут же кольцом собрались кузари со своими узлами. Взрослые молчали и только младенцы тревожно кряхтели. Чуть поодаль стоял с десяток подвод и один грузовик, на котором приехал из Пензы чекист, и взвод продрогших, задеревенелых конвойных солдат.

— Ну что, братья кузы? — рявкнул чекист. — А? Кузы в кузов! — прокричал он радостно.

Зоферт с тоской охнул. Чекист повернул к ним голову и скоморошливо подмигнул:

— А ослы и ученые — на середину.

В этот момент раздался свист и заточенное древко то ли флага, а то ли лопаты с неожиданной силой вошло чекисту под лопатку. И тут же щуплая фигурка Гаврилы в трогательных кальсончиках и рубахе оказалась у него на плечах. Чекист зарычал и стал нашаривать револьвер.

— Чпок, — сказала Гаврила, красиво прогнулась назад, как кавказский наездник, выхватила из— за пояса ножик, и одним движением перерезала горло чекисту от уха до уха. Веером брызнула кровь, чекист рухнул, а Гаврила отпрыгнула в сторону. Древко— дрын торчало из спины, подрагивая, как росток на рассвете. В ту же секунду захлопали ружейные выстрелы, и все солдаты и милиционеры повалились на снег. Из кабины грузовика выволокли водителя и, с крестьянской рачительностью, экономя патроны, забили насмерть прикладами.

К этнографам подошел кругломордый Мишаня, кузовский инвалид и богатый мужик, которого дважды чудом не раскулачили. Гаврила спокойно стояла в белой рубашке, залитой кровью, шевелила плечами, как будто делала оздоровительную гимнастику, и облизывала рот. Мишаня накинул ей ватник на плечи.

— Хвала небесам, — сказал он ласково двум ученым. — Я— то думал, аспид вас шлепнет.

Любопытные мальчишки уже неслись со склона на своих ледянках. Кузари выкатили бочки, разложили прутья с брезентом и стали натягивать его на грузовик и подводы, сооружая подобие коконов.

— Спасибо, что пел наши песни, — сказал Мишаня Новотресову, по— прежнему улыбаясь. — Сам видишь: мы помним, как недругов убивать! — и он махнул на трупы солдат, уже оттащенные в сторону и аккуратно сложенные в поленницу. — Мы давно рассудили, что пора возвращаться в Большую, — пояснил он. — Нам машина была нужна, без машины нам никуда. Мотор! А где же достанешь машину в наших краях? Как прознали, что аспид из центра приедет, так обрадовались!

— А навоз вам зачем? — пересохшими губами спросил Зоферт, глядя, как приделывают к колесам грузовика мальчишеские ледянки и обмазывают брезентовые коконы сильнопахнущей жижей.

— Сперва для разгону полезен, то обтекаемость, — пояснил кузарь вежливо. — А как взлетим, тут уже главное герметичность.

Они помолчали. Старик Новотресов перестал дрожать, успокоился и подумал, что теперь— то их точно шлепнут. В первую очередь руководство бунтом, а в мелкий довесок — убийство сотрудников. Сколько свидетелей сейчас в окна глядят и потеют?

— Давай с нами, — предложил им Мишаня. — В Большой места хватит.

Зоферт уточнил заплетающимся языком:

—  Это на небо? А как же мы полетим?

Мишаня показал на кокон грузовика:

— Говорю же: мотор. Небось вытянет…Я знаю: я ж тракторист. А НЕБО ВЕДЬ СПИРТ. Горючего хватит.

Через полчаса, когда навоз заледенел, клин безлошадных подвод, привязанный к единственному грузовику, взвился над землей. Этнографов посадили в кабину, откуда им в зеркало чуть было видно, что происходит снаружи и сзади. Сначала только подводы и снег. Потом Новотресов вскричал:

— Смотрите!

На секунду промелькнули деревья с черными ветками и круглая, словно лоб, Черкесская гора. На ней стояли мальчишки, и, махая руками, нахально корчили рожи.

А потом были звезды.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.