Михаил Идес: В зверском круге

Loading

Дамой она была состоятельной. Вокруг и вблизи Выселок в её владении было с десяток гнезд, построенных в разные годы. В дубровнике у неё была весеннелетняя «резиденция», а в кроне старой ели недалеко от дома — зимняя. Хозяйкой она была деловой. Гнезда ремонтировала, подновляла, свой персональный жилой фонд даже расстраивала, увеличивая в размерах. Остальные гнезда сдавала внаем. Съемщиками в основном были кукушки, птицы ленивые и хитрогузные. Плата за аренду назначалась божеская.

В зверском круге

40 + тем, кому за сорок

Михаил Идес 

У попа была собака,
Он её любил.
Она съела кусок мяса,
Он её убил.
На могиле написал:
«У попа была собака…»

Козла звали Яков. Не Яша, не Яшка — Яков.

Он был Козлом в полном, всеохватном смысле этого слова. И как биологический вид, и по внешности, и, пардон, по запаху, и по характеру. То есть — полный козел.

При этом, за отсутствием львов, он ещё был Царем Зверей в нашей конкретной географической точке.

Об этой «географии» скажем особо.

Выселок в своем качестве пребывал давно, ещё с тех пор, как недалёкого предка нынешних хозяев за беспробудное пьянство и дебоширство выгнали и с работы, и из рабочего общежития.

Алкаш с женой и сыном километрах в пяти от поселка нашел старый заброшенный сарай в поле у леса. Главное, что там же, рядом, журчал незамерзающий ручей с чистой ключевой водой, которая стекала в небольшое озерцо, чтобы в противоположном его конце продолжить свой бег в неизвестном направлении. Тут они и зажили.

Сейчас здесь пребывало уже третье поколение выселковских.

Премудрый карась ни разу не знал, что у него существует литературный аналог. Но дедушка Салтыков-Щедрин с его Пескарём здесь ни при чем, они даже не были знакомы, и наш карась был премудрым сам по себе.

На удивление он был единственным обитателем нашего озерца. Залетных рыбаков он доводил до остервенения, потому как даже при наличии всевозможных снастей, приманок и прикормки им приходилось уходить ни с чем. Ещё в молодости, польстившись на вертлявого червя, внезапно повисшего перед его носом, он слега пригубил неожиданное яство, дальше — уже тогда премудрый — заглатывать не стал, и рыбацкая подсечка ушла ни с чем.

Больше он на эту фигню не велся.

При этом рыба в водоем все-таки попадала с верховьев, и женский рыб даже иногда здесь метал икру, осемененную мужским рыбом, но вылупившиеся мальки в озере не задерживались.

Премудрый карась всех новых особей встречал радушно, говорил: «Отдохните с дороги, братцы, поешьте, так сказать, что Б-г послал… чем богаты…» Но тут же разъяснял, что еды мало, водица уж больно холодна, а вот если плыть дальше по ручью, то там, в известной ему Дали, их ждет полноводная река, которая приведет их в Рыбий рай — бескрайнему водному бассейну, где воды чисты, глубоки и пища в изобилии. Рыбы и мальки верили, устремлялись вдаль, к рыбьей мечте, а карась не устремлялся, ему и здесь было хорошо.

Кар-твою-Кар была старой вороной, и это было её полное имя. Для родных и близких она была просто — ТвоюКар.

Да, кстати.

О возрасте дам говорить, безусловно, не прилично, тем более что сама себя она старой не считала, а просто заявляла, что она Старейшая среди местной живности.

Дамой она была состоятельной. Вокруг и вблизи Выселок в её владении было с десяток гнезд, построенных в разные годы. В дубровнике у неё была весеннелетняя «резиденция», а в кроне старой ели недалеко от дома — зимняя. Хозяйкой она была деловой. Гнезда ремонтировала, подновляла, свой персональный жилой фонд даже расстраивала, увеличивая в размерах. Остальные гнезда сдавала внаем. Съемщиками в основном были кукушки, птицы ленивые и хитрогузные. Плата за аренду назначалась божеская.

 — Я мать одиночка, — заявляла ТвоюКар — пока сижу на яйцах (в детородном смысле) и выкармливаю потомство одна, выбиваюсь из сил. Поэтому с каждого гнезда в день мне и птенчикам моим малодневным — каждой твари по паре: по два жучка, по два паучка и т.д.

Но хитрогузные кукушки платить по-честному не хотели. Мухлевали с отчетностью за день, прикидывались склерозными. Тогда ТвоюКар делала предупреждение, унося на съедение одного из кукушат, вторично — могла выкинуть из гнезда или склевать — на выбор — все потомство. Далее лишенцев — должников гоняла по всему лесу, гнобила как могла, то есть была прообразом коллекторских агентств у двуногих.

Но при всей строгости была у неё одна слабинка, одно единственное большое чувство.

Её неизбывной, всепоглощающей любовью был Одноглазый.

Драный кот имени собственного не имел. Судьба-злодейка не дала им вовремя обзавестись. На Выселках он был приблудный. Там, где он родился, его случайно уронили мимо ведра с водой, куда немилосердно были отправлены его братья и сестры, он отполз, затаился под крыльцом, где его нашла и выкормила мать. Жизненно необходимых навыков она ему передать не успела и, смахнув горькую слезу, выпроводила в Мир выживать, как сможет. Он мыкался почти год, не находя себе нигде пристанища, пока грязный, блохастый и всклокоченный не добрел до наших мест. Конечно, к хозяевам он тут же попробовал втереться в доверие с надеждой на ПМЖ, но сделал это натурально, то есть стал тереться о ноги. Его пнули и погнали прочь. Это ж как надо было заплошать, чтобы непритязательные двуногие тобой побрезговали? Ну, уж тут — как есть.

Ну, уж тут… он твердо решил остаться, по-любому, на любых условиях. Он не был голубых кровей, отнюдь, он был пролетарским кошаком, и ему нечего было терять.

Чивичирк косил под соловья. Тот, действительно, однажды уселся ночью на березе и до утра услаждал все живое вокруг изысканным вокалом. Утром он огляделся, понял, что это не тот зал, и не та публика, к которой он привык, и смущенно выдав последнюю трель, улетел и больше не возвращался. Живность, включая двуногих, провела дивную ночь и пришла с аплодисментами к березе… на которой восседал Чивичирк, нагло уверявший, что это именно он пел всю ночь.

Верить Чивичирку, банальному воробью, никто не верил, но и в дебаты вступать никто не стал.

А ему что? Клевать не клевали, палкой не швыряли, пайки — законной воробьиной — не лишили, ну и слава те…

В поселке он, в отличие от воробьиной родни, не прижился. В поселке их почему-то звали Жидами, быть Жидом он не хотел, а здесь, на Выселках, он был такой один, и о национальности его никто не спрашивал.

Дурик тоже был из пришлых. Это сейчас перед нами кабель среднего возраста, как Карлсон, в полном расцвете сил. А тогда он ввалился в жестокую реальность жизни прямо при рождении. Мамаша оказалась сукой не в половом, а в моральном смысле слова — не приласкала, не облизала и вообще отказалась кормить. Хорошо, что он родился в большой стае одичавших собак, где ощенились сразу три сучки, к которым он инстинктивно стал залезать под живот. Они его и выкормили.

Его главные свойства характера — доброжелательность и ласка, чуть не вышли ему боком после очередной попытки пообщаться с двуногими. То есть бок сначала долго заживал, а потом битые ребра ещё долго ныли.

По-собачьи он был умен.Носиться со всей стаей по помойкам в поисках пищи, а потом насмерть грызться со вчерашними «вроде приятелями» из-за косточки или чего ещё было нонконструктивно. (Он прямо так себе и сказал: «Нонконструктивно».) Поэтому, чуть возмужав, он потрусил прочь из поселка искать свою долю.

Набредя на Выселки, неожиданно для себя был принят в семью. Старая Жучка только на днях «приказала долго жить», и он без кастинга тут же попал на вакантное место.

Его ласковая натура полюбила всех. Хозяйку, которая его сразу покормила, мальца, который таскал его за хвост и уши…

Но.

Предан, предан до гробовой доски он был только хозяину. Тот отвечал ему тихой взаимностью — отчего-то любил и постоянно гладил. А когда никто не видел, скармливал Дурику хлеб, смоченный сладким, терпким, вкусным портвейном.

Так, в конечном итоге, образовалась сладкая парочка двух алкоголиков — пес и двуногий.

PetertheFirst был петухом, правда, не совсем обычным. В его жилах текла благородная кровь арпингтонской породы, выведенной в Англии сэром Вильямом Куком ещё в середине девятнадцатого века. Расселившись по разным странам и континентам, эти куры попали и в Россию. Конечно, порода ассимилировалась и мало чем отличалась от российской титульной куриной нации «Русская белая».

Двуногие этого не знали и звали петуха просто Петей. Его это возмущало до невозможности. Он ведь тоже не знал, что кур на Земле море разливанное. На Выселках кроме его курятника (а он считал, что это его курятник) других курятников не было и никакой петушиной переклички по утрам не производилось. Он мнил себя единственным и неповторимым, плюс генетическая память о своем англосаксонском происхождении, плюс петушиный характер, в итоге панибратское обращение «Петя-петушок» приводило его в бешенство, и тогда он начинал наскакивать, клевать и бить шпорами все живое вокруг, включая двуногих.

И на зорьке, и днем, и под вечер он, самоутверждаясь, орал:

-I am Peter the First! I am Peter the First!!! — имея в виду, что он Петр Первый, но звучало это всё, как обычное «Кукареку». Поэтому его особливости и величия никто и не замечал.

Дохлый хрящик при покупке позиционировался как будущий хряк, так, во всяком случае, предполагал купивший его «за недорого» хозяин Выселок.

На день святого Василия к Старому Новому году молочных поросят на рынок привезли с местной свинофермы. Взвесить живого парася, бившегося в истерике, было невозможно. Поэтому их продавали всех по единой цене, невзирая на вес. Конечно, сначала расхватали тех, кто побольше, затем средних, маловесные поросята шли с трудом, а уж наш Дохлый хрящик, весивший, наверно, чуть больше килограмма, и вовсе не продавался, при этом уверенно приближаясь к своему летальному исходу.

Именно из-за этого его, полудохлого, за полцены отдали нашему двуногому, тот резать доходягу не стал, а наоборот, докормил молоком и оставил на откорм.

Для Хрящика это стало уроком.

Задолго до Елены Малышевой он понял — надо за собой следить. И чтобы жить долго и счастливо — нельзя толстеть, надо быть худым и меньше жрать.

Сизарчик — молодой половозрелый голубь, был горд собой. Свою небольшую стаю он оторвал от общей городской, ушел с ней от погони и привел её в лесок рядом с Выселком. В общем-то, из всех городских голубок его интересовала только одна, в которую он был страстно влюблен. Она отвечала нежной взаимностью. Старшие сизари этот союз не одобряли. На эту голубку у них были иные виды, поэтому молодые решились на отчаянный шаг — совершить побег. Но когда на крутом вираже они вдвоем ушли от голубиной родни, за ними устремились ещё три молодые пары.

«Перемен требуют наши сердца», — пело в груди у каждого из беглецов. Сизарчик тут же в полете был признан вожаком.

Они расселились попарно, свили гнезда недалеко друг от друга, стали трудиться, добывая корм из шишек хвойного леса и редко попрошайничали у двуногих.

Двуногих было трое. Всегда. Сменялись поколения, на какие-то короткие времена их могло быть и двое, и четверо, но в среднем кратном всегда трое.

По составу:

Отец-хозяин — одна единица;

Мать-хозяйка — одна единица;

Сын-обормот — одна единица.

Жили они традиционно натуральным хозяйством.

Хотя слово «традиционно» я бы поставил под сомнение. Ведь что такое Традиция? Это, прежде всего, когда есть выбор из нескольких вариантов. Человек или семья выбирает один и тот же стиль, образ жизни, характерную привычку, которая имеет какую-то цель или ценность.

А здесь?

А здесь из поколения в поколение сажать картошку и остальной овощ, пасти коз, держать кур, иногда кабанчика, бортничать, грибовать и ягодничать было не столько традицией, сколько движением по кругу неизбежности. Ребенка, опять же, всегда сдавали в интернат, потому как до ближайшей школы были километры, зимой непреодолимые. Наличка в малом количестве появлялась от торговли на местном рынке и то с тех пор, как мимо Выселок проложили бетонку и до поселка добираться с тележкой овощей и бидоном козьего молока стало возможно.

Шло время.

Хозяйка ещё не совсем была бабкой по виду, возрасту и семейному статусу.

Зато хозяин и внешне, и по состоянию здоровья был совсем дед. Что касаемо статуса, то последние годы он упорно двигался и пришел к статусу алкаша. Дед-алкаш алкашем был не всегда. Свой самогон хозяйка выгоняла редко, по праздникам. Спиртное из магазина вообще было деликатесом: во-первых, стоило денег, которых не хватало даже на одежду, во-вторых, пять километров до поселка, пять обратно не стоили удовольствия от дешевого вермута или там «Солнцедара». Поэтому хозяин лет до сорока был работником справным и малопьющим. В общем, хозяин был Хозяином.

Но тут рядом с Выселком образовали шестисоточное Садовое Товарищество для городских.

Городские по деревенским меркам были неумехи и лодыри. Наш рукастый Хозяин запонадобился всем и сразу. Поначалу за «спасибо», а затем за искони российскую валюту — за «поллитру». Правда, он больше любил сладенькое, и городские быстро смекнули, что это даже выгоднее — расплачиваться портвешком, чем водкой. При этом мужики городские сами трезвенниками не были, а как не пригласить хорошего человека в свою компанию? Конечно, пригласить! В общем пошло-поехало.

В этой связи за каких-нибудь несколько лет Хозяин потихоньку спился, постарел и потерял свой хозяйский статус на Выселках.

Хозяйка к жизни была неприхотлива. Неприхотлива сызмальства, по роду — племени, её мать так и приговаривала: «…чай не дворяне».

Как сказать:

 — Была покорна судьбе?

Да, нет.

Она другой судьбы не знала, не ведала, и вся её жизнь не была для неё чем-то особенным.

Наверное, она по-своему тихо любила и эту жизнь, и тех, кто её окружал. Сравнивать было не с чем, отсюда и отсутствие каких бы то ни было философий.

Она была наследственно трудолюбива и работяща.

Куры-дуры её любили. В нужное время она оставляла яйца на выводок, прибиралась в курятнике, но петуха умаслить никак не удавалось. Чем больше ласки она вкладывала в голос, подзывая: «Петя, Петюня, цыпа-цыпа», тем тот становился задиристей.

Гуси ей были не интересны. Гуси были тупые и надменные, прямо футы-нуты, кстати, по этой причине она не заводила индеек, так как при индейках положено быть индюку, а индюки по жизни были все сплошь спесивцы.

В её родительском доме держали утей. Но утка — птица нежная, ей простор нужен, лужа там или пруд небольшой, но чтоб на территории хозяйства, не за оградой, а то потом бегай, ищи, собирай. На Выселке такой возможности не было.

Как мы и говорили, Дурика она приняла сразу, радовалась, что её хозяин в нем души не чает.

Дохлый хрящик был ей дорог как болезное дитя в семье — самый маленький, самый слабенький, самый любимый. Он ведь еле выжил, плохо рос, совсем плохо набирал вес к убою. А она об убое как-то и не думала. Помои, ещё горячие, прямо со стола принесет, рядом присядет, просунет руку за загородку и чешет животине брюхо. Млел Дохлый хрящик, похрюкивал и принесенное съедал при ней интеллигентно, не чавкая.

Драный кот её раздражал. Ну, дался бы разок. Она б его отмыла с керосином, а там глядишь, приучила бы к порядку и может даже в дом пустила. Но тот, одичав раз и навсегда, одомашниваться не желал. Мышей душил в поле и в лесу, а в доме норовил все больше чего украсть, что плохо лежит. В общем, нелюбовь у него с хозяйкой была взаимная.

Из своих, оставшихся, её основной заботой и любовью были козы. Эх, Буренку бы завести, но это дело было неподъемным, поэтому «козушки» были её основной привязанностью и заботой. А уж как она их доила! Иной раз теплой водой вымя сполоснет, потом оботрет да помассирует. Сосцы тянула не сильно, можно сказать ласково, но выдаивала все до капли, да козы и сами ей всё отдавали.

Козел Яков был её охранитель. На выпасе и в загоне считал своим долгом быть на стороже и наготове дать отпор вплоть до смертного боя любому существу, кто покусится на его Хозяйку, и ему было безразлично, кто бы — это мог быть — зверь или даже двуногий, за Хозяйку он, Царь Зверей, мог забодать-растерзать любого.

Ну, и последнее.

Гуляя с козами по лугам, полям и лесу, она сливалась невольно с окружающим пространством. Садилась на траву или присаживалась на ствол поваленного дерева и безмысленно сидела, жмурилась, вдыхала лесные и полевые ароматы.

Ей иной раз казалось, что береза склонила косы к её щеке не от ветра, а приклонилась сама. Ягодник норовил повернуться к ней солнечной стороной, где в обилии зрела дикая малина. А уж грибы, «кажись», сами лезли ей под ноги, а земляника и голубика «сами просились в туесок».

Живность её не боялась вовсе. Птицы не умолкали, ежи не отбегали, ужики спокойно продолжали греться на пригорке, никуда не отползая.

ТвоюКар считала Хозяйку себе ровней. Такая же деловая, работящая, только больно жалостливая. Вон, опять хлебца и крупы в кармане принесла. Для кого? Да для сизарей одичалых, те привыкли у ног склевывать. Они да Жидок нахальный у ног так и клёцали.

А она, а ей?

 — Что, если ворона, так и внимания можно не обращать, игнорировать?

 — А я, между прочим, здесь Старейшая, я ещё у старых хозяев в заслуге была, я ваще вам не здесь, если вы решили, что я вам не тут…

Произнося этот текст, ТвоюКар не только уселась рядом с Хозяйкой на поваленную сосну, но и приблизилась к ней вплотную, да ещё клювом потянула за рукав.

 — Аааа, — без удивления произнесла Хозяйка, вынула из корзинки немудрящий бутерброд, разломила пополам и как есть — хлеб с куриным смальцем, положила для вороны рядом с собой.

…Любой пришлый, даже белым днем проходя случайно рядом, крестился. На черном стволе сраженной молнией сосны сидели рядом Ведьма, которая трапезничала с вороной, в ногах непуганая птица, по кустам шарятся козы, и величественный козел, как оживший сувенир «Привет с Кавказа», монументально стоит на страже чуть поодаль.

Каких-то традиционных родительских чувств к сыну-обормоту отец с матерью не испытывали… впрочем, как и он к ним. Годы, проведенные в интернате, сделали свое дело. Ребеночек рос и формировался в особой, практически сиротской среде. Нет, он не тосковал. Как-то сразу вписавшись в сообщество «недодетей», где у каждого были «недородители», он считал интернатскую жизнь нормой, а вот каникулы у родителей существенным неудобством жизни. Пока был мал, еще проявлял некие признаки сыновнего послушания. С возрастом вообще перестал помогать родителям по хозяйству. Отцу было не до него, успеть бы справиться с хозяйскими заботами, которых было особенно много именно летом. Мать не обременяла просьбами, и это была такая форма материнской ласки, поблажки, баловства.

От нечего делать он болтался по окрестностям. При этом любви ни к чему не сыскал. Грибы собирать, ягоды — было не его. Рыбу удить — ноль интереса. По дому, хозяйству что-нибудь сделать и в голову не приходило. В общем — оболтус.

Надо сказать, что статус оболтуса и обормота сохранялся за ним лет до одиннадцати — двенадцати. Дальше он перестал быть безобидным разгильдяем. Сначала он начал таскать у отца курево, потом отливать из заначки вермута или чего другого. А уж когда появились городские на своих отрубах, он стал верховодить у дачных сверстников.

Городским папам и мамам не трудно было догадаться, у кого их детки научились так смачно материться, с какого момента мальчишки стали таскать у отцов «Приму» или «Дымок», но уж когда трое пацанов во главе с Обормотом распили украденную бутылку ноль семь портвейна, терпению городских родителей пришел конец. Сначала запрет был наложен на «погулять» вместе с Обормотом, потом его перестали пускать в гости на участки, и уже скоро запрет был наложен вообще на какое-либо с ним общение.

Это было обидно. За запрет на общение доставалось не родителям, Обормот стал «гонять» детишек из своей вчерашней компании, и те сами уже не хотели к нему приближаться.

Вы спросите: «А как становятся хулиганами?» А вот так и становятся. На злости, на обиде, всем назло. И остракизму общества появляется сладкая «ответка», не хотите дружить — будете бояться.

* * *

Время шло.

Премудрый карась старел.

Завидовать? Да.

Такой старости можно завидовать. Такой спокойной беспроблемной старости можно только позавидовать.

Всего в достатке. Жены, детей, внуков нет, и значит нет забот, хлопот, траченых нервов и здоровья.

В лунные ночи, когда световая дорожка ложилась на водяную гладь, карась всплывал к поверхности, нежился в лунном свете, поворачиваясь к Луне то одним боком, то другим, а то и совсем не по-рыбьи — брюхом вверх, или, вдруг разогнавшись, почти выпрыгивал, почти отрывался от зеркальной поверхности. Со стороны смотреть на эти игры было чудновато. Ни дать ни взять невиданное чудище, прям лохнесское явление местного разлива. Несколько раз его игры наблюдал Дед. На бережок озерца в ночи он вместе с Дуриком приходил всякий раз, когда у городских удавалось отжать за помощь по хозяйству бутылку дешевого вина.

Конечно, это ночное пьянство было причиной всяких видений, но игры в воде «Нечистой» его притягивали и не пугали. Только Дурик поскуливал от страха.

Драный кот был врагом всего и всех.

Нет, ну чё, ну чё ему было делать в козьем загоне? Так ведь залез, растревожил коз, нагло уселся перед Царем зверей, хрипло замяучил и в довершение всего поднял лапу и выпустил когти. От такой наглости Яков аж присел на задние копыта, ну а затем, естественно, вдарил наглеца рогами. Драный кот, раза два перевернувшись в воздухе, приложился всем туловом к перегородке. Искры из глаз, в голове гудело, на инстинкте жизнеспасения кот успел выпрыгнуть во двор, чтобы дальше отползать к лесу.

Второй вояж был совершен в курятник. Ну, тут — по делу. Ну, тут — хрустнув скорлупой, котяра успел полакомиться яйцом, прикидывая, какого цыпленка он сейчас придушит.

Ага, «придушит». Счаз.

Петр Первый, хоть и врубился в ситуацию не сразу, спикировал с насеста в лучшей манере фронтового истребителя-штурмовика. Драный кот даже не понял, откуда клюют, что это за страсть такая — шпоры и как можно петушиными крыльями так конкретно набить морду.

Третий заход на безответную живность был совершен на гнездище ТвоюКар. Крепнущих, но ещё беспомощных птенцов он углядел ещё прошлым днем. Дождавшись, когда ворона снялась с гнезда, он пополз по стволу вверх. Усевшись на развилке ветки, умиленно разглядывал беззащитных воронят.

 — Вот этот, вроде бы, покрупнее других, начнем с него.

И раскогтистой лапой он мазнул по голове птенца, намереваясь выбросить его из гнезда на землю…

После первого удара мощного клюва по затылку Драный кот сорвался и застрял в сухой рогатине чуть ниже гнезда.

 — На тебе, на тебе, — приговаривала ТвоюКар продолжая долбать кота по темечку.

В итоге:

 — Драный кот сорвался с высоты,

 — пересчитал все ветки и сучья по дороге к земле,

 — треснулся внизу о корневища,

 — в результате неоднократных сотрясений кошачьего мозга — стал полным идиотом.

Две жизни длились вопреки естественнонаучным и житейским законам.

Дохлый Хрящик укрупнился не очень, прямо сказать совсем не очень. Несмотря на возраст, продолжал быть доходягой с точки зрения убоя. С точки зрения бомонда (правда, прости Г-ди, такого слова он не знал), находился в идеальной форме: поджарый, «тонкодлинноногий», живот втянут, талия — в наличии. В отличие от светских львиц он не пользовал метод мамзель Собчак «садиться на клизьму» после переедания, он просто не переедал. Глядя на него, представить вареный окорок в погребе, колбасу-кровянку и уж тем более сало в посоле, не сказать уж про копченную грудинку, никому не приходило в голову.

Дед давно забыл, для чего он брал Хрящика. Хозяйка тоже не мечтала заколоть кабанчика. Он стал вроде домашнего любимца — ласкового и бесполезного.

Птичий век воробьиный — короток, года два-три. Самое страшное — зима. Но Чивичирку повезло. Зиму он проводил под застрехой крыши. Летом кормился с голубями, зимой — с курами. Был вежлив и скромен, поэтому был принят и в голубиной, и в куриной семьях. К тому же он был весьма учтив и обходителен с вороной, и ТвоюКар дарила его своим покровительством.

В общем-то, Чивичирк понимал, что зажился. Но так как он никому не мешал, окружающие, исходя из его национальных традиций, желали ему сто двадцать лет жизни. Лехаим!

Оставив поверженного врага у корней, ТвоюКар взлетела к гнезду. В гнезде плакал и причитал её сын, её любимчик. Удар кошачьей лапы не прошёл даром. Кровавая юшка сочилась из правого глаза, который вытек, оставив птенца одноглазым. К концу лета ТвоюКар поставила на крыло остальных воронят и те разлетелись искать свое место в жизни.

Одноглазый остался при мамке. Ему действительно было трудно координироваться в пространстве, особенно в полете. Он был добрым хитрюгой, ему нравилась материнская забота и то, что ТвоюКар оставила его одного в гнезде, продолжала кормить, как маленького. На маминых харчах он вымахал раза в полтора больше среднего вороньего веса и размера. С матерью они расширили гнездо, где и зажили дружной семьей.

Наблюдая за своим курятником, Петр Первый как-то пригляделся к молодому петушку. Ранее к потомству он был, как бы сказать попроще, индифферентен. Сначала его посетило чувство привязанности к одной из несушек. Вам, двуногим, бесполезно объяснять, как и почему звери и птицы выбирают себе пару. Это всё на тонкой душевной и инстинктивной волне. Это у вас чувства появляются и разрастаются в межножном пространстве, а у благородного зверья секс следует после благоговейного, необъяснимого влечения друг к другу, ритуальных сцен признания в любви, за которым происходит соитие, устремленное всегда к продолжению рода.

В той симпатичной квочке Петр Первый прочувствовал некое, отличное от других кур, благородство крови, манер, поведения. Петушок еще ярче проявлял эти качества. Он, несмотря на ассимиляцию, нес в себе гены той арпингтонской породы. Он стал единственным и неповторимым любимцем отца.

Белянка, совершенно белого руна козочка, была невероятно мила, стройна и блеяла неповторимым бельканто. Седина в бороду — бес в ребро, это точно было про нашего Якова. Он готов был… прямо даже и не скажешь, на что он был готов? Прямо даже на все, и ещё больше. Козочка это поняла давно и крутила козлом, как хотела. Но вскорости сдалась, допустила до себя и через положенный срок на удивление принесла всего одного козленка. Козленок был особенным. Он впитал все лучшее внешне от матери и все благородное от Царя зверей Якова. Даже хозяйка с невероятной симпатией относилась к этому семейству, которое прочно выделилось в общей серой козьей массе, вместе паслось, вместе стояло в загоне.

Парадокс.

Лесная стая голубей естественным образом разрасталась. Сезарчик вместе со своей голубкой были родоначальниками. Они продолжали нежно любить друг друга.

Но.

Статусные, а затем и возрастные изменения их безжалостно накрыли, личностно деформировали, и они теперь важничали, возмущая молодняк.

При этом под покровом великой тайны тлело знание о том, что когда-то их предки жили совершенно в других, райских условиях. Кружа над родимым лесом, они наблюдали другую голубиную стаю там, далеко-далеко над местом, которое в приданиях звалось Город…

С точки зрения Сезарчика, этот молодой голубь много себе позволял. Он, видите ли, сам нашел свою избранницу. А кого спросил, с кем согласовал?

На эту голубку были иные виды, поэтому молодые решились на отчаянный шаг — совершить побег. Но когда на крутом вираже они вдвоем ушли от голубиной родни, за ними устремились ещё три молодые пары.

Парадокс.

«Перемен требуют наши сердца», — пело в груди у каждого из беглецов, летящих к городу.

Так, подобно двуногим, у местных сизарей появились потоки миграции — туда и оттуда, как элемент истинной демократии.

Сын-Обормот рос, рос и дорос до «окончания» интерната, получил «Свидетельство» за восемь классов и «поступил» в Ремеслуху. Потом Ремесленные переименуют в ПТУ — профессионально технические училища, но суть от этого не изменится. Богову, как говорится, Богово, поэтому те, кто учился хорошо, был в нормальном круге нормальной семьи, заканчивали десятилетку и пытались поступить в ВУЗы. У кого с отметками было похуже — получали образование в техникумах. Для обормотов была одна дорога: сначала в ПТУ получать рабочую специальность, дальше — в Армию.

У нас, естественно, был третий вариант.

Перед призывом Обормот гулял. То есть пил, дрался, дебоширил с себе подобными. Никому от него не было покоя.

Он мог пропадать несколько дней и ночей, чтобы потом, заявившись в дом с дружками, требовать от матери еды и самогона. Зверье и птиц он тоже не оставлял в покое. Зачем-то лез в курятник и бился с Петром Первым. Пинал ногами коз, пока не получил чувствительный удар рогами от козла Якова.

Смастерив рогатку, бил по вороньим и голубиным гнездам. Попытался как-то подраться с отцом, но Дурик встал между ними, утробно рыкнул и показал клыки.

Его проводы в Армию для всех стало настоящим праздником.

Мать «зарубала» трех кур, отец зарезал козу, из заначки достали две трехлитровые банки с первачом. Погуляли на славу. Обормот это запомнил.

Ему это понравилось.

(Окончание следует)

 

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Михаил Идес: В зверском круге

  1. Как всегда, новое, неожиданное. Новая грань таланта. Жду продолжения.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.