754 total views (from 2022/01/01), 1 views today
Peter-the-Second был петухом, правда не совсем обычным. В его жилах текла благородная кровь арпингтонской породы — он был сыном своего отца. В своем роде он среди кур был оригинален и неповторим.
В зверском круге
40 + тем, кому за сорок
Михаил Идес
Окончание Начало
* * *
Они несколько раз говорили о том, как будут жить после возвращения сына со Срочной. Их обоих это страшило.
Примерно за полгода до возвращения сына, отец, уже старый, бессильный, окончательно спившийся тихий алкоголик, лунной ночью побрел с Дуриком к пруду на их любимое место. Уже не за работу, а из жалости ему отдали початую бутылку портвейна.
Ночь была волшебная, нереальная. При полной луне на водную гладь легла световая полоса. К тому моменту, когда портвейн и хлеб уже заканчивались, премудрый и совсем старый карась решил порезвиться на лунной дорожке. Деду было тошно на душе и спиртное уже не спасало.
Увидев в лунном сиянии игры «Нечистой», он вдруг встал, не раздеваясь, вошел в воду и побрел к центру озера, к омуту, там, где били холодные ключи. «Нечистая» его манила.
Дурик, воя и скуля, бесновался на берегу — он боялся воды. А дед брел к играющему карасю, который отплывал все дальше и дальше. Наконец, вода дошла до горла. Дед почти отрезвел в ледяной воде, остановился и хотел было возвращаться, но судорога вдруг свела ноги, и он стал банально тонуть. Дурик, превозмогая страх, бросился в воду. Странно, он и не знал, что умеет плавать. Изо всех своих сил он устремился к хозяину, который выныривал все реже и реже. В последнем рывке Дурик поднырнул под руку старика. Тот ухватился за собачий ошейник…
Пес ничего не понял. Страшный холод и дикая боль скрутили его лапы…
Их так и нашли — вместе, дней десять спустя, в течении большой реки, куда впадал ручей. Их, неразлучных и в жизни, и в смерти, было двое. Третьим был премудрый карась, который последовал за ними в Даль, в свой последний путь.
Обормот был призван в Стройбат. Рота военных строителей была прикомандирована к новому полку ВДВ. Три года он строил казармы, штаб части, рыл котлованы по известной формуле: «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор». На «дембельский аккорд» ему с годками досталась отделка генеральской дачи.
Готовясь к дембелю, по негласной традиции, старослужащие вылизывали «парадку»: гладили-утюжили китель; выкупив у «сундука» сверхсрочника вдвэшные погоны, перешивали их вместо стройбатовских; плели аксельбанты, стальной иголкой полировали бляху на ремне; голенища сапог превращали в гармошку; в заначку клали вдвэшную тельняшку. В поезде, часа за два до нужной станции, отрекшись от родного стройбата, перевоплощались в крутых десантников.
Обормоту не повезло.
Если в глухих селах «десантник» становился первым парнем на деревне, в нашем поселке дембелей хватало, и это — раз, во-вторых его знали, в-третьих, как назло, первыми кого он встретил, были дембеля прошлых лет, действительно из ВДВ.
Его долго и нудно били, не сказать, чтобы насмерть, больше «учили». Сорвав голубые погоны, с позором отпустили.
До Выселка он добрался трезвый и озверевший от обиды и злости.
Мать кинулась ему навстречу. Он стерпел материнскую радость, но тут же потребовал выпивки и закуски.
Торжественное возвращение с вдвэшными понтами, о которых он с годками мечтал всю срочную, обломилось, да еще с мордобоем и улюлюканьем.
Ему казалось, что всё живое знало о его унижении.
Неделю он пил, подтвердив худшие опасения родителей (кстати, об отце он ни разу не вспомнил, ни разу не выпил за упокой…), потом бодался с Яковом в загоне, разбирался с Петром Первым в курятнике, найдя старую рогатку — эх, жаль ружья нет, — ходил стрелять ворон, голубей, воробья.
Потом пьяная очередь дошла и до дачников. Ну, здесь его били конкретно, по — взрослому. Мать три дня бодягой выводила его синяки, мазала зеленкой ссадины, на четвертый день под вечер он исчез из дома.
С тихой, доброй и даже симпатичной девочкой он подружился ещё в интернате. Она была сиротой и Обормота, как издревле принято на Руси, пронзительно жалела.
Они встретились. Подруги по комнате из заводского общежития были в отпусках. Он с бутылкой портвейна и кульком конфет влез к ней в комнату через окно. У них естественным образом всё случилось. Они решили пожениться. Тем самым Обормот, как бы подправлял свой статус.
* * *
Остатка стройбатовских денег хватило на одну бутылку шампанского в Загсе, шести бутылок водки в авоське и батона вареной колбасы. Невеста одела лучшее свое платьишко, подруга из занавески соорудила немыслимую фату, жених и его шестеро дружков были как есть. Гулять решили на Выселке.
ТвоюКар в полете увидела странную компанию двуногих. Те, веселясь и дурачась, шли по бетонке, допивая «из горла» вторую бутылку из шести. Настроение у них было чудесное, а как же, какая-никакая, а свадьба всё-таки. Весть о том, что их гонитель Обормот возвращается с компанией, была разнесена тут же среди местных пернатых.
— Око за око, — крикнула ворона.
— Зуб за зуб, — пропищал воробей
— Вставай, проклятьем заклейменный… — проворковали голуби.
Вся без исключения птица взмыла вверх.
Строй возглавляла ТвоюКар, ведомым шел Одноглазый, сизари как на параде попарно выстроились позади на минимальной дистанции, замыкал эскадрилью Чивичирк.
Первый заход был пристрелочным. Ориентиром взяли белую тряпку на голове одной из двуногих, так как именно рядом с ней шел Обормот.
Набрав на восходящем вираже нужную высоту, эскадрилья сгруппировалась, сложила крылья и в пике пошла на бомбометание.
Отбомбились прицельно, всем содержимым желудков, все цели до единой были накрыты с первого захода. Даже шедший замыкающим Чивичирк, уронил свою каплю точно в раскрытый от неожиданности рот Обормота.
Обгаженная свадьба, матерясь, пошла отмываться к пруду.
Обгаженная свадьба, продолжая материться, ввалилась в дом.Хозяйка опешила.
— Ну, вот, мать, я теперь женатик. Это жена, это гости, давай старуха (так Мать — хозяйка стала Старухой), мечи на стол, доставай самогон!
— Ой, сыночек, да как я рада! Только я ж не знала, не ждала, в доме к столу ничего толком нет.
— Ничо. Щас сообразим. Помнишь, как на проводах? Этот дохлый хряк ещё жив? С него, старуха, и начнем. Но сначала — выпьем. Пацаны, наливай!
Старуха-мать в ужасе застыла. Пока искали стаканы, пока разливали, она побежала к загону. Открыв рывком загородку, погнала Дохлого Хрящика вон. Тот ничего не понял, стал, как обычно, ласково тыкаться ей в руки. А она кричала на него, выталкивала, потом схватила подвернувшуюся лопату и черенком дважды огрела животину по хребту. Хрящик, визжа от боли и обиды опрометью бросился в лес.
— Ах ты, старая сволочь, — крикнул подошедший с двумя дружками сыночек и впервые ударил мать.
Она упала, увидела в руках у Обормота нож, и в страхе стала отползать. Доползла до сарая и забилась в угол.
— Ничо, пацаны, айда в курятник.
Сын сражался с отцом крыло к крылу. Силы были не равны. Уже три несушки со свернутыми головами бились в последних конвульсиях. Подошедшие девчонки кричали, что хватит. Но Обормот вошел в раж.
— Сынок, запомни ты — Петр Второй. Береги семью, дальше я сам.
Peter-the-First взлетел под потолок и пошел в свою последнюю атаку.
— Всё, хватит, пойдем, — просила молодая своего мужа.
— Ну, нет. Тут надо ещё свести счеты кое с кем, да и шашлычка… Пацаны, за мной!
Яков, прикрывая собой стадо, стоял с опущенными рогами и рыл копытом землю.
— Дорого, ох дорого достанется вам козлятинка!!!
Обормот вошел в загон не с пустыми руками. Неожиданный удар лома по голове бросил Якова наземь. На него навалились и стали веревкой скручивать рога. Скручивали изо всех сил, пока рога не сошлись полностью.
Лобные кости вдавились в мозг. От дикой боли Яков потерял ориентацию во времени и пространстве. Белянка, спасая их козленка, выскочила вперед выставив рожки. Двумя ударами ног её заставили упасть и прекратить сопротивление…
Вы видели, как плачут звери?
Вы знали, что звери тоже плачут?!
…Их с Яковом козленка, как библейского агнца, уволокли на заклание…
А что же сам Козел?
Он ухитрился встать, одним боком опираясь о стену. С другого бока, не давая упасть, его поддерживала Белянка.
Дичайшая боль всё разрасталась.
Сначала у Якова вылезли из орбит глаза, потом перехватило дыхание, потом не выдержало сердце — разорвалось в клочья.
Он погиб.
Он, как и подобает Царю Зверей, умер достойно, не сдавшись и не припав на колени.
Птицу ощипывали на крыльце. Там же, не зная, как убить, тыкали в козленка ножом. Когда он затих, стали «рубать» безжизненное тельце топором на куски, «на шашлычок», как сказал Обормот.
Пошел мелкий дождь.
Готовить решили в доме.
Курятину поставили варить, под козлятину соорудили «мангал» — взяли старый таз и развели в нем, прямо посреди дома, костер, дожидаясь углей.
Драный Кот-идиот решил, что час его настал, сейчас он втихаря стащит что-нибудь съестное. Через неприкрытую дверь он проник дом, углядел куски мяса и стал к ним красться.
Между тем компания уже пила найденный самогон. Обормот, изображая Хозяина, стал вовсю куражиться, задевая гостей. Назревала драка.
Вожделенное мясо лежало рядом с пылающим «мангалом». Оставалось всего ничего, только лапу протянуть. Но тут, в начавшейся потасовке кто-то наступил коту на хвост, на самый корень. Кошара дико заорал и вцепился всеми когтями в чью-то ногу.
Чья -то нога стала брыкаться, стряхивая вцепившееся неведомо что, оступилась и опрокинула «мангал». Пожар разгорелся почти мгновенно.
Огонь увидели соседи. Председатель, имея телефон, вызвал пожарных. Те, в свою очередь, Скорую. Из Скорой, как и было положено в те времена, сообщили в милицию.
Не смотря на мелкий дождь и попытки городских залить огонь ведрами из озерца, дом сгорел свечкой за полчаса. Прибывшие через сорок минут пожарные для порядка поливали уже тлеющие головешки.
Для Скорой работы тоже особо не нашлось. Все, кто выскочил из огня, были целы.
Зато нашлась работа для милиции.
На пепелище обнаружили два трупа. Один труп Кота-идиота, второй мужской — одного из гостей.
Обормот, которому мало кто сочувствовал, побрел с женой и дружками в город. Старуху, которая рвалась в огонь пока не увидела живого и невредимого сына рядом с собой, приютили на ночь соседи.
Было начало осени, сентябрь. Дачники разъезжались.
Сначала они всем миром собрали деньги — кто сколько может. Потом они же стали приносить на Выселок остатки своих стройматериалов: горбыль и шпунтованную доску; три разноразмерных оконных рамы — одну новую, две старых; собрали стопку разномастного шифера; краску, шурупы, гвозди — всё, что было возможно отдать.
Старуха напрочь отказалась от двух предложений перезимовать в дачных домиках. Куда ей от оставшейся живности, огорода, хозяйства?
В козьем загоне, за перегородкой, где жил раньше Дохлый Хрящик она устроилась зимовать. Кто-то из добрых людей принес и установил буржуйку, кто-то принес запас дров и пару мешков угля.
Директор Леспромхоза, пожилой суровый мужик, прошедший войну, ехал закрывать выделенную под лесоповал делянку.
Проезжая по бетонке мимо пожарища, остановил Уазик, подошел к забору, где недолго говорил со Старухой-хозяйкой.
Приехав к бригаде лесорубов, раздал по ведомости заработанные бригадой деньги, сказал, что следующий участок под вырубку для них определили в соседней области, так что бревенчатый сруб, в котором бригада жила больше двух лет, бросали как есть.
Лесорубы пошли собираться к окончательному отъезду.
— Мужики, — позвал директор, — тут такое дело…
Мужики, поплевав на ладони, меньше чем за сутки, нумеруя бревна и занося порядок в ученическую тетрадку, разобрали сруб. Погрузили бревна на лесовоз.
Старуха никогда набожной не была, а тут, глядя как незнакомые люди молча сгружают идеально отструганные бревна на участке, стояла и крестилась.
— Вот мать, — говорили мужики, — держи тетрадку, по ней соберешь дом.
Потом, готовые уехать лесорубы переглянулись.
— Где тут у тебя лопаты и мешки, мать? — спросили мужики, откопали всю картошку на огороде и в мешках отнесли к загону.
Вновь готовые уехать лесорубы опять переглянулись, полезли в карманы и отслюнявили в складчину приличную сумму денег.
— Вот, мать, нас здесь завтра уже не будет, ты найми кого, пусть дом соберут, не сложно.
Лесовоз с мужиками давно скрылся за поворотом, а она все стояла и крестила их во след.
Зима пришла суровая.
Сначала сизарям стало не хватать еды. Еловые и сосновые шишки к осени были наполовину пусты, да и смерзлись настолько, что расклевать их стало невозможно. На подворье, где замерла жизнь, среди чернеющих головешек сыскать тоже ничего не удавалось. Лютый холод и бескормица могли сгубить стаю.
Стая ждала решения вожака.
Он давно это решение принял, но никак не мог решиться бросить свою голубку, которая совсем состарилась и с трудом теперь перелетала с ветки на ветку.
Тянуть дальше было невозможно.
Сизарчик поднял стаю на крыло и повел их к поселку.
— Перезимуете, потом вернетесь. Прощайте.
Неожиданно рядом с заводской столовой он увидел корку хлеба. Сизарчик приземлился рядом, клюнул и убедился, что хлеб почти свежий. Склевав половину, он несколько крошек оставил в клюве. Тяжело поднявшись в воздух — он тоже с возрастом сильно ослаб, полетел обратно к лесу у Выселка. Найдя гнездо, он скормил принесенные крошки своей голубке, та заворковала и подвинулась, освобождая место. Сезарчик устроился рядом. Они дремали, сколь можно долго согревая друг друга, пока их не сковал последний, самый последний сон.
Зима пришла суровая.
Уже некому было сказать: «… до ста двадцати лет. Лехаим!». Да ему это и не надо было. Чивичирк устал, устал жить.
Мороз пробирал насквозь его маленькое тело. Застрехи под крышей не стало, как и самой крыши. Его пустили бы к себе куры, но новому петуху он чем-то не понравился.
Сегодняшним днем засияло зимнее солнце, не заслоненное ни единой тучкой. Солнце светило ярко, но не грело.
— Наверное, чтобы согреться, надо подлететь ближе?
И Чивичирк начал набирать высоту.
Он поднимался все выше и выше, так высоко, как никогда не летали его воробьиные сородичи. Теплее не становилось, да это было и неважно. Там, внизу, он ничего не оставил, там его никто не ждал. Поэтому из последних сил он поднимался к манящему Светилу.
В какой-то момент дыхания уже не хватило. Он сделал последний мах, сложил крылья… На землю пал смерзшийся комочек.
… Вы, двуногие, должны знать. У пернатых тоже есть свои легенды. Икар-Чивичирк стал одной из них.
Зима пришла суровая.
Оставленных дров не хватило, уголь она берегла на крайний случай. Её согревали и кормили её «козушки». Да и куры, несмотря на холода, приносили по одному, двум яичкам в день. Кормов хватило ровно до майских праздников. Поголовье она сохранила. Сама выжила с трудом — среди зимы тяжко болела, чуть не отдав Богу душу.
К весне не стало её подруги — вороны Кар-твою-Кар. Она чем могла прикармливала Одноглазого, отощала в конец, обессилила и весенних вод не пережила.
От сына-Обормота и невестки, которую она и разглядеть-то толком не успела, вестей не было.
* * *
Обормот был освобожден из СИЗО в конце того же мая. Следствие долго тянулось: труп это вам не шутки, тем более что при допросах всплыл факт о начавшейся перед пожаром драке, а он, вроде как, был её зачинщиком.
Но прямых доказательств причинно-следственной связи между дракой и обгоревшим трупом одного из гостей не собрали. Дело закрыли.
Обормот с затаённой радостью — ему сообщили — пошел в общежитие к жене. Она, с младенчиком на руках, его встретила. Они прожили два счастливых дня — субботу и воскресенье. А в понедельник к ним влетела комендантша, увидела Обормота и стала вопить, что здесь де не семейное общежитие, мало ребенок, так ещё и папаша заявился…
В общем, на следующий день, по утру, они собрали вещи и пошли.
Куда?
На Выселок, куда же ещё.
Мать несказанно обрадовалась. Невесту стала звать дочкой, внучика с рук не спускала, на Обормота нарадоваться не могла — тот ни грамма в рот не брал, поднимал с друзьями новый дом.
Так в тихой радости Старуха-хозяйка дожила до конца лета, увидела новый дом под крышей, а в ночь с двадцатого на двадцать первое сентября — на Рождество Пресвятой Богородицы — тихо померла во сне.
Козла звали Борис. Не Боря, не Борька — Борис.
Он был Козлом в полном, всеохватном смысле этого слова.
При этом, за отсутствием львов, он ещё был Царем Зверей в нашей конкретной географической точке.
Об этой «географии» скажем особо.
Выселок в своем качестве пребывал давно.
Сейчас здесь пребывало уже четвертое поколение выселковских.
Премудрый ёрш ни разу не знал, что у него существует литературный аналог. Этот ёрш был премудрым сам по себе.
На удивление он был единственным обитателем нашего озерца.
Одноглазый был вороной мужского пола, среди местной живности считался Старейшим.
Мужчиной он была состоятельным. Вокруг и вблизи Выселок в его владениях было с десяток гнезд, построенных в разные годы.
Гнезда он сдавала внаем. Съемщиками в основном были кукушки, птицы ленивые и хитрогузные.
Кошак сиамский был придурком по рождению. В семье его два года терпели как могли, но после того как он обшкрябал когтями малыша, безжалостно выкинули вон.
Он мыкался почти год, не находя себе нигде пристанища, пока грязный и блохастый не добрел до наших мест. К хозяевам он попробовал втереться в доверие, но его пнули и погнали прочь.
Чив-чивичирк с рождения был «Жидок». С таким махровым антисемитизмом он мириться не хотел. Бросив всё и всех, он иммигрировал.
Здесь, на Выселках, он был такой один, и о национальности его никто не спрашивал.
Мудрик был неизвестно какой породы. Его купили с рук щенком в начале зимы. К концу лета он вымахал в здорового кобеля. Добрые дачники, в чью городскую квартиру он никак не вписывался, просто не взяли его с собой.
На соседних с дачей Выселках он неожиданно для себя был принят в семью.
Его ласковая натура полюбила всех.Но.
Предан, предан до гробовой доски он был только хозяину.
Peter-the-Second был петухом, правда не совсем обычным. В его жилах текла благородная кровь арпингтонской породы — он был сыном своего отца. В своем роде он среди кур был оригинален и неповторим.
И на зорьке, и днем, и под вечер он, самоутверждаясь, орал:
-I am Peter the Second! I am Peter the Second!!! — имея в виду, что он Петр Второй, но звучало это всё как обычное «Кукареку». Поэтому его особливости и величия никто и не замечал.
Задохлик был полумертв. Мать-кабаниха была возмущена самим фактом рождения в семье такого дистрофика, поэтому безжалостно бросила его под кустом на опушке леса, где паслись козы.
Его подобрали, принесли в дом.
Хозяин резать доходягу не стал, а наоборот, докормил молоком и оставил на откорм.
Для Задохлика это стало уроком.
Он понял — надо за собой следить. И чтобы жить долго и счастливо — нельзя толстеть, надо быть худым и меньше жрать.
Кудрявчик был красавчиком. Его мать или бабка согрешили, видимо, с каким — то залетным голубем элитной породы. Поэтому, в отличие от остальных сизарей, он имел завлекательный хохолок на макушке.
К лесу у Выселка Кудрявчик привел три молодые пары и свою голубку, в которую был страстно влюблен.
Они расселились попарно, свили гнезда недалеко друг от друга, стали трудиться, добывая корм из шишек хвойного леса, и редко попрошайничали у двуногих.
Двуногих было трое. Всегда. Сменялись поколения, на какие-то короткие времена их могло быть и двое, и четверо, но в среднем кратном всегда трое.
По составу:
Отец-хозяин — одна единица;
Мать-хозяйка — одна единица;
Сын-раздолбай — одна единица.
Жили они традиционно натуральным хозяйством.
В семь лет Раздолбая сдали в интернат, потому как до ближайшей школы были километры, зимой непреодолимые.
Дальше по жизни:
ПТУ…
Армия…
Отец-утопленник.
Свадьба.
Мать — старуха.
Пожар.
Козла звали …
Как звали козла, уже значения не имело.
Болгария. Обзор. Июль 2017 года.
