Михаил Либин: У Господа товарищей нет

Loading

Монах подозвал какого-то мальчика, араба. Тот взялся за коляску, покатил. Я в совершенном отупении шел сзади, все ещё не веря, в голове пузырилась абсолютная каша. У ворот Старого города, прямо под запрещающим стоянку знаком, стоял маленький Фольксваген, помятый и поцарапанный, с громоздким ручным управлением на руле. Мальчик помог монаху заползти на шоферское сидение, сложил коляску и запихнул ее в багажную дверь. Монах протянул ему деньги, кивком головы опустил меня на сидение рядом и посмотрел мне прямо в глаза. Я его окончательно признал. Мы поехали.

У Господа товарищей нет

Михаил Либин

Посвящается Дмитрию У.

Глава первая

 Слово «товарищ» я не люблю и побаиваюсь чисто звуково, слишком длинное «тт» и шипящее «щь» бьют по ушам, но несколько человек в своей жизни я по другому назвать бы не смог.

 Поезд не должен был там останавливаться, но в новогоднее утро остановился. Он с вечера опаздывал всё больше и тут встал совсем, пропуская литерные составы.

 Маленький деревянный вокзал, все двери заперты, ни буфет, ни туалет не доступны, ни одной торговки на перроне. Да и сам перрон занесен снегом и совершенно пустынен. Я потоптался у вагона, подмерз и решил было подниматься в купе, как увидел на угловой стене фотографию очень знакомого человека.

 Читаю мелкий текст под физиономией. «Пропал человек, ФИО, вид, возраст, особые приметы”. Дата — февраль прошлого года. Год назад, значит, пропал. Внизу телефон, куда сообщать о находке, если случится. Обещают вознаграждение. Я сорвал листочек, свернул конвертиком, засунул в карман. Проводница замахала, возвращайтесь, отправляемся.

 Показалось смешным совпадением, случайным напоминанием, бликом из прошлого.

 Из моей жизни он пропал тогда уже лет десять как. Пропал вместе с довольно большой суммой долга, на который я давно махнул рукой. Последние годы ни о нем, ни о деньгах повода вспоминать не было, я и не вспоминал. А до той денежной западни были мы дружны, он был вхож в семью, чокались в НГ, купили одну «Яву 350» на двоих и колесили на ней по Прибалтике. Симпатизировали друг другу. Я ему родителей помогал хоронить.

 Ну, пропал и пропал, обидно, конечно, но так давно это было. Стольких уже недосчитываюсь, о стольких забыл, столько спин в памяти.

 Ещё я пожил, следующие пару лет пронеслись со свистом, бумажка с номером так в столе и лежала, пару раз звонил в неизвестность, безответно. Да и непонятно было в какой регион звонить, цифры непонятные. Поэкспериментировал, разные комбинации набирал, плюнул.

 Однажды поутру телефон затрезвонил, у меня рингтон из колокольных звонов, — «Але», говорю.

 — «Вы мне звонили» — отвечает в ухо тусклый усталый голос. Долго препирались — кто кому, выяснилось, что я, по тому самому номеру. Извинился, объяснил по какому поводу беспокоил, какое отношение имею к пропаже, почему интересуюсь.

 Звонивший помолчал, долго молчал, потом сказал, что пропавший — его отец, не нашёлся, и они его уже и не ищут. Сказал, чтоб и я не очень напрягался — что тот уже из третьей семьи, как выяснилось, пропал. А может и из большего количества. А там куча детей, жён, долгов. Мерзавец, одним словом, гуляет по миру.

 Ещё моя жизнь подсократилась на пару лет. Совсем не до пропавшего стало. Встретил бы, не узнал бы точно.

 В Миллениум в Иерусалиме после ночной съёмки в Храме Гроба спустился я к Стене Плача, сел на белый стул недалеко от тоннеля. Рядом в коляске сидел безногий монах, православный, розовый, плотненький. Сидел неподвижно, перебирал чётки, курил. Я был очень усталым, закрыл глаза, задремал.

 — Миша-, сказал голос, — не храпи, не прилично.

 — Вы это мне? А вы кто? Не соображу.

 — Да и не надо, я сам не понимаю, кто я.

 — Дима, — прошептал я с ужасом, — Дима.

 Монах подозвал какого-то мальчика, араба. Тот взялся за коляску, покатил. Я в совершенном отупении шел сзади, все ещё не веря, в голове пузырилась абсолютная каша. У ворот Старого города, прямо под запрещающим стоянку знаком, стоял маленький Фольксваген, помятый и поцарапанный, с громоздким ручным управлением на руле. Мальчик помог монаху заползти на шоферское сидение, сложил коляску и запихнул ее в багажную дверь. Монах протянул ему деньги, кивком головы опустил меня на сидение рядом и посмотрел мне прямо в глаза. Я его окончательно признал. Мы поехали.

 — Так-, говорю я после долгого молчания, — беглец, обманщик, должник. Зря меня разбудил, нет в моей памяти тебе места.

 — А я тебя сразу узнал по храпу. Мелодия знакомая. Тебя отвезти куда-нибудь или ко мне поедем, выпьем за воскресшего?

 — Ты ж, как помнится, — ярый комсомолец, почему в рясе? Почему, черт подери, Израиль? Почему столько лет в небытии?

 — Тут надо решить — надо ли тебе это все знать. Вытерпишь? История не короткая. И не сладкая.

 — Вытерплю или нет, посмотрим, постарайся не врать, незачем. Мне, кстати, несколько лет назад твой сын звонил. Они с матерью тебя искали.

 — Никогда детей не имел, ни одного. И женат никогда не был.

 — И кто ж это был?

 — Я не тебе одному был должен.

 Через паузу, заруливая в какой-то тенистый дворик, зачем-то добавил, — А друг у меня за всю жизнь только один был. Не бойся, не ты. Утопили его вместо меня.

 Прямо в Фольксвагене мы притулились у арабского магазинчика. Нам все нужное принесли, столики поставили прямо по бокам машины, все время что-то подтаскивали и наливали.

 Пили мы арак почему-то ярко красного цвета, хотя его анисовый вкус спутать было нельзя. Кровавый цвет водки какое-то время был мне неприятен и я сначала нехотя опрокидывал стопки, но быстро перестал обращать на количество поглощаемого внимание, ничего не понимая, не очень закусывая и совсем не узнавая Диму в этом гладком розовом монахе, монотонно и отрешенно долбившем мне голову знакомыми именами, местами, датами. Говорил он тихо, медленно, безостановочно. И голос был мне совершенно чужим.

 Вот его невероятная история, в которую я поверил не сразу, но абсолютно.

 Все начиналось банально. Дима проработал на Лентв вместе со мной три года, пока зарплата ассистента телеоператора не перестала его удовлетворять совершенно. 80 рублей, ну не смешно ли! Молодому, стильному, сильному, выпускнику филфака!

Жена большого ленинградского военноначальника, которого Дима то и дело подменял в генеральской постели, ввела его в круг профессиональных преферансистов, где он проигрался в пух в первые же часы познавания азов. Месяца два его долги росли как ком, но их терпели, прощали проигрыши, щадили мальчика из-за генеральши. Потом стали прессовать, особенно когда красивое покровительство поутихло, постарело и ослабло.

 Дима бросился занимать деньги налево и направо. И погряз окончательно. Когда он слишком много занял и не отдал вовремя одному очень большому артисту одного очень большого театра на Фонтанке, его отвезли в Ломоносово и цепями приковали к промерзшей стене большого лодочного ангара на берегу залива. Там в холоде и мокроте, прямо на бетонном полу, он пролежал почти месяц. Началась гангрена, ему прямо там циркулярной пилой отрезали полноги, залили зеленкой, дали неделю отлежаться и велели из Ленинграда убираться, никогда к нему не приближаясь.

 Через неделю ночью его от стапелей отвязали и выкинули в залив. Была зима, залив промёрз почти до дна. Он пополз по льду в сторону Сестрорецка, там, помнилось ему лихорадочной памятью, когда-то жили его родители и прошло детство. Полз и орал, полз и орал. Звал кого-нибудь. Хоть Бога. В абсолютной ледяной пустоте . Дополз до южного форта. Стал там умирать. Очнулся от ударов по глазам. Чайка сидела на его груди и пыталась их выковырять. Он скрутил птице голову и съел сырую тушку, выплевывая перья. В ангаре его почти не кормили.

 Ночью же ему было видение — подсел к нему кто-то с нимбом и предложил сыграть в карты на жизнь. Дима выиграл, утром его подобрал буксир, пробивавший лёд на канале перед «Волго-Балтом», идущим из Лондона в Иран с грузом металлических балок. Навигация была закрыта, ни одно судно в ледяное поле залива не выходило, но выгодный контракт гнал сухогруз через Неву и ладожские каналы на Волгу. Иногда выводили его на чистую воду ледоколы, иногда пробивался сам. Так на сухогрузе Дима и остался, помощником поварихи.

 Перед Волгоградом, где его планировалось сдать милиции, внезапно по всей нижней Волге обьявили строжайший карантин. Подозревалась холера и транзитному сухогрузу совсем запретили приставать к берегам. Так он и шел посреди фарватера, изредка принимая на борт воду и топливо. Под Камышиным, к порту которого был сухогруз приписан и где была Родина большей части экипажа, капитан решился держаться высокого берега, на котором собрались семьи моряков. Махали друг другу, плакали. Впрочем, лиц было не различить, ни слова не было слышно, ни звука не доносилось. От гостей охраняли шедший из Англии сухогруз милицейские катера. Никого на борт не пускали, и с борта. Высадить инвалида на берег не удалось. А всё по другому случилось бы в его жизни. Не Судьба.

 На южной границе Каспия капитан, и так, кстати, ревновавший Диму к поварихе, перевозить одноногого и беспаспортного через иранскую границу не решился. На рейде Красноводска он таки сдал его туркменским властям, присочинив, что поднял из воды больного и полусумасшедшего в низовьях Волги и высадить нигде не смог. Диму допросили, записали его путанные малоправдоподобные показания, однозначно определили как психа и заперли в лазарете на берегу Саракамышского озера. Долго продержали взаперти и в горячечной рубашке. Смиряли поначалу электрошоком. Потом чем-то кололи. Тишина, какой-никакой уход и соленые ванны его немного оживили. Сделали ему в лазарете медицинские справки вместо паспорта, подобрали протез, разрешили перемещаться по окрестностям. Видно было, что человек смирный, интеллигентный, не опасный. Одно было плохо. Очень плохо. Он страшно тосковал по ленинградской жизни, по родителям, по русскому воздуху и все пытался с кем-нибудь связаться. Попросить о помощи. Мне, утверждает, писал. Ничего, конечно, не дошло. Или дошло, но я уже женился, по тому адресу не жил, почту не проверял, возможно, выкинул его письмо случайно с прочим мусором.

 Через год в приступе отчаяния он забрался в вагон с солью, закопался в неё с головой, накинул на себя бумажные мешки и так психушку покинул. Его выловили далеко на севере уже в узбекских песках. Совершенно измождённого, изъязвленного солью, почти потерявшего память. Приковали к столбу в яме, отобрали все справки и одежду. Через пару дней приехал за ним покупатель. Отдал за него сколько-то денег или баранов, не много. Диму перевезли далеко в пустыню, в какой-то большой посёлок. Заперли в промышленном подвале, из которого выходов для него не было. Его обязанностью стала топка печей. Перегружал тонны угля, поддерживал огонь в десятке печей огромного тепличного комплекса. Если огонь гас или температура снижалась хоть на градус, нещадно били, выбили все зубы, сломали рёбра, не давали еды и питья, не давали спать.

 Его спасением, его смыслом жизни, стал подручный, мальчик из Тулы, совсем юный и слабый. Тоже выкраденный из дома и проданный на невольничьем рынке. В сезон использовали мальца на сборе хлопка, остальное время он помогал Диме в теплице. Рабы подружились крепко. Почти два года прожили вместе. Только ради «сокамерника» Дима выжил — все стерпел, все перенёс. Планировал побег.

 К весне 76-го года, а я в этот год перебирался в Москву на ЦТ, он закончил подкоп под стеной, подобрал ключи к замкам комплекса, скопил еды, свечей, спички. Скопировал карту из найденного журнала. Апрельской ночью они, дождавшись тишины и темноты вокруг, спустились в бетонный подвал, начиная побег. Это их и спасло. Несколько волн тряски не затронуло подкоп. Они пересидели в глубине все толчки. На территории хозяйства кроме них не выжил никто. Утром вокруг была кирпичная пустыня от горизонта до горизонта

 Газлийское землетрясение не оставило городу и его жителям шансов. А их почему-то не тронуло. Они бежали, насколько он мог бежать на своём протезе, в утреннем тумане сквозь сполохи пожаров, в тишине и безлюдье и только кошки выли им вслед. Перешагивали через тела людей и животных, перебирались через завалы, спотыкались о мебель, ковры, книги. У выездной городской арки они встретили первых живых. В основном, солдат. Там раздавали одежду и питье. Они назвались именами хозяев, сказали, что потеряли все документы. Им поверили. Внесли в списки выживших, выдали нужные бумажки.

Глава вторая

 Внезапный порыв горячего ветра на мгновение меня отрезвил. Я замахал руками — остановись. Я уже ничего не понимал. Все линии Диминой жизни переплелись, запутались и так раскачали мне мозг, что надо было немедленно лечь. Дима это увидел, выполз из-за руля, что-то сказал подбежавшему хозяину лавки и дальше я провалился в небытие.

 Сколько был в отключке, не знаю. Очнулся от страшной головной боли на узком продавленном диване в каком-то бесконечном сарае, заставленном ящиками с пустыми бутылками из-под воды, коробками с кольраби, морковью, какими-то библейскими травами. Резко пахло чесноком, перцем и пустыней.

 Долго не мог сообразить, где я, почему? Внезапно включился слух. Причитания муэдзина за стенами вернули в действительность. Я с ужасом понял, что времени прошло много, что группа наверняка меня ищет, наверное уже вся полиция на ушах. Сколько же я тут провалялся?

 После нескольких попыток подняться поднялся. Боль ударила в голову со всей силой. Я пошатнулся и застонал. Из-за угла выглянуло знакомое лицо араба, заулыбалось, чего — то заголосило. Мне принесли стакан мутной жидкости и огурец. Меня замутило, я отмахнулся от предложенного и шатаясь спустился по лестнице. На улице было безумно жарко и уже светало.

 Добрался до отеля. Меня действительно обыскались. Вызвали врача, чем-то напичкали, намазали виски, предупредили о возможности инсульта. Директриса созвонилась с Москвой, остановила съёмки, отпустила группу, чему все были безумно рады. Я почти в беспамятстве провалялся под кондиционерами не меньше трёх дней. И все время сгонял со своего лба чайку, которая била клювом мне по глазам.

 На третий день Дима меня разыскал и служители отеля подняли его в коляске в мой люкс.

 — Я тебя предупреждал, моя история не для московских мозгов. Пожалуй, только с араком переборщили, прости. Совсем забыл твои возможности. Ты оставил в лавке сумку.

 Он вытащил из складок рясы мою поясную сумку с деньгами и документами, я о ней за эти дни ни разу и не вспомнил.

 — Ух ты, спасибо! Да уж, водка меня размазала. Или жара. Никогда так не было. Надеюсь, половина твоих ужасов — враньё, но я, видишь, выдержал. Только не понял, как было на самом деле? Куда ты пропал?

 Монах усмехнулся грустно и спокойно и в упор посмотрел на меня, глаза в глаза, прямо в мои зрачки. И было в этом взгляде столько всего, столько боли, что во мне снизу, от желудка и сердца, поднялась щемящая волна уверенности, что все рассказанное — правда.

 — Не надо, — замотал я головой, — не продолжай. Не сейчас. Прости!

Мы обнялись. Его увезли.

Глава третья

 Вернулся я в Москву, пара месяцев ушла на монтажи. Получалось почти шестнадцать серий. Одну надо было ещё доснимать. Все это время на алкоголь не мог смотреть, сразу выворачивало. Про Диму все время помнил, все собирался позвонить по визитке Карантальского монастыря, что сунул он мне в карман, но не решался. Не мог. Боялся. Но и от вопросов увернуться не получалось — что со второй ногой, как угораздило, что за друг — утопленник, почему греческий монах?.. Как это все на одного? За что? Разве возможно?

 Ещё через жизнь узнал и это.

 Когда — нибудь расскажу, но не сейчас, не обессудьте.

 Профессия моя со временем кончилась, никому старый аналоговый оператор стал не нужен — столько развелось шустрых молодых, оцифрованных. «Железо» всё кардинально поменялось, оптика, свет, движение, монтаж. Сама философия изменилась мало, но «обертка»! Причём, совершенно закономерно и справедливо. Я ещё побарахтался, попытался «на плаву» подержаться, снял несколько фильмов на цифру, но знавший меня киношный круг тоже не вечен, поумирали многие, ушли от дел, рынок скукожился, лопнул и вскоре совсем для меня исчез. Пенсия, старость, хмурь.

 Стал я немного записывать, что ещё помнил, вычищая ненужные архивы, освобождая память да душу. Добрался и до пропавшего Димы и полупьяной встречи с ним у Стены Плача.

 Спохватился — а я ведь ничего о нем не знаю, даже имени, под которым он из землетрясения вышел, что за имя он взял при постриге, кто он вообще? Если даже и дозвонюсь до монастыря, как спросить? Кого?

 Восстановил на бумаге, как помнил, его невероятный рассказ. Предложил нескольким журналам, даже глянцевому «Аэрофлоту» послал — история все ж, на мой взгляд, фантастическая, развлекательная, может в полёте нервы пощекотать. Все отмолчались. Ни одного ответа. Выложил в сеть.

 Через полгода мне в личку текст пришёл, огромный, латиницей по-русски, без обратного адреса, без подписи, без какого-либо ко мне обращения. Не сразу, но понял, что от Димы. Сумел понять отдельные фразы, большую часть не понял совсем, перебирал разные варианты, но расшифровать не мог, слишком путанным языком изложено. Несколько раз подступал, не получалось. Все время в голове вертел, жалел очень, что не понимаю. Уехал в Мьянму.

 На берегу Гнаполи мне работалось, как нигде. И спалось. Возможно, потому и работалось хорошо. Много написал. Многое во сне придумалось.

 Однажды заснуть все ж не получилось. Лежал под звёздами, слушал волны прибоя. И, как бы это неправдоподобно сейчас не выглядело, услышал вдруг в накатывавшемся гуле тот иерусалимский голос монаха, тихий, медленный, безостановочный. И весь нечитаемый до того текст, пришедший на мой адрес, голос мне прочёл — тихо, медленно, безостановочно и совершенно понятно. Я ошеломлённый до утра не уснул. Даже прибой стих.

Глава четвёртая

 Определили его с товарищем вольнонаемными при полевом лазарете. Рук не хватало, им пришлось даже при операциях ассистировать. Впрочем, выживших было не много. Привезли к ним на операционный стол человека, уже при смерти, которому в грудную клетку какой-то киноаппарат вдавило так, что он там всё расплющил и застрял намертво, не извлекался.

 Дима засунул руки человеку внутрь, не глядя нащупал защелки турели, чуть повернул, оптику сначала вытащил, потом кассету высвободил, в ообщем, из мертвого уже киноаппарат «Красногорск » частями извлёк. Годы операторства зря не прошли.

 Оставили ему в благодарность аппарат и вещи покойного, который по документам оказался корреспондентом Бакинского телевидения. Дима аппарат отмыл, подправил, в вещах нашёл коробки пленки. Стал происходящее вокруг снимать. Снятое отдавал в полевую фотолабораторию на проявку. Те доложили наверх. Вызвал ребят большой местный партийный босс. Велел организовать ему личный киноотдел и сопровождать его во всех поездках и мероприятиях. Хорошую зарплату положил обоим. Офис в столице. Так очутился Дима в Ташкенте. Понемногу оправился, хороший протез купил, хорошие зубы вставил, приоделся, приобрёл вид приличный и благополучный. Мальчик при нем тоже похорошел, окреп, в вечернюю школу пошел, многому научился.

 Только зря Дима успокоился. Его фигура при крупном начальнике заинтересовала, естественно, местные органы. Быстро обнаружилось, что документы липовые, что аппаратура на чужом балансе, что есть в базе разыскиваемых похожий на него беглец из туркменской психушки.

 Пришли к нему как-то вечером на снимаемую квартиру люди в чёрных куртках, товарищ в школе как раз был, пару раз дали по зубам, отобрали все наличные деньги и велели ещё принести, много. Угрожали, что если завтра не принесёт, арестуют обоих и навсегда засадят в Саракульку к буйным. Понятно было, что не шутили.

 Только за ними двери закрылись, сплюнул Дима выбитые зубы, лицо умыл и быстро заковылял к школе, почти побежал. Не успел. Мальчика как раз из здания вытаскивали и в милицейский газик запихивали.

 Дима за фонарным столбом простоял, понимал, что ничего сделать не может, что нет бога и никто им не поможет. Сел на землю и просидел в темноте почти всю ночь.

 Через два дня в «Вечернем Ташкенте», в криминальных новостях, напечатали, что из глубин Червака подняли юношу, русского, лет шестнадцати, с привязанными к ногам гантелями. Ищут родственников утопшего или свидетелей.

 Забрал Дима из квартиры что успел и в бега, не впервой. Сначала прятался в катакомбах польского костела, из храма выселялось заводское общежитие и ночевать и даже находить еду было несложно. Потом в храме и работу нашёл. Начиналась реставрация «Cвятейшего сердца Иисуса», работы было много, много светло-русых поляков работало, документы никто не требовал, на его европейскую физиономию внимания не обращали. Предложил он свои услуги францисканским мастерам, которые костёл измеряли и фотографировали. «Красногорск» очень пригодился. Доверили ему киносъемку изувеченных скульптур. Привезли из Польши 16-миллиметровую плёнку «кодак», снятые материалы забирали и отправляли в Краков. Не очень, правда, его работой были довольны — хмурый был работник, заторможенный, не инициативный. На контакты шёл неохотно, о себе ничего не рассказывал. Где он живет, с кем, никто не знал. О чем думает?

 А думал Дима, когда думал, только об одном. Его это не отпускало, давило, мучало страшно.

 Тех троих он запомнил навсегда и фамилию носатого, сунувшего ему в глаза удостоверение, когда в квартиру врывался. Он его нашёл, выследил, пришёл как-то в дом… Не очень понимал, зачем…

Дальше я промолчу, пропущу. Голос тот, правда, на берегу океана пересказывавший мне Димино послание, не молчал. Монотонно, безостановочно и без каких-либо эмоций, рассказал, что именно он сделал с жильцами — с лейтенантом, с его женщиной, с собакой. Я не смогу, не хочу. Пересказывать не буду. Пропущу весь не малый кусок.

Глава пятая

 …Дима открыл глаза только через два дня после драки. Все эти дни он пролежал в своём углу в катакомбах. Храм уже весь гудел, настраивался орган, резали гранит, допиливали стропила. По храму ходил недавно назначенный настоятель, принимал работы. Дима опустился перед ним на колени, при этом мрамор под ним потемнел от крови, сказал, что убил.

 Настоятель закрылся с ним в библиотеке, сел напротив и молча слушал. Сначала Дима рассказал, подробно с деталями, как колол и добивал молотком длинноносого, как отобрал у него пистолет и выстрелил в женщину, пытавшуюся ударить его сзади, как душил собаку, вцепившуюся ему в ногу. Настоятель не пошевелился, ничего не сказал. Молчание было невыносимым. Диме пришлось рассказать о визите к нему чёрных людей, о вечерней школе, о трупе мальчика с гантелями на ногах. Ни слова в ответ. Рассказал о самом мальчике, о теплице, о хлопковом рабстве, о побеге и землетрясении. Настоятель сидел сгорбившись, на Диму не смотрел, казалось, и не слышал. Пришлось рассказать о вагоне с солью, о смирительной рубашке, об электрошоке. Потом уже не останавливаясь он рассказал о сухогрузе и холере, о ледяном заливе и форте. О цепях в промерзшем ангаре, о циркулярной пиле и ведре зеленки, о невыносимой боли в отрезанной ноге, которая ноет до сих пор, о ежедневной мольбе о смерти, о бесконечных попытках умереть, о ужасе и пустоте. О чайке, которая выклевывала ему глаза и тем спасла, о великом ленинградском артисте…

 Настоятель наконец встал, сказал, что ему надо пойти подумать, посоветоваться, и чтобы брат ждал его тут, никуда не выходил, ни с кем не говорил, закрыл двери и подстелил бы под себя те тряпки. Только сейчас Дима увидел, что вся его левая брючина в крови и кровь каплями выпадает из штанины на роскошный мраморный пол.

 Ничего он подстилать не стал, опрокинулся на спину, уронив затылок на холодный мрамор. Прямо над ним в складках огромного полиэтиленового мешка раскинул руки двухметровый возносящийся Иисус. Скульптуру как раз распаковывали перед установкой над дарохранительницей. Дима и Сын Божий смотрели друг на друга долго и пристально. Зрачок в зрачок. Казалось, что Иисус улыбался. И Дима стал улыбаться. Дверь щелкнула. Настоятель вернулся с женщиной.

 — Я рассказал Марии твою историю, она тебе верит. Тебе нельзя тут оставаться, я обязан передать тебя правосудию. Но понятно, что до дверей суда ты не доживёшь. Следуй за Марией, она вывезет тебя из Ташкента и укроет пока в своём монастыре. А там решим, что делать.

 — А ты, — повернул он голову к женщине, — посмотри, что у него с ногой.

 — Ты странный, — говорила Мария, бинтуя разорванную собакой ногу, — Судьба обычно раздаёт людям несчастия в равных долях, примерно равных, но чтоб одному столько, я слышу впервые. Зачем-то Бог тебя испытывает, что-то ты для него значишь.

 — Лучше, чтоб он обо мне забыл. Он не откликнулся ни разу. Ни разу! Да и нет его нигде. Ты его когда-нибудь видела? Я смерть видел, его нет.

 — Молчи, тебе бы в больницу, плохая рана. Но куда?, — она подняла глаза на настоятеля.

 — Увози его, я позвонил в посольство, они велели немедленно от него избавиться. Всю милицию подняли на ноги.

 Вынесли Диму в строительном контейнере. Через крипту спустили на берег канала, там уже ждала мусорная баржа. Он, впрочем, уже ничего не видел и не ощущал.

 В шестидесяти километрах от Ташкента в маленьком узбекском городе несчастного спрятал православный женский монастырь. И вторую ногу спасти не удалось, ее ампутировала монахиня, раньше главврач ташкентской больницы. Без наркоза, накачав Диму водкой и привязав ремнями к столу. Никто не верил, что он выживет. Выжил. Через месяц стал ползать, самостоятельно есть, рукоделить. Ему купили на местной барахолке доску на подшипниках для «самовара», он помогал монахиням в огороде, столярничал, стал листать книги в монастырской библиотеке.

 Приехал через полгода в монастырь францисканский настоятель, тайно приехал, в зашторенной машине, в наглухо закрытой рясе с капюшоном. Поговорил с матушкой, забрал безногого инвалида, увез в город и там по церковно — дипломатическим каналам переправил его в Израиль, где Диме культи подлечили, подправили, нормальные протезы сделали и управляемую коляску. Как раз вышло это к Миллениуму. Там в Иерусалиме он и монашество принял, остался в Эйн-Кареме. Я, кстати, в женском Горненском монастыре много и долго снимал, не знал, что Дима рядом. В один из незабываемых для меня дней он к стене плача выбрался. Оставил в стене записку для мальчика. Недалеко от тоннеля рядом с урной остановился покурить.

 Чуть позже францисканский орден Израиля в качестве Акции милосердия отправил Диму в Малайзию, там замечательная клиника для безногих инвалидов открывалась. И там его подлечили и курс восстановительной хирургии назначили.

Ожил Дима, осилил интернет, увидел как-то в ЖЖ мой рассказ, настучал латиницей, русской клавиатуры в еврейской провинции не нашлось, мне свою историю. Её я и попытался вам пересказать. Как смог.

Глава шестая (последняя)

 Что дальше?

 Совсем недавно, начав это повествование, я попытался всё же Диму найти. Стал звонить по израильскому номеру, который он мне тогда, при миллениумной нашей встрече, в карман засунул.

 — Да, — сказали мне, выслушав описание монаха, которого я разыскивал, — был такой, а Вы кто?

 Помолчал я, помычал, ничего лучшего не нашёл, сказал, — Товарищ.

 Там тоже помолчали, подышали в трубку.

 — Посмотрите список пропавших на сайте малазийского аэропорта. Рейс MH 370. Там его фамилия.

 Спросить, какая именно, я не решился.

Потсдам, 2022

Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Михаил Либин: У Господа товарищей нет

    1. Цитирую -«История надуманная, но неплохо написанная.»
      Классное определение художественной прозы.
      От себя бы ещё добавил, что история с огромным кино-художественным потенциалом.

  1. У меня буря мыслей и эмоций от этого замечательного рассказа. За что? Почему? Кто виноват? В чем смысл таких страданий, посланных этому человеку? И главная тайна, которую хочется узнать, что он понял и чувствовал в самом конце??? Браво, и еще раз браво, автору за то, что заставил задумываться и искать ответы, и за то, КАК он рассказал об этой судьбе.

  2. Присоединяюсь к предыдущему комментатору, потрясающая, реально. И провоцирующая вихрь мыслей, желание понять смысл страшной жизни героя, ее уроки… строить догадки, предположения, домысливать… Браво автору!

  3. За такую правду — спасибо не скажешь. За авторский вымысел — читательское восхищение!

  4. Потрясающая история!
    Спасибо!
    Цепляет, несомненно, с первых строк…
    Синопсис для фильма однозначно замечательный.
    Немного покоробил финал — слишком уж неоднозначный в плане количества совпадений в самой истории. Но это моё мнение — Автору виднее.
    Даже не знаю, что посоветовать…
    Говорят Абрамович основал какое-то кинематографическое агентство и дает гранты на экранизацию.
    Попробуйте — а вдруг повезёт.
    Правда, как туда пробиться я не знаю.
    История потрясающая — она просится на экран.
    Автора, несомненно, надо бы номинировать в «Авторы года».
    Я не знаю имею ли я на это право, — но если имею — прошу номинировать от моего имени.
    Удачи Вам!!!

Добавить комментарий для Жанна Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.