Юлий Зыслин: Дочь Цветаевой Ариадна и Борис Пастернак (1935-1958)

Loading

Пастернак познакомился Ариадной в июне 1935 года, когда приезжал на 12 дней в Париж на «Конгресс в защиту культуры». Марина Ивановна через несколько дней уехала в Фавьер, а Ариадна была Пастернаку гидом по Парижу. Она вспоминала потом, как каждый день приходила к нему в гостиницу, и они отправлялись гулять по городу. Они тогда подружились на всю жизнь. Всегда общались на «ты».

Дочь Цветаевой Ариадна и Борис Пастернак (1935-1958)

Из цикла  “Фрагменты работы «Борис Пастернак — музыкант»”  Женщины Пастернака и музыка.  (влюбленности, дружбы, жёны, подруги, поклонницы, корреспондентки и  симпатии: встречи, судьбы и отношение к музыке).

Юлий Зыслин

Ариадна Сергеевна Эфрон (1912-1976)

Ариадна Эфрон (Аля) — художник, переводчик, поэт, мемуарист — дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона.

Аля была очень одарённым человеком. Писала неплохие стихи, в том числе, посвящая их своей матери (см. 3 песни автора, записанные к 100-летию А.Эфрон.  

А вот её стихотворение о весне, написанное в 1951 г. в Туруханском крае.

Не певунья и не красавица —
По медвежьи трудится, старается,
Напрягается тучами,
Кручами,
Всеми реками сонно-могучими,
Каждым корнем и каждой жилою,
Всей своей материнской силою,
Сердцевиной таежного дерева,
Всей упругостью мускула зверева,
Чтоб из треснувшей оболочки
Ледовитого, мертвого сна,
Появилась дрожащим комочком,
Необсохшим цыпленком — весна.

Она могла и пофилософствовать:

«Поэты пишут не для поэтов, скульптуры ваяют не для скульпторов; и музыканты творят не для музыкантов; что всё подлинное творится для множества людей, ради их жажды к творимому, как к насущному».

Пастернак познакомился Ариадной в июне 1935 года, когда приезжал на 12 дней в Париж на «Конгресс в защиту культуры». Марина Ивановна через несколько дней уехала в Фавьер, а Ариадна была Пастернаку гидом по Парижу. Она вспоминала потом, как каждый день приходила к нему в гостиницу, и они отправлялись гулять по городу. Они тогда подружились на всю жизнь. Всегда общались на «ты».

Под влиянием отца Ариадна стала патриоткой СССР и попросила его похлопать о её советском паспорте. Вернувшись на родину, пережила горькую судьбу — два ареста: в 1939 г (и лагерь «Потьма» на 8 лет) и в 1949 г. (и ссылка в Туруханский край), что подорвало её здоровье, но не снизило советского патриотизма.

До первого ареста (1939-1947 гг.) и после возвращения из Туруханского края в 1955 г. изредка встречалась с Пастернаком. В основном они много лет переписывались.

Приведём ряд фрагментов писем, характерных для их отношений. Их письма отличались поэтичностью, откровенностью, близостью и разницей воззрений.

Аля не боялась критиковать Пастернака и сплошь и рядом подписывала свои письма «Целую тебя. Твоя Аля» (Твоя Лая, Твоя Ая). А он подписывал, например, и так: «От души всего тебе лучшего. Твой Б.».

Их отношения имели некоторое развитие от встречи с Пастернаком в Париже в 1935 году, когда Але было 23 года, и до его письма ей в 1950 г.

1935 год — это было время, когда Пастернак для семьи Эфронов, живущих во Франции с 1925 года , «…стал заочным членом… семьи, тем самым “диким и ручным племянником и дядей”» (А. Эфрон из книги о матери).

 В 1950 г. Пастернак ей написал следующее:

«Не думай, что я начинаю роман с тобой, пытаясь влюбить тебя в себя или что-ниб<удь>подобное (я без того люблю тебя) — но смотри, что ты можешь: твое письмо глядит на меня живой женщиной, у него есть глаза, его можно взять за руку, и ты ещё рассуждаешь!»

И всё же Пастернак никогда не забывал, что Аля — дочь Марины Цветаевой и племянница Анастасии Цветаевой

Итак, фрагменты переписки Ариадны Эфрон и Бориса Пастернака (выделю слова и строки, которые считаю особенно важными).

ЭФРОН — ПАСТЕРНАКУ

Из письма от 20 сентября 1948 г.

«Дорогой Борис! Сегодня, очень рано утром, я услышала, как журавли улетают. Я подошла к окну и увидела, как они летят в смутном, рассветном небе, и потом уже не могла уснуть — все думала.

Почему написала тебе об этих журавлях, и сама не знаю. Развернула твое письмо — и они мне вспомнились.

Наверное, есть какое-то скрытое, а может быть и явное, сходство между твоим почерком и полетом этих больших, сильных птиц, вечно разорванных между севером и югом, зимой и летом, птиц без средней полосы и золотой середины в жизни. Как люблю я их крик в тумане сумерек или рассвета, и стройно-колеблющийся силуэт их эскадрильи, и того, последнего, мощными, на расстоянии бесшумными, взмахами крыльев догоняющег своих…”Всё другое уже переделано”,—пишешь ты. Не знаю. Сомневаюсь. Во-первых, одной человеческой жизни, даже семижильной, явно мало для того, чтобы переделать “всё — (хорошее или дурное).

Во-вторых — во-вторых, я настолько одичала, что необычайно трудно мне излагать свои мысли — они переродились в смутные ощущения, понятные лишь мне одной, моему единственному собеседнику. Они теснятся в голове, пока не пожирают друг друга, и тогда голове становится легче дышать. Просто мне хотелось сказать тебе, что ты, первый из известных мне поэтов, сделавший тайное —явным, выразивший то невыразимое, до чего некоторые твои предшественники — скажем Тютчев, Фет, добирались иногда, случайно. И эти их случайности являлись—на мой взгляд и мое чутье — лучшим в их лирике. Но я — плохой судья в этих вопросах, т<ак> к<ак> слух мой настолько развит — а для объективного отношения к делу это — еще хуже глухоты! — что даже самого трудного тебя понимаю я с полслова…».

ЭФРОН — ПАСТЕРНАКУ

Из письма от 14.10.48 (между двумя арестами)

«Дорогой Борис! Вчера получила книгу, а сегодня открытку. Спасибо тебе. Я недавно была в Москве несколько дней, звонила тебе, мне сказали, что ты — на даче, т<ак> ч<то> сын твой не спутал, это была именно я. Ужасно жалела, что не удалось повидать тебя, да и сейчас еще жалею…..

…Скажи, сколько времени можно читать книгу, мне и еще немногим нескольким? У меня есть мечта, по обстоятельствам моим не очень быстро выполнимая — мне бы хотелось иллюстрировать ее, не совсем так, как обычно, по всем правилам, оформляются книги, т<о> е<сть> обложка, форзац и т. д., а сделать несколько рисунков пером, попытаться легко прикрепить к бумаге образы, как они мерещатся, уловить их, понимаешь?»

ЭФРОН — ПАСТЕРНАКУ

20 ноября 1948

«Дорогой злой Борис! Позволь на этот раз не послушаться тебя, и не быть тебе другом, и не отсылать (пока еще) его” во Фрунзе, и делать себе из него муку, и тратить на него свои вечера. Тем более, что ты только что, совсем недавно, разрешил мне все это. Это раз. Во-вторых, какая может быть непосредственная связь между моим отношением к тебе и моим же отношением к роману? Хоть он и твой, но, раз написан, он уже он, сам по себе, и сам за себя отвечает. Таким образом, может быть хорошее отношение к автору и плохое — к произведению, и плохое к автору и хорошее — к произведению, и может быть отношение дух захватывающее и к тому, и к другому, одним словом — все может быть. Таким образом, если я хочу многое написать тебе о написанном тобою, то это вовсе не для того, чтобы доказать свое отношение к тебе. Это во-вторых. А в третьих — о какой закономерности недостатков говоришь ты, ты? Ты можешь говорить о закономерности недостатков, ну, скажем, своих детей — но не об этом ребенке, созданном совсем иным творческим методом!

Ты писал как ты мог и как хотел, дай же мне почитать так, как я могу и как хочу, и дай мне написать м<ожет> б<ыть> не совсем так, как мне хочется, п<отому> ч<то> я не всегда умею, но так, как смогу. И не пиши мне, Бога ради, таких, сверху чуть приглаженных, но на самом деле таких злых открыток…

Крепко целую тебя,

дорогой злой Борис!

Твоя Аля».

Его ответ на это письмо (Б.Л. Пастернак — А.С. Эфрон, 2 декабря 1948 г.):

Ангел Аля, ты мне написала за всех и лучше всех. Вероятно, ты права, и как-нибудь в другой раз, когда я буду посвободнее, я тебе объясню, как это все получилось… Ты безумно проницательна и права, этими же недостатками отличалась проза Рильке, которого я боготворил.

ЭФРОН — ПАСТЕРНАКУ

Из письма от 20 ноября 1949э

«Дорогой Борис! Твой изумительный Шекспир дошел, до меня уже давно, а мне так не хотелось отвечать на него наспех и вкратце, и все ждала, что вот-вот будет настоящий свободный вечер, когда я смогу быть наедине с тобой — несмотря на расстояние, с ним (с Шекспиром, то есть!) не смотря на столетия, разделяющие нас, и, наконец, с самой собою, несмотря на все на свете.

…Вдруг, среди снегов, снегов, снегов, еще тысячу раз снегов, среди бронированных, как танки, рек, стеклянных от мороза деревьев, перекосившихся, как плохо выпеченные хлеба, избушек, среди всего этого периферийного бреда — два тома твоих переводов, твой крылатый почерк, и сразу пелена спадает с глаз, на сердце разрывается завеса, потрясенный внутренний мирок делается миром, душа выпрямляет хребет. И больно, больно от радости, как бывало больно от маминых писем, как от встречи с тобой, как от встречи с монографией твоего отца в библиотеке рязанского художественного училища, как от встречи с твоим Детством Люверс там, где никаких Люверсов и никаких детств. На какой-то промежуток времени—вне времени — жизнь становится сестрою, ну а потом всё сначала. <…>.

Какой ты молодец, Борис!

Спасибо тебе за Шекспира, за тебя самого. Спасибо тебе за всё, мой родной. Ужасно я бессловесная, а когда словесная, то ужасно косноязычная — надеюсь, что ты и так все понимаешь, что хотела бы, да не умею, сказать. Книг у меня здесь совсем нет. Я бы очень хотел получить твои Ранние поезда. Вообще всё, что возможно твоего. Если нетрудно. Если трудно — тоже.

Крепко тебя целую. Напиши мне.

Твоя Аля.

А как чудесно изданы книги!».

ПАСТЕРНАК — ЭФРОН

Из письма от 20 дек<абря> 1949

Дорогая бедная моя Аля!

Прости, что не пишу, что и сейчас не напишу тебе. Умоляю тебя, крепись, мужайся, даже по привычке, по-заученному, в моменты, когда тебе это начинает казаться бесцельным или присутствие духа покидает тебя.

Ты великолепная умница, такие вещи надо беречь. Как хорошо ты видишь, судишь, понимаешь все, как замечательно пишешь!..

Ну, проницательность! Ну, глубина! Ну, остроумие — прелесть, прелесть!

…Как только будет возможность, пошлю тебе что-ниб<удь> из книжек или ещё что ниб<удь>, если можно будет.

От души всего тебе лучшего. Твой Б.»

ЭФРОН — ПАСТЕРНАКУ

5.1.50

«Дорогой Борис! Только что получила твое, первое здесь, письмо. Спасибо тебе. Я, кажется, не в первый раз пишу тебе о том, что почерк твой всегда, всю жизнь, напоминает мне птиц, взмахи могучих крыльев…

Ты вот пишешь, что я умница. А я, честное слово, с большим удовольствием была бы последней дурочкой в Москве, чем первой умницей в Туруханске.

Твоего Шекспира перечитываю до бесконечности. Я им безумно дорожу, и, представь себе, отдала его в руки совершенно незнакомого паренька, который пробовал достать твои стихи в здешней, очень маленькой библиотечке. Он вернул его в полной сохранности, ему очень понравилось, но он сказал, что ему было нелегко вылавливать тебя из Шекспира, очень просил только твоих стихов, у меня же нет ничего…

Крепко тебя целую и люблю. Спасибо тебе за всё.

Твоя Аля».

ПАСТЕРНАК—ЭФРОН

19 янв<аря> 1950

Дорогая моя Алечка, спасибо тебе за твое письмо воздушной почтой от 5-го янв<аря>, родная моя. И опять ничего не напишу тебе не из-за недосуга или какой-ни<будь>важность” моих дел, а из-за невозможности рассказать тебе главную мою печаль, что было бы глупо и нескромно, и что вообще невозможно по тысяче иных причин.

…Послал тебе немного денег и две-три книжки. Когда, наконец, выйдет однотомник Гёте с 1-й частью Фауста в моем переводе и если будут оттиски, пошлю тебе. Крепко целую тебя.Твой Б.»

ЭФРОН — ПАСТЕРНАКУ

31.1.50

«Дорогой мой Борис, это не письмо, а только записочка, через пень колоду возникающая в окружающей меня суете и сутолоке. Я получила всё, посланное тобой, и за всё огромное тебе спасибо. Стихи твои опять, в который раз, потрясли всю душу, сломали все ее костыли и подпорки, встряхнули ее за шиворот, поставили на ноги и велели — живи! Живи во весь рост, во все глаза, во все уши, не щурься, не жмурься, не присаживайся отдохнуть, не отставай от своей судьбы!

Безумно, бесконечно, с детских лет люблю и до последнего издыхания любить буду твои стихи, со всей страстью любви первой, со всей страстью любви последней, со всеми страстями всех Любовей от и до.

Помимо того, что они потрясают, всегда, силой и точностью определения неописуемого и невыразимого, неосязаемого, всего того, что заставляет страдать и радоваться не только из-за и не только хлебу насущному, они являлись всегда, и всегда являться будут критерием совести поэтической и совести человеческой.

Я тебе напишу о них, когда немного приду в себя — от

них же.

На твое письмо я немного рассердилась.

<Не надо>, дорогой мой Борис, ни обнадеживать, ни хвалить меня, ни, главное, приписывать мне свои же качества и достоинства….

Больше же всего я рассердилась на то, что, мол, я могу подумать о начале какого-то романа или о чем-то в этом роде. Господи, роман продолжается уже свыше 25 лет, а ты до сих пор не заметил, да еще пытаешься о чем-то предупреждать или что-то предупреждать. Я выросла среди твоих стихов и портретов, среди твоих писем, издали похожих на партитуры, среди вашей переписки с мамой, среди вас обоих, вечно близких и вечно разлученных, и ты давным-давно вошел в мою плоть и кровь. Раньше тебя я помню и люблю только маму. Вы оба — самые мои любимые люди и поэты, вы оба — моя честь, совесть и гордость.

Что касается романа, то он был, есть и будет, со встречами не чаще, чем раз в десять лет, на расстоянии не меньшем, чем в несколько тысяч километров, с письмами не чаще, чем бог тебе на душу положит. А то, м<ожет> б<ыть>, и без встреч и без писем, с одним только расстоянием.

Дни еще кое-как, а ночью все та же рука вновь и вновь выдирает все внутренности… Как четко и как страшно думается и вспоминается ночью… Мой, бесконечно родной, прости мне мое косноязычие, мое ужасное смоковничье неумение выразить то, что чувствую, думаю, знаю. Но ты, который понимаешь язык ветра, дождя, травы, конечно поймешь и меня, несложную.

Целую тебя и желаю тебе.

Твоя Ал».

 ПАСТЕРНАК — ЭФРОН

19 февр<аля> 1950

«Дорогая Аля! Зачем ты называешь свое большое, полное души и мысли письмо короткой временной запиской, и собираешься сверх неисчислимо многого, сказанного уже в нем, написать мне еще что-то о стихах, точно я такой ненасытный вампир,— не надо, Аличка. Эти книжки я послал тебе после твоих слов опареньке в клубной библиотеке, на случай, если кому-ниб<удь> понадобится.

Я долго болел гриппом с очень высокой температурой и чувствую себя еще и сейчас совсем разбитым. Тут было какое-то подытоживающее потрясение всего жизненного существа, и чем-то вроде обвинительного приговора после болезни, как после судебного разбирательства, над душой повисла растерянность и слабость.

Я боюсь заговаривать с тобой на эту тему, потому что каждый такой мой намек будет вызывать бурю твоих возражений, но мое авторское барахтанье в жизни чересчур затянулось, у многих гораздо раньше опускались руки, и ведь это недоразумение, я давно смирился и вообще никогда ни на что не в претензии.

Я рад, что я житейски нужен семье и нескольким близким, и хотел бы быть нужным двум-трем людям вроде тебя, которых люблю. ..

Целую тебя.

Твой Б.

Сообщи, пожалуйста, Асе, что я хвораю и не так скоро напишу ей.

ПАСТЕРНАК—ЭФРОН

22 февр<аля> 1950

Дорогая Аля!

Я тебе написал на днях в состоянии такой хандры и вероятно, умственной расслабленности, что не уверен, не были ли в письме нарушены законы смысла и согласования частей речи,— ты оставь без внимания то письмо.

Мне гораздо легче сейчас, не беспокойся обо мне. Все же одно соображение, высказанное там, остается в силе. Не воображай, пожалуйста, что ты в каком-то нравственном долгу передо мной, что ты меня в чем-то недостаточно убедила, чего-то не договорила или не дописала. Ты всегда исчерпывающе красноречива и сильна, я чувствую и знаю твою любовь и горжусь твоей одаренностью и одухотворением. Я все знаю, не трать времени и сил на меня, они так нужны, так нужны тебе в твоих чудовищных условиях. Говорю не обиняками, это причины прямые, никаких других нет.

Всего тебе лучшего. Будет время и возможность, опять напомни о себе. Спасибо тебе.

Твой Б.»

ЭФРОН—ПАСТЕРНАКУ

6.III.50

Дорогой Борис! Получила два твоих гриппозных письма, одно за другим. Нет, дорогой мой Борис, я очень далека от того, чтобы чувствовать себя в долгу перед тобой, и от мысли, что я могу или должна что-то доказать тебе. ..

Ты знаешь, я так люблю всякие демонстрации, праздники, народные гулянья и даже ярмарки, так люблю русскую толпу, ни один театр, ни одно нарочное зрелище никогда не доставляло мне такого большого удовольствия, как какой-н<и>б<удь> народный праздник, выплеснувшийся на улицы — города ли, села ли…

Крепко тебя целую. Не болей больше!Твоя Аля»

ПАСТЕРНАК — ЭФРОН

29 марта 1950

Дорогая Аля!

Получил замечательное твое, по обыкновению, письмо в ответ на мои гриппозные и отвечаю, по обыкновению, коротко и второпях.

Чудно ты пишешь о приезде депутата, о встрече его и о себе. Ты сама это знаешь…

Я тебя крепко целую.

Я обрадовался твоему письму еще и оттого, что начал беспокоиться о твоем здоровье.

Твой Б.».

ЭФРОН — ПАСТЕРНАКУ

10 апреля 1950

Стихи твои <к роману в прозе>— прекрасны. Спасибо тебе за них, за то, что ты их пишешь, за то, что ты — ты.

…А наше село чем-то похоже на Вифлеем. Каким-то библейским убожеством, м<ожет> б<ыть> таящим в себе Чудо, а м<ожет> б<ыть> только ожиданием его, чаянием…

Спасибо тебе за всё.

Целую тебя.

Твоя Аля.

ЭФРОН—ПАСТЕРНАКУ

5.5.1950

«Дорогой Борис!

…Скоро ледоход. Я впервые увижу его на такой большой реке. Енисей — огромный, шире Волги на много. Я боюсь ледохода, даже на Москва-реке. Это страшно, как роды. Весна рожает реку. Последний ледоход я видела в прошлом году на Оке, и мне было в самом деле и страшно и немного неловко смотреть, как на что-то личное и тайное в природе, несмотря на то, что всё было так явно!

…Крепко тебя целую.

Твоя Аля.»

ПАСТЕРНАК — ЭФРОН

25 мая 1950

«Дорогая Аля!

…У тебя очень хорошо о весне, о ледоходе. У меня все так же нет ничего своего, что я мог бы послать тебе. Посылаю тебе однотомник Гете нарочно без надписи, чтобы ты могла подарить его Вашей библиотеке с твоей собственной, если это тебе будет интересно. В однотомнике есть мой перевод Фауста, и не будет ничего удивительного, если он удовлетворит тебя.

Сколько принесено было в жизни жертв призванию, какая создана замкнутость и пр<очее>, пора, кажется, научиться. Гораздо удивительнее совершенство остальных переводов, мелких и крупных, людей с более скромным именем, среди которых мой Фауст затерялся.

Это было для меня открытием. И переводить, как оказывается, не стоит, все научились.

Крепко целую тебя.

Как только будет возможность, переведу тебе денег.

Твой Б.».

[ПАСТЕРНАК—ЭФРОН

28 мая 1950

«Дорогая Аля!

…Прости меня за торопливость, послал тебе заказной

бандеролью однотомник Гете, посмотри, что тебе будет

интересно, и потом от себя со своей надписью подари в

Вашу библиотеку.

Твой Б.».

ЭФРОН—ПАСТЕРНАКУ

7.VI.50

«Дорогой Борис! Получила твое письмо, и второе со стихами…

…Мне очень понятно все, о чем ты говоришь <о Париже 1935 года>.

…Я ужасно устала. Такая длинная, такая темная и холодная зима, постоянное, напряженное преодоление ее, а теперь вот весна — дождь и ветер, ветер и дождь, вздыбившаяся свинцовая река, белые ночи, серые дни.

…Пишу тебе ночью. Без лампады. Спать не хочется и жить тоже не особенно. Тем более, что живется так нелегко, так дергано и так неуверенно!<…>

Книгу, о к<отор>ой пишешь, еще не получила, жду с нетерпением и вряд ли отдам. Самой нужны стихи. По уши увязла в прозе.

Спасибо тебе за все, за все, мой дорогой. Как только у меня что-н<и>б<удь> ≪утрясется≫, напишу тебе по-человечески, а сейчас только по-дождливому пишется.

Очень люблю тебя за всё.

Твоя Аля».

ЭФРОН — ПАСТЕРНАКУ

8.IX.50

«Дорогой Борис! Все никак не удается написать тебе, а вместе с тем нет ни одного дня, чтобы не думала о тебе и не говорила бы с тобой. Но занятость и усталость такие, что всем этим мыслям и разговорам так и не удается добраться до бумаги. Большое, хоть и ужасно запоздалое, тебе спасибо за твоего Фауста

… Я, любя твое, очень к тебе придирчива, но тут о придирках не может быть и речи —безупречно.

Вообще — прекрасен язык твоих переводов, шекспировские я все читала, ты, как никто, умеешь, помимо остального, передавать эпоху не вдаваясь в архаичность, что ли, благодаря этому читающий чувствует себя современником героев, их язык — его язык. Необычайное у тебя богатство словаря. Фауста прочла сперва начерно, сейчас перечитываю медленно и с наслаждением, по-настоящему наслаждаюсь каждым словом и словечком, рифмами, ритмами, и тем, что всё это—живое, крепкое, сильное, настоящее.

Милый мой Борис, жестоко ошибаются те, кто не чувствует в твоем творчестве жизнеутверждающего начала. Тебе, конечно, от этого не легче! Не тот критик плох, который писать не умеет,— а тот, который не умеет читать! <…>

Благодаря тебе с жильем все у меня налажено и улажено, славный маленький домик на берегу Енисея, комната и кухня, живем вдвоем с приятельницей и с нами собака…

…Крепко тебя целую.

Твоя Аля».

ПАСТЕРНАК — ЭФРОН

21 сент<ября> 1950

«Дорогая Аля!

Прости, что давно не пишу тебе, и не тревожься. Как здоровье твое? Боюсь об этом и думать, бедная ты моя…

Прости, и толкового письма жди от меня не скоро. На пристройку к енисейскому домику хочу послать тебе, но смогу не раньше ноября…

Как мы с тобой похожи!..

Целую тебя.

Твой Б.»

ПАСТЕРНАК — ЭФРОН

30 сент<ября> 1950

«Дорогая моя Аля!

…Я опять получил от тебя письмо, полное души и ума, про лес, про твою маму, про мои переводы. Я всегда кому-нибудь показываю твои письма, хвастаю ими, так они хороши.

Но зато я тебе пишу в последнее время пустые, бездушные, торопливые записки, лишенные содержания, просто, чтобы ты не думала, что я забыл тебя, и не беспокоилась»

ЭФРОН—ПАСТЕРНАКУ

7 октября 1950

«Дорогой Борис!

Как я обрадовалась, увидев, наконец, твой почерк на конверте!

Дорогой Борис, если бы ты только знал, как мне хочется домой, как мне ужасно тоскливо бывает,— выйдешь наружу, тишина, как будто бы уши ватой заткнуты, и такая даль от всех и от всего! Возможно, полюбила бы я и эту даль, м<ожет> б<ыть>, и сама

выбрала бы её — с ам а! Когда отсюда уходит солнце, я делаюсь совсем малодушной. Наверное, просто боюсь темноты!

Крепко тебя целую, пиши открытки, очень буду ждать. Если за лето написал что-н<и>б<удь> свое, пришли, пожалуйста, каждая твоя строчка — радость.

Твоя А ля».

ПАСТЕРНАК —ЭФРОН

5 дек<абря> 1950

«Аля, родная, прости, что я так редко и мало пишу тебе, настолько реже и меньше, чем хотел бы, что кажется, будто не пишу совсем. Не сочти это за равнодушие или невнимание…

Человек, который так видит, так думает и так говорит, может совершенно положиться на себя во всех обстоятельствах жизни. Как бы она ни складывалась, как бы ни томила и даже ни пугала временами, он вправе с легким сердцем вести свою, с детства начатую, понятную и полюбившуюся линию, прислушиваясь только к себе и себе доверяя.

Радуйся, Аля, что ты такая. Что твои злоключения перед этим богатством! Крепко тебя целую.

Твой Б».

ЭФРОН —ПАСТЕРНАКУ

5 июня 1952

Дорогой мой Борис! Еще плывут по Енисею редкие льдины, а уже июнь! Никак не могу привыкнуть к тому, что здешняя природа и погода так отстают от общепринятого календаря, да и вообще от всего на свете. За окном — безнадежный дождь, мелкий, нудный…

Поговорить даже не с кем. Правда, все мои былые собеседники остаются при мне, но ведь это же монолог!

А о диалоге и мечтать не приходится. Тоска, честное слово!..

Ты прости меня, что я к тебе со своими дождями лезу, как будто бы у тебя самого всегда хорошая погода…

Когда же ты устанешь переводить и захочешь пойти покопаться в огороде, вот в эту самую минутку, между переводом и огородом, напиши мне открытку. (Хотя бы.) Пусть у меня будет хоть иллюзия диалога.

И не столько из-за дождя я написала тебе… сколько из-за желания сказать тебе что-то от всего сердца хорошее. И опять не вышло.

Крепко тебя целую. Будь здоров!

Твоя Л АЯ».

ПАСТЕРНАК —ЭФРОН

14 июня 1952

«Дорогая Аля!

Я еще по поводу предыдущего твоего письма хотел повторить тебе, какая у тебя замечательная и близкая мне наблюдательность

Я здоров, я живу незаслуженно хорошо, Аля, с блажью, фанабериями (проза, чтение), которые позволяю себе.

Мы завтра переезжаем на дачу, и я тебе пишу эти поспешные строки в обстановке подведенных итогов и валяющихся на полу обрывков веревки и оберточной бумаги.

Мне хорошо, Аля, я стал как-то шутливо-спокоен. Я не остыл в жизни, а готов загореться и горю как-то шире, целым горизонтом, как будто я только часть пожара, вообще только часть того, что думает воздух, время, человеческая природа (в возвышающем отвлечении), я боюсь сглазить, я боюсь это говорить. Меня нечего жалеть, я что-то вроде Хлестакова, я заедаю чужой век, мне выпала даром, неизвестно за что, м<ожет> б<ыть>, совсем не мне предназначенная судьба, незаслуженно, неоправданно.

Вот моя открытка тебе, между переводом и огородом. Я летом хочу кончить роман, так, как он был начат, для себя самого.

Tout à toi1 Б.»

ЭФРОН —ПАСТЕРНАКУ

1 октября 1952

«Дорогой мой Борис! Спасибо тебе за твое чудесное письмо, пришедшее ко мне с первым снегом, выпавшим на Туруханск

Из круглосуточного дня мы уже нырнули в такую же круглосуточную ночь — круглая, как сирота, ночь! И, когда переболит и перемелется в сердце лето, солнце, тогда настанет настоящая зима, по-своему даже уютная.

А вообще-то жить было бы еще несравненно труднее, если бы я не чувствовала постоянно, что ты живешь и пишешь. В этом какое-то оправдание моей не-жизни и не-писания, как вышеназванная ночь оправдывается вышеназванным днем

Я скоро напишу тебе, более или менее как следует, ответ на твое письмо, а пока просто коротенькое за него спасибо, радость ты моя! Целую тебя, главное — будь здоров!

Твоя А яë».

ПАСТЕРНАК —ЭФРОН

12 января 1953

«Аля, Алечка! Ты и твои слова все время были со мной. Я — дома, скоро с Зиной поеду в санаторий. Все время чувствую сердце, теряюсь, до каких границ распространять осторожность, всякое ли сжатие, укол и прочее принимать за предупредительный сигнал, но тогда можно с ума сойти…

Милый друг, без конца целую тебя».

ЭФРОН—ПАСТЕРНАКУ

26 октября 1955

«Дорогой мой Борис! Прости, что я такая свинья и не отозвалась сразу на твое письмо. .. 

Боренька, твой роман мы все будем читать в таком виде, в каком ты захочешь, все это зависит только от твоего желания, мы-то, читатели, давно готовы. И в то время, которое тебе будет удобно, и в любую очередь

Нет, я совершенно не стремлюсь тебя видеть насильно, ни пр’ езжать к тебе, я очень хорошо знаю и понимаю, что в часы работы ты занят, а в часы отдыха — отдыхаешь, и что каждый лишний и нелишний человек тебе вроде кошки через дорогу, я очень люблю тебя и за это, м<ожет> б<ыть> не так бы —именно за это! — любила, если бы не <нала, что я у тебя всегда близко, под рукой — и что ты меня любишь больше, и помнишь больше именно оттого, что между нами всегда пропасти и расстояния километров и обстоятельств, и что иначе и быть не должно. Это уже традиция.

На болшевской даче ужасный холод, я там простудилась и сейчас больная и злая.

Заканчиваю подготовку предполагаемого маминого сборника, это очень трудно, и ты знаешь, почему».

ЭФРОН—ПАСТЕРНАКУ

26 октября 1955

(Сначала здесь изложены упреки Пастернаку, что он не сохранил писем Марине Цветаевой к нему, которые завершаются фразой:

«Боже мой — мама вечная моя рана, я за неё обижена и оскорблена на всех и всеми и навсегда. Ты-то на меня не сердись, ты ведь все понимаешь.

Целую тебя и люблю.Твоя А я».

Удивительная и трогательная дружба-любовь связывали этих замечательных людей, не смотря на разницу судеб и возраста…

Особых пристрастий Ариадны Эфрон к музыке нам неизвестны. Она сама была, как яркая и недосочинённая музыкальная пьеса

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Юлий Зыслин: Дочь Цветаевой Ариадна и Борис Пастернак (1935-1958)

  1. Прекрасный диалог двух выдающихся замечательных людей. Очень трогательная любовь — настоящая, глубокая, невозможная из-за жизненных рамок, но одухотворяющая. Спасибо, уважаемый Юлий, за возможность познакомится с поэзией простых эпистолярных строк талантливейших мастеров художественной речи.

Добавить комментарий для Абрам Торпусман Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.