ТАК И ЖИЛ он здесь, покоряя за высотой высоту, влюблённый в наш город сын Эстонии — талантливый учёный, кандидат экономических наук, возглавивший в ЛГУ Клуб ветеранов лёгкой атлетики. Ну а теперь Юри Аадович Тармак продолжает своё дело уже в отчем краю. Говорят, что жутко огорчён теми трениями, которые возникли между его маленькой страной и огромной Рос­сией: потому что именно под нашим питерским небом, обретя здесь и жену, и вообще много хороших друзей, столь успешно торил путь в науку и ковал свою всемирную спортивную славу...

Олимпийский характер.

Лев Сидоровский

Окончание Начало

Глава 3-я.

И у лодки выросли крылья…

 Слово — об участнике пяти Олимпиад,  мастере спорта международного класса,  судостроителе Юрии Лоренцсоне 

ЭТО БЫЛО в конце шестидесятых… Человек вбежал на Дворцовую площадь, пересёк финишную черту и, как бы сбрасывая груз тридцати километров, устало прошёл ещё несколько шагов… Кто-то из зрителей подтолкнул локтем соседа:

 — Это же Лоренцсон, наш, с Балтийского… Ума не прило­жу: ну зачем себя так истязать? Ведь ему уже под сорок, и потом — знаменитый на весь мир рулевой, чемпион Европы, две Олимпиады за спиной…

Когда мы познакомились, у Юрия Евгеньевича за спиной ос­тавалось уже пять Олимпиад (больше, чем у любого из наших земляков) и восемь стартов на трассе Пушкин — Ленинград…

 ***

ТЯЖЕЛЕЕ всего он бежал здесь в пятьдесят шестом. Погода тогда выдалась мерзкая — дождь со снегом, и, казалось, ноги вот-вот откажутся повиноваться. Бежал и думал: «Не та фор­ма…» Впрочем, откуда форме было быть «той», если Юрий только-только вернулся из далёкого Атбасарского района, где с такими же, как он, добровольцами сначала строил зернохра­нилище, а потом сутками, почти без сна, таскал туда тяжелен­ные носилки: машины с целинной пшеницей шли и днём, и ночью… И вот теперь, беря старт в Пушкине, у вокзала, при­колол на майку почётный знак «За освоение целинных земель», которым его там, в Казахстане, наградил ЦК комсомола. Незаметно бросил взгляд на соперников: ни у кого больше такого значка не было… Только миновал городскую черту, понял: вот что значит всё лето без тренировки… Но он упрямо одолевал всё новые и новые километры, и на финише выяснилось, что из ста восьмидесяти оказался отнюдь не в числе последних, а двадцатым.

Вспоминая тот очень давний случай, я пытаюсь сейчас уяснить для себя, откуда в этом весьма хрупком на вид чело­веке (рост, как говорится, — «метр с шапкой», вес — пятьде­сят килограммов), таилась такая недюжинная силища? Откуда такой характер? Наверное, всё началось ещё в детстве, тем более что детство опалила война…

 ***

ИХ У ОТЦА с матерью было пятеро. Пять сыновей. Жили на Большой Пушкарской, до Крестовского острова не так уж дале­ко, а там, на Крестовском, на Стадионе печатников, отец по вечерам частенько играл в городки. И сыновья тоже пробовали бросать в цель толстенные палки, называемые битами, а потом наперегонки бежали к трамвайной остановке…

Пришла война, и Юра увидел, как горят Госнардом и люби­мые «американские горы», увидел огромную воронку, разворо­тившую Татарский переулок, что против Зоосада. Однажды ему захоте­лось посмотреть «на бомбёжку» из окна, что на чёрной лестни­це, однако эта идея чудом не стоила мальчишке жизни, потому что взрывной волной на лестнице выбило не только стёкла, но и двери…

Отец воевал, а сыновья с мамой весной сорок второго оказались в глухой тыловой деревеньке. С учёбой там было поставлено туго, зато работать Юре приходилось вдосталь: и коров пас, и траву косил, и снопы вязал… В общем, зараба­тывать на хлеб он стал рано, а потом, вернувшись на невские берега, старался наверстать всё, что недополучил в горемыч­ной их школе, где на все классы была лишь одна учительница, да и то — по географии…

Затем пришёл он на Балтийский завод, в конструкторское бюро, учеником чертёжника, и с той поры в его трудовой книж­ке оставался всё тот же, один-единственный штамп.

Старший брат бегал на лыжах за свой техникум, и Юрий — с ним. Учился у Валентина, как руку с палкой назад отбрасы­вать, чтобы толчок был сильнее, чтобы рука как бы посылала тело вперёд (эта техника лыжного бега у нас тогда только вводилась), и, когда в такой манере на заводском первенстве прошёл десять километров, на Юрия сразу обратили внимание. Да, очень элегантно выглядел он на трассе в своём более чем скромном спортивном костюме: старая куртка и рабочие брюки в носки заправлены…

Лоренцсона включили в сборную завода, а вскоре Юрий на­ряду с лыжами стал заниматься сразу почти во всех спортивных секциях — и легкоатлетической, и волейбольной, и баскетболь­ной… Для него ничего не составляло после работы, да ещё после занятий в вечернем техникуме, часов в одиннадцать ве­чера выбежать в парк — и мимо «Великана», через Кировский мост, а потом по набережной, где Эрмитаж, через Дворцовый мост, Стрелку, мост Строителей (который потом переименуют в Биржевой)… И так — два или три кру­га… Вероятно, именно бег навсегда избавил его от простуд: за все годы, что на заводе, брал больничный лист всего два раза, да и то на пару дней. Юрий Евгеньевич с улыбкой пове­дал мне, как однажды в ЦПКиО, после солидной тренировки, отправился было домой, а навстречу — знаменитый олимпийский чемпион Тюкалов:

 — Ты куда это? Давай-ка пробежимся вместе…

 — Да я уже вроде двадцать километров накрутил…

 — Ну, хоть кружочек, неужели слабО?

СлабО? Завёлся и прибавил к тем двадцати еще два «кру­жочка» по Елагину острову.

 ***

ЭТО СЛУЧИЛОСЬ, когда он уже занимался в гребном клубе. Были у них на Балтийском ребята, которые входили в олимпийс­кую сборную. Выступив в Мельбурне на «четвёрке распашной», решили собрать «восьмёрку». Встретили Юрия, которого знали по лыжам:

 — Сходи с нами на руле…

А его и упрашивать не надо. Прошлись пару раз вдоль Ка­менного острова и тут же решили: включаем в экипаж!

То, что рулевой — профессия дефицитная, Лоренцсон узнает позже. И на своей шкуре поймёт, почему — дефицитная? В самом деле, вроде бы со стороны и не такое уж мудрёное это занятие: гребцы — те да, стараются, исходят потом, а ты, ка­жется, сиди себе спокойненько на руле… Но, как выясняется, именно рулевому достаётся сполна: и ветер его продувает, и водой его заливает, причём согреться нет никакой возможнос­ти. А если на финише неудача, то именно на него, как прави­ло, валятся все шишки — мол, «эх, прозевал…» Потому что именно он должен лучше всех чувствовать лодку, не позволяя ей «рыскать» по дистанции, именно от него требуется исключительный глазомер, именно ему приходится ежесекундно контро­лировать действия команды:

 — Саша, не гони банку!..

 — Лёня, аккуратней на заносе!..

 — Игорь, не хватай рака!.. (Это значит, что Игорь заце­пился за воду веслом).

Трудно углядеть за всеми соперниками, мгновенно оцени­вая ситуацию, складывающуюся в гонке. Трудно держать точный курс при боковом ветре. Трудно скрупулезно следить за техни­ческим состоянием лодки, и Юрий, кстати, не доверял никому, даже тренеру, — сам без конца проверял, надёжно ли закреплены уключины, нормально ли ходит банка, в порядке ли подножки и рулевой тросик… Ещё мучительно трудно соблюдать строжайшую диету, чтобы твой вес, не дай бог, не превысил пятидесяти килограммов. И не сорвать голос на трассе — тоже непросто. Когда на первых своих официальных соревнованиях в Химках после гонки, шатаясь, поднялся на плотик, выяснилось: от старта до финиша потерял три килограмма — он и потом всегда будет чувствовать себя на финише, словно выжатый лимон.

Но Юрий всё равно уже «заболел» лодкой… А тут его ещё включили в молодёжную сборную Ленинграда, и они сразу же составили крепкую конкуренцию «старичкам», заняв на чемпио­нате страны третье место. А потом выиграли отборочные предо­лимпийские соревнования. Однако в Риме, на озере Альбано, всё-таки сказалось отсутствие опыта международных встреч — домой возвратились без медалей…

Эта неприятная закономерность повторялась ещё несколько раз: дома побеждают, за рубежом — проигрывают… И тут вдруг загребной «восьмёрки» «Жальгириса», которая собиралась в Фи­ладельфию, на матч СССР — США, попросил у тренерского сове­та, чтобы на усиление дали им Лоренцсона. Так Юрий впервые вкусил сладость победы под чужим небом. Потом в этом составе они становились первыми не раз, но пришёл черёд токийской Олимпиаде — и снова осечка: рассчитывали, как минимум, на «серебро», однако перед стартом заболели двое, и в результа­те — только пятое место…

Ту неудачу Лоренцсон переживал до конца своих дней. За­то с удовольствием вспоминал, какой потрясающий спурт после заминки на старте показали в Мехико. Из Мехико привёз домой свою первую олимпийскую медаль, бронзовую.

Спустя четыре года, в Мюнхене, поначалу тоже всё скла­дывалось вроде удачно: в полуфинальном заезде ленинградский экипаж финишировал первым, оставив позади лодки Чехословакии и Румынии, занявшие затем призовые места. Однако в итоге на­ши земляки оказались без наград.

…И вот сорокашестилетний Лоренцсон прибыл в Монреаль, на свою пятую Олимпиаду. Здесь его маленькая команда (Юрий Шуркалов и Дмитрий Бехтерев) стала «серебряной», и потом мо­гучие гребцы тискали в объятиях худенького Юрия Евгеньевича:

 — Ты же самый мудрый из всех рулевых!

Не только эти двое, но и другие друзья-товарищи час­тенько величали Лоренцсона «мудрым», имея в виду наряду с вы­сочайшим профессионализмом рулевого также и чисто человечес­кие его качества. Предельно жёсткий на дистанции, он в лич­ном общении был бесконечно мягок, и никакая слава вскружить Юрию голову была неспособна. Но если вдруг команду начинали преследовать неудачи и, как реакция, возникали очень опасные разговорчики на тему — «кто кого возит?», самый старший в экипаже Лоренцсон мгновенно зажимал в кулак всю свою мяг­кость и терпимость. Сколько раз ребята потом бывали ему бла­годарны за нелицеприятные слова в свой адрес — ведь иногда и не знаешь, что в конечном счёте важнее: чемпионская медаль или сохранённый для грядущих баталий коллектив?

 ***

ПОМНЮ, как в 1980-м на Балтийском открывалась спартаки­ада, и первым на заводской стадион вступил человек в ослепи­тельно белом костюме. В его вытянутой руке развивалось алое знамя, а через плечо спускалась такая же алая лента, сплошь усыпанная наградами… Зрители знали: это не только всемирно знаменитый спортсмен, чье имя внесено в «Летопись комсомоль­ской славы», но и заслуженный балтиец, ударник труда…

А потом, вечером, оказавшись у Юрия Евгеньевича дома, я бережно снял со стены эту тяжёлую ленту и сразу реально ощу­тил, каков «вес» спортивных побед рулевого. Медали олимпийс­кие, медаль с чемпионата мира, четыре — с чемпионатов Евро­пы… Вот эта — память о триумфе в США, а рядом — о выигрыше в Англии. Еще несколько — с Люцернской регаты, и из Дуйсбур­га, и из Манхайма, и из Познани, и из Саубади…

После успеха на Хенлейнской регате ребята решили, по местной традиции, на радостях бросить своего рулевого в во­ду, однако сделали это не вполне удачно, и Лоренцсон ударил­ся спиной об угол плота. Общая радость в момент погасла, по­тому что травма оказалась весьма серьёзной. Опасались, что Юрий не сможет участвовать в чемпионате Европы, который был буквально на носу. Но, несмотря на боль, он спустя всего лишь две недели после этого случая сумел привести свою ко­манду к «серебру»…

Да, только разных зарубежных регат у него за спиной к времени нашего знакомства было больше сорока. А это значит, жизнь — в разъездах. Однако всякий раз, оказавшись далеко от родных мест, даже в самых экзотических краях, Юрий Евгень­евич (по складу характера человек очень домашний) жутко ску­чал по жене, дочкам, друзьям и, когда возвращался, непремен­но приходил к Неве, чтобы молча постоять на её берегу.

Хозяин уютной квартиры показал гостю удостоверение ру­левого первого класса, и оно поначалу не произвело на меня никакого впечатления, однако, бросив взгляд на номер доку­мента (№ 1!), понял, что Лоренцсон получил такую книжечку в стране самым первым, а это, согласитесь, деталь немаловаж­ная. Ещё хранилась здесь старая вылинявшая майка с заводской эмблемой и словом «чемпион» — этой майкой Юрия увенчали, когда он впервые быстрее всех на заводе пробежал пять кило­метров. Хотите — верьте, хотите — нет, но знаменитый руле­вой, пятикратный олимпиец, мастер спорта международного класса продолжал отдавать предпочтение всё-таки самой первой и самой главной своей любви — лёгкой атлетике, бегу, хотя не поднялся тут выше второго разряда. И поэтому старую маечку Лоренцсон ценил больше всех других наград…

 ***

ДО ЗАВОДА Юрий Евгеньевич добирался только пешком, и ходил он, по общему мнению, словно юноша. Если же позволяло время, отправлялся с дочками на такой знакомый ещё с довоенного детства Крестовский остров… А коль оказывался у греб­ного клуба, кто-нибудь из тренеров обязательно просил:

 — Юра, сходи с моими на руле…

Немолодой уже человек снова садился за руль, мальчишки жадно ловили каждое его слово, и лодка летела красиво… И вспоминалось, как однажды, после какого-то яркого финиша, знаменитый их загребной Зигмас Юкна похлопал Лоренцсона по плечу:

 — Знаешь, хороший рулевой может немножко помочь хорошей команде, а плохой может испортить всё. Ты помогаешь не нем­ножко…

Вот и теперь, с мальчишками, руль он держал крепко, — вразрез волне, и тем казалось, что у лодки вырастали крылья…

Как жаль, что в 2003-м Юрия Евгеньевича не стало…

 

Глава 4-я.

 За высотою — высота…

 Слово — об олимпийском чемпионе,  заслуженном мастере спорта СССР  Юри Тармаке

 ОДНАЖДЫ, когда после неудачной тренировки расстроенный Юри (так, кстати, правильно звучит его имя, а не «Юрий», как пишут некоторые журналисты) возвращался к себе, на Пярнуское шоссе, оказавшийся рядом в автобусе школьный приятель заме­тил:

 — Послушай, может, тебе вообще с прыжками распрощаться? Ведь мы, эстонцы, — народ северный, сдержанный, а для этого вида спорта темперамент, наверное, требуется совсем другой, южный. Хочешь факты? Пожалуйста. Кто стал олимпийским чемпи­оном два года назад? Шавлакадзе, а он из Грузии. Кто бьёт рекорды сейчас? Брумель, а он с Украины. Южане, в общем…

Юри закусил губу: опять эти сетования насчёт «северного темперамента»… Неужели совсем уж ничего не значат для ре­зультата и характер человека, и воля, и мастерство, наконец, если только человек родился не под жарким небом Тбилиси или, допустим, Одессы? Во всяком случае, в их семье думали иначе.

Сколько Юри себя помнит, он всегда очень любил рассмат­ривать отцовские кубки, дипломы, большие цветные фотографии в журналах: дискобол Ааду Тармак был двукратным чемпионом СССР. Ещё вспоминается ему, как на пляже близ речки Пяскулы мама втыкала в песок два прутика, помещала сверху третий и учила семилетнего сына брать эту высоту «ножницами». Потом и Юри, и его старший брат Тоомас, и другие друзья-приятели оккупировали площадку, что раскинулась как раз против дома. На этой площадке обычно пасся скот, и ребята, не обращая внимания на животных, стали устраивать тут свои «спартакиа­ды»: гоняли мяч, крутили педали велосипеда, метали диск, копьё, прыгали… Сами изготовили дипломы и торжественно вручали их «чемпионам», но Юри первую спортивную награду полу­чил не здесь, а в школе, когда единственный из всей наимладшей возрастной группы смог толкнуть ядро на 4 метра 25 сан­тиметров. Чемпиону было десять лет…

А вообще-то с рекордами ему не везло. Помнится, тогда же, в третьем классе, все прыгали в высоту, и Тармак с сосе­дом по парте, кое-как одолев 85 сантиметров, дружно поделили два последних места. Если же устраивался кросс, то Юри обыч­но замыкал цепочку бегунов, причём — с отрывом от предпос­леднего метров на двадцать. В общем, в сборную школы парень не попал, однако носа Тармак не вешал, потому что его брали в… судьи. Даже стал участником специального семинара судей по лёгкой атлетике, и потом мальчишке доставляло огромное удо­вольствие вести протоколы соревнований или громогласно объ­являть результаты. Как видите, путь к грядущим рекордам для Юри отнюдь не был усыпан розами. Тармак терпеливо искал своё место под спортивным солнцем, и тут всё решила сама его при­рода: парень начал заметно прибавлять в росте. «С длинными ногами удобней всего прыгать в высоту», — решил он и добился права выступать за сборную школы. Однако на первенстве Тал­лина среди сверстников с результатом 135 сантиметров занял лишь 34-е место. Было тогда Тармаку тринадцать. А в девят­надцать он станет чемпионом Эстонии среди взрослых, Никому не известным спортсменом впервые выехав из родного города, победит всех на соревновании юниоров в Батуми: там ему поко­рится двухметровый рубеж…

 ***

В ТОМ 1965-м Тармак заканчивал школу. Чуть ли не все ночи напролёт проводил в обсерватории, наблюдая за небесными светилами. Даже организовал общеэстонский Клуб молодых аст­рономов и возглавил его — в общем, человеку было ясно, чем заниматься дальше. Правда, в их маленькой республике на аст­рономов не учили, и Юри отправился на невские берега, выдер­жал трудный конкурс в Университет: на два «ленинградских» места претендовало девять его земляков, причём один — с зо­лотой медалью. Потом, успешно проучившись на математико-ме­ханическом факультете три года, перешёл на экономический, и этот его шаг был не признаком беспочвенных метаний, а, нао­борот, — результатом долгих и серьёзных раздумий о собствен­ном призвании и о той оптимальной пользе, которую может при­нести людям.

Занимался всерьёз, оценки по профилирующим предметам имел только высокие, и большой спорт, в котором жил тоже очень напряжённой жизнью, учёбе отнюдь не мешал. Наоборот — он подхлестывал, заряжал энергией, приучал экономить для де­ла каждую свободную минуту. День у Тармака получался спрес­сованным туго, потому что после лекций, после библиотеки, после всяких общественных забот (а Юри и за лекционную рабо­ту на факультете отвечал, и интернациональный студенческий совет «Дружба» возглавлял, и иные обязанности у него были) спешил на тренировки, часто — на другой конец города, и рез­кая эта перемена рода деятельности, эти немалые физические нагрузки взамен книгам и конспектам стали ему абсолютно не­обходимы.

Дома Тармак тренировался у Виктора Вайксаара, который умело подвёл своего воспитанника к перекидному прыжку. На берегах Невы эстафету принял Леонид Матвеевич Кузнецов, хо­рошо понимавший биомеханику прыжка, — и результаты питомца быстро пошли в гору: скоро Юри выполнил норматив мастера спорта СССР. И тут с ним, увы, случилось нечто вроде «звёздной болезни»: Тармаку вдруг показалось, что он уже «знает всё». Стал упрямо спорить с тренером, порою — без всякого повода. Сам определил себе рубеж: через год беру «два двадцать» и с олимпийской сборной еду в Мехико! Однако через год одолел лишь «два девять» — и, к счастью, понял, что идёт явно не туда… В конце концов, с Леонидом Матвеевичем они расстались друзьями, Кузнецов передал Тармака своему учителю Гойхману. Так под руководством Павла Наумовича Гойхмана и Елизаветы Ивановны Сосиной стал он постигать спортивную академию…

 ***

ДА, ЭТО был уже новый уровень работы. Цель определили сразу: Олимпийские игры 1972-го. Напряжённая система трени­ровок, предложенная Сосиной и Гойхманом, вызывала у многих лишь ироническую улыбку: «Чудаки!»

Итак, «чудаки»… А, собственно, почему — «чудаки»? А потому, что, во-первых, придумали какие-то непонятные трена­жёры (благодаря одному из этих тренажеров Тармак, лежа на спине, толкал ногами 350 килограммов по двадцать-тридцать раз). Потому, что, во-вторых, Тармаку приходилось за месяц взлетать над планкой по 500-600 раз, а у других членов сборной и за год столько не получалось. Потому, что, в-третьих, если многие члены сборной соревновались в году всего раз двенадцать-пятнадцать, то Тармак иногда за день участвовал в трёх состязаниях. Случалось, утром прыгал в Москве, а вече­ром — в Ленинграде. Его устраивало соперничество на любом уровне, в этом смысле он не был тщеславным: пусть студенчес­кая спартакиада, пусть армейская — лишь бы прыгать! Пусть вне конкурса, но — прыгать! Он уже крепко созрел как турнир­ный боец. Результаты полезли вверх медленно, но постоянно. Для другого проигрыш превращался в трагедию, а Тармака неу­дача не смущала: проиграть — не позор, через проигрыш — к выигрышу!

И он прыгал, часто — в самых трудных условиях. Чтобы подготовить себя к экстремальным ситуациям, специально искал «неудобные» площадки: например, несколько раз отправлялся в Каунас, хотя отлично знал, что там выступать очень трудно. Там за «своего» литовца Кестутиса Шапку болели так мощно, что когда в сектор для прыжков входил «чужой», весь стадион оглуши­тельно свистел. Но ведь подобное может случиться и в Мюнхене? Значит, надо проверять нервы сейчас. Скоро Тармаку стало яс­но, что недружелюбный приём болельщиков (слова «фанаты» ещё не существовало) его вовсе не угнетает, наоборот — взвинчи­вает, а для сдержанного сына Эстонии это очень важно — взвинтиться, взорваться, он уже сознательно искал подобные раздражители. Ему нравилось выступить на зимних стадионах, именно там показывал свои лучшие результаты, потому что зри­тели — совсем близко, и Юри заряжался их энергией даже тог­да, когда люди «болели» против Тармака. Да, так называемого «мандража» этот спортсмен не ведал…

Предполагая, что на Олимпийских играх первоначальная высота может оказаться весьма значительной, Тармак решил ис­пытать себя и в этом: однажды в Лужниках на первенстве Рос­сии сразу же попросил поставить 215. Увидев такую цифру, стадион рассмеялся, а Юри назло всем легко перемахнул через планку.

 ***

ПЕРЕД Мюнхеном там же, в Лужниках, взял 225. На Олимпи­аду был такой прицел: или 225 — с первой попытки: или 227 — с любой. Он приехал в Мюнхен, чтобы победить. А там, на тре­нировке, вдруг — почти катастрофа: травма колена. До старта десять дней, а он не может одолеть и двух метров… Наконец ногу вылечили, но потеряно дорогое время, и становится ясно, что прыжок явно разладился, утрачено мышечное ощущение прыж­ка… И тут-то как раз пришла на помощь их система интенсив­ных тренировок. По первоначальному, домашнему плану, Тармак в тот последний день перед главным стартом должен был выйти к планке не больше пятнадцати раз, но вот уже шестнадцатая, семнадцатая, восемнадцатая попытки, а всё не то… Можно бы­ло растеряться? Вполне… Получилось только на семьдесят пя­той. И потом, для страховки, ещё пять — и все, как по маслу. Вот когда и спортсмену, и тренеру стало ясно: порядок!

Многие соперники не желали брать его в расчёт, но Юри это не смутило. Хладнокровно повёл трудную турнирную борьбу…

 ***

ИТОГИ Мюнхена хорошо известны: взяв 223 сантиметра, Тармак обошёл и Дуайта Стоунза, и Штефана Юнге. Попросил поставить 226, но накал борьбы уже иссяк — и высота не поко­рилась. Люди удивлялись: почему это у человека, что стоит на верхней ступени пьедестала почёта, такое неулыбчивое лицо? А Тармака разбирала досада: золотая медаль, конечно, есть, но план-то не выполнен. Помните: 225 — с первой попытки, 227 — с любой… И на 230 тоже мечталось замахнуться: ведь однажды в Лужниках почти вышло… Увы, не получилось олимпийского ре­корда…

Он решил, что обязательно установит этот рекорд спустя четыре года, в Монреале. И снова начались занятия на трена­жёрах. Снова с Сосиной и Гойхманом поднимались высоко в го­ры, чтобы там, в условиях резкой кислородной недостаточнос­ти, проверить свои истинные запасы. Снова выходил в сектор для прыжков босиком — в этом тоже был свой смысл… Конечно, проявляя осторожность, можно было бы сохранить себя в сбор­ной ещё минимум лет на пять, но Юри подобная «благоразумная» тактика претила. Он сознательно настаивал на нагрузках пре­дельных, даже сверх предельных — и тут дало знать о себе ахиллово сухожилие (скольких выдающихся спортсменов оно уже подвело!). Порой Гойхману после тренировки приходилось чуть ли не на руках нести Тармака в гостиницу. И однажды они от­чётливо поняли: олимпийский рекорд придётся покорять уже не Юри, а кому-то другому…

 ***

ФАКУЛЬТЕТ стал для него вторым домом, ведь здесь высоки не только научные традиции, но и спортивные. В подтверждение этой мысли не буду долго перечислять разные цифры (а они есть, и весьма внушительные), назову лишь три имени, крепко связанные с экономическим: Карпов, Казанкина, Тармак — нужно ли что-нибудь пояснять? Не случайно Ленинградский комитет по физкультуре и спорту тогда, три с лишним десятилетия назад, отметил их «дом» памятным призом — «за воспитание целой плеяды мастеров высшего класса». Выступая на том торжествен­ном вечере, Юри признался:

 — Сегодня я волнуюсь даже больше, чем на Олимпиаде. Спасибо всем, кто помогал здесь совмещать учёбу со спортом. Отлично помню, как тепло провожали меня на факультете в Мюн­хен и как встречали после Олимпийских игр. Без этой поддерж­ки победить было бы труднее…

Да, я и сам в ту пору убедился, что на факультете Тармака любили. Только этот высоченный, вечно куда-то спешащий аспирант появлялся в коридоре, только люди замечали его мягкую улыбку под сбегающими к подбородку пшеничными усами, как в ответ все лица сразу тоже озарялись добрым светом. Коллеги знали, сколь плотно у Юри расписан день, и поэтому — никаких лишних разговоров. Коллеги привыкли: чтобы застать его дома, надо звонить либо рано утром, до восьми, либо к полуночи. Не зная столь странного распорядка дня, я безуспешно разыскивал Тармака трое суток…

Наконец первая наша встреча случилась — в БАНе, библио­теке Академии наук, где перед олимпийским чемпионом лежали японский (на английском языке) журнал «The Oriental Ekono­mics» и несколько (тоже на английском) японских статистичес­ких сборников. Потому что готовил диссертацию на тему: «Японский вывоз капитала в страны Юго-Восточной Азии». С улыбкой пояснил:

 — Это моя следующая высота…

Помню, на все мои попытки прощупать его вкусы, интере­сы, привязанности (любимый поэт, писатель, художник, компо­зитор?) Тармак как-то беспомощно разводил длинными руками:

 — Я ведь ужасно скучный человек. Туго понимаю такие слова, как «самый» и «любимый»… Вот и в спорте у меня всё происходило спокойно, постепенно, нудно — так сказать, эво­люционным путем…

Кое-как всё-таки выяснилось, что, например, Бетховен давно уже помогает моему визави разобраться в себе…

Потом, схватив неизменный портфель, помчался Тармак под палящим июльским солнцем в плотном тёмно-синем костюме с Ва­сильевского острова на Крестовский, где, на «Динамо», своего тренера поджидали ребятишки из 12-й школы. О них Юри, когда прощались, весело поведал:

 — Пятьдесят замечательных сорванцов! Девочки прыгают на 145, мальчики — на 160, но форсировать результаты, выжимать из них «всё» не хочу, чтобы — не дай бог — не «сломать»… Ко­нечно, никто не курит, поскольку знают, что сам я, хотя в детстве сигаретами баловался, с тринадцати лет ни одной затяжки не сделал…

А с Крестовского Тармак спешил на Выборгскую сторону, потому что скоро ему с женой (Надя — тоже на экономическом, аспирантка) после Кавказа, Тянь-Шаня и Памира снова предсто­яло вести очередную группу туристов в горы. Значит — новые высоты…