На этом заводе год назад был взрыв, из-за которого погиб Вардан. Ему совсем не обязательно было присутствовать на испытаниях, но он считал, что должен. Работяги без него больше рискуют, его авторский взгляд на изделие и быстрая реакция могут спасти людей. Если что. Не получилось, не хватило трех секунд. Но погибли не все, кто-то успел…

Два рассказа

Иосиф Гальперин

Ледокол

В уфимской провинции в молодые годы я чувствовал себя некоторым ледоколом: где разбивал косность, где продавливал, где наползал на общее поле, где прокладывал свой канал. Думал выйти на чистую воду творчества. Вышел. Мимо носятся лайнеры, яхты, танкеры, сухогрузы, не считая уже совсем непонятных фрегатов, крейсеров и авианосцев. А я — маленький кургузый ледокол, похожий на большой буксир, нелепый на большой воде. Возможно, картинка типическая для многих видов деятельности, претендующей на творчество. Не только для ледоколов, но и для плоскодонок, байдарок и прочих плавучих средств.

Вопрос в том, как самому перестроить себя под требования открытой воды (возможно ли?), как понять простор, в который вышел, как плыть не по течению, а к той цели, ради которой пустился в плаванье.

Опять же, стоит осознать, какой лед ты колол и где: для коктейля? На дорожке к детсаду? В колодце? На вечной мерзлоте? Это нужно для оценки «назад» и для понимания своих возможностей.

Ну да, о том же: чего стоит твоя цель? Если чего-то стоит, если формы твоего корабля позволяют не опрокинуться, а двигатель не устал, остальное не имеет значения. Доплывет.

Но начать стоит с момента осознания себя ледоколом и осознания окружающей косности. Помогала двойная локация: чувствовал прямую вертикальную связь с живой культурой 70-х — 80-х, интересуясь теми обрывками, которые доходили до провинции: журналы, листочки самиздата, радиоголоса. Да, и письма от ребят, оставшихся в Москве, откуда меня быстро вернули в Уфу. И привычка примерять к себе (как руководство к действию? Да просто сопереживание) любую понравившуюся мысль, хоть в ЛГ, хоть в «Новом мире», хоть в стихах неизвестного поэта. Такой прогрессизм. Опора на чужую неуязвимость: они же высказались — и остались в общем поле. И ты высказываешься — по мере понимания окружающего.

Кстати, как и опора на любое чужое умение. Смотришь на обувной фабрике, как мастер штампует на прессе подметки, и примеряешься — сможешь так же, не глядя под руки, танцевать между рычагами и пластами кожи? Основа моего репортерства, как бы актерства — вживание в роль. Будь то сварщик на прокладке газопровода в пустыне, укротитель тигров на арене цирка или ученый-эколог. Раз твой герой может так быстро укладывать кирпичи, значит, сможешь и ты (представить себе…). Что делает человек, которого ты понял, — доступно и тебе.

Отсюда и уверенность в праве действовать «от имени», проламывая слежавшееся, застоявшееся, корочку обычного, задубело скрывающего гной. Я ведь такой же, я защищаю интересы многих — они же явно такие как я! В основном…

Вот и читал лет десять чужое (не только самотек, что-то и нашел), и правил, и ставил в газету стихи и прозу ребят из литобъединения, разговаривал с ними, вникая, почти еженедельно, а потом придумал издаваться вместе, в кассете — несколько книжечек. Границу надо переходить в толпе. В том числе — и границу графомании и литературы. Ну перешли, а там новые границы. У каждого своя.

По этой же экспоненте, примерно, получилась и общественная деятельность, я писал уже — какая, подробно — в «Действительном залоге». Добавлю только, что к к концу 80-х я побывал, кажется, во всех 52 районах Башкирии и представлял себе лица их жителей. Верил, что их желания, опасения, надежды не отличаются от моих. Митинги (поначалу — только экологические) это подтверждали, как и другие многонациональные, многосословные, разновозрастные сборища.

Ну а потом, после достижения почти всех экологических целей выяснилась хрупкость этого единства, как и в случае с начинающими литераторами. Хотя, собственно, я и не собирался возглавлять дальнейшее движение, как и — с литсобратьями. Мне бы самому чего ценного написать — относительно высоких примеров. Да и цели общественно-экологического возмущения оказались неисполненными, поскольку закрытие одних предприятий не означало изменение смертельного общего фона. Впрочем, и временное общественно-политическое воодушевление пошло тем же лесом.

Так ведь и в Москве, и в России ближе к миллениуму все пошло по тому же сценарию, и не только у меня. Значит, дело не в остойчивости и предназначении судна или — в пространстве чистой воды…

Утверждают, что в результате обязательного потепления льды вокруг полюсов растают, Севморпуть станет судоходным не хуже пути вокруг Африки. Кстати, и сухопутные границы изменятся. Ледоколы будут вызывать интерес только у богатых коллекционеров. Станет ли от этого легче и честнее?

Слава богу, до этого времени я не доживу.

Пустая могила

 Весна в разгаре, сухо, молодые листочки. Цветы. Их покупают неподалеку, сразу после виадука, большой выбор — на лотках, а потом уже и в киосках, у входа на кладбище. Среди гранитных плит со свежими надписями издалека видна небольшая толпа.

 — Этого и этого фотографировать не надо, — предупреждает Марина, — начальники.

За долгие годы она привыкла, как и работники военного завода, что посторонним незачем знать всех в лицо. Как и переживания не стоит показывать… Группа мужчин средних лет шла сюда недолго, от проходной завода — дорогу перейти.

На этом заводе год назад был взрыв, из-за которого погиб Вардан. Ему совсем не обязательно было присутствовать на испытаниях, но он считал, что должен. Работяги без него больше рискуют, его авторский взгляд на изделие и быстрая реакция могут спасти людей. Если что. Не получилось, не хватило трех секунд. Но погибли не все, кто-то успел…

Сегодня отмечают годовщину, кто-то коротко говорит, остальные молча кладут цветы — отец и мать, взрослые дети. У изголовья могилы втыкают зажженные сигареты, Вардан курил. Ставят стаканчики с чачей, Вардан понимал толк, хотя не увлекался. Марина спокойно смотрит на эти, в общем-то языческие, обычаи. Она давно научилась в них разбираться, не отталкивать от себя. Как и сугубо церковные. Впрочем, как и все кавказское, чужое ей по рождению.

Что больше соединило их, уроженцев далеких друг от друга мест, даже разных стран, — его обаяние или ее терпение, ее тревожный рационализм или его победительная широта, ее упрямство маленькой женщины или его тепло большого мужчины? За эти десятилетия у них накопился общий багаж — забота о детях и стариках, раскрой скудного семейного бюджета, точный, выверенный взгляд на исследовательскую, в широком смысле слова, работу, интерес к действительности — настоящей и прошлой.

При Вардане Марина была более говорливой, но сейчас приходится общаться сразу со многими — поминки, годовщина. И опять она знает, что и как кому сказать, как охватить всех, кто пришел в ее дом, в эту заставленную цветами маленькую гостиную, в которой она вот уже год, как обычно сидит вечерами одна, с кошкой Машкой. Это только форма, только следование обычаю? Вряд ли она на самом деле понимает, как каждый из пришедших относился к Вардану. А свое отношение, свое горе не выпячивает. Может, ей эта толкотня, эти заботы чем-то и помогают.

Традиционный набор блюд, помогли дети, приехавшие на пару дней из столицы. Традиционные разговоры, многие люди давно не виделись — и переходят к обмену новостями. На комоде, на салфетках у портрета Вардана, рюмка, накрытая хлебом. В другой рюмке, наполненной чем-то сыпучим, свечка. Их Марина меняет привычным жестом.

Ну вот, разъехались, многим надо сотни километров сделать до темноты. Остались только свои.

 — Красивый памятник получился.

Марина встряхнула головой:

 — Нет его там!

 — Где?

 — В могиле. До сих пор не могу похоронить. Кремировали, конечно, как после такого взрыва не кремировать… Да и он завещал, если что… Только вот урну не могу никак в землю опустить. Он вообще предупреждал, что если с ним что-то случится… понимал… прах надо развеять. Никак место не выберем. Пусть со мной еще немного побудет.

 — Где же она?

 — Да вот, — и Марина кивнула на ящичек под салфеткой. Рядом с портретом, рюмкой и свечкой.