Потом мы приехали во Львов, про который мои родители говорили, что это красивый город. Когда он был частью Австрии, то назывался Лемберг, папины двоюродные братья были Лимбергеры, это значило, что их семья когда-то жила в этом городе. Выглядел город печально, был сильно разрушен, и, только, черные лебеди на пруду в Стрыйском парке и плакучие ивы меня немного утешили.

В лесах Буковины.

Катя Компанеец

 Гуляя, я спустилась в каньон, и в деревянной будке, куда местные жители сбрасывают прочитанные и непрочитанные книги, взяла тонкую книжку израильского писателя «A table for one». Автор родился в Черновцах на Буковине. Когда ему было семь лет, пришли нацисты, расстреляли мать, тут же, около дома, их с отцом арестовали. Они бежали, мальчик потерял отца, прятался в лесах, потом скитался по Европе, добрался до Израиля, нашёл отца. Стал писать и пытаться восстановить память о жизни в Черновцах.

 Я вспомнила, что в пятьдесят шестом году я провела месяц в крошечной деревне около Черновиц, и гуляла с папой в лесах, где мальчик прятался. Почему мы туда попали, не знаю, наверно, кто-то из знакомых порекомендовал эти места. Мои родители оба водили машину и летом путешествовали. В пятьдесят пятом году они с другим автомобилистом, физиком Леонтовичем, ездили в Прибалтику и Кенигсберг, только что открытые для туристов. Папа рассказывал, что на могиле Канта было гвоздем нацарапано: «Мир познаваем».

 Летом пятьдесят шестого они взяли меня и брата и поехали на Западную Украину и Закарпатье. Я не любила с ними ездить, они путешествовали, как будто от чего-то убегали. Никогда нельзя было их уговорить остановиться в красивом лесу или на лугу, покрытом цветами. Они всегда торопились доехать засветло до города, устроиться там на ночлег. Кроме того, машина ломалась, ремонтных станций было мало. В каком-то городе, кажется, это было Гродно, пришлось заехать чинить машину. Мы въехали в большой грязный двор авторемонтной мастерской, вышли из машины, я посмотрела под ноги и увидела большие плиты, покрытые незнакомыми буквами. Я указала папе, мы прошли по большому двору, вышли на улицу, свернули налево, весь квартал был вымощен плитами. «Это надгробья еврейского кладбища», — печально сказал папа. Плиты, когда-то омытые слезами, были покрыты грязью и мазутом. Помню ещё, что на площади этого города стояли три огромные христианские церкви.

 Потом мы приехали во Львов, про который мои родители говорили, что это красивый город. Когда он был частью Австрии, то назывался Лемберг, папины двоюродные братья были Лимбергеры, это значило, что их семья когда-то жила в этом городе. Выглядел город печально, был сильно разрушен, и, только, черные лебеди на пруду в Стрыйском парке и плакучие ивы меня немного утешили.

 Из Львова мы поехали в Ужгород. Он напомнил мне книгу, которая была у нас в доме — «Алиса в стране чудес» по-немецки. Картинка на ее массивной картонной обложке изображала чудесный особнячок, с красивой, темного дерева дверью, с круглыми невысокими деревьями, покрытыми розами, на ступенях стояла Алисы с шелковом голубом платье, с широким розовым поясом, а лягушка в ливрее вручала ей письмо. Вкусы у меня были глубоко мещанские, на гвоздях спать не хотелось, а хотелось тёплой перины.

 Весь этот уют я увидела в чудесном Ужгороде. Все, о чем только мечталось, там было. Жили мы в роскошном особняке на набережной Ужа. Вся набережная была застроена особняками. Наш был гостиницей Обкома, и мы там были одни. Весь особняк с камином и огромной ванной комнатой был наш. Поселил нас туда папин бывший аспирант Шкода, который стал профессором Университета в Ужгороде. Папа про него написал : «Немного знает Шкода, но вышел из народа…»

 Пожив в уютном, совсем не разрушенном Ужгороде, мы поехали в Карпаты, в маленькую деревушку у подножья гор, покрытых буковым лесом. В этих лесах жил Баал Шем Тов и создавал мистическое учение и молитвы лесному Богу. Легенды о нем пропитаны местными поверьями о волках-оборотнях и Сатане.

Буковый лес, с высокими стволами, всегда тенистый, но не заросший, скорее напоминал парк. Как-будто, он был посажен заботливыми руками. В немного влажной его тени росли невысокие древовидные папоротники, дикая черешня с белыми ягодами и малина.

 Папа брал меня, и мы шли гулять в лес по горам. К нам присоединялся Тумерман, он с женой и сыном снимали комнату в одном из соседних домов. Тумерман, тоже физик, высокий, интеллигентный человек, рассказывал свою историю. Они с женой жили, то ли, на одной лестничной площадке, то ли, в одном подъезде с родителями Надежды Аллилуевой. Их обоих арестовали, как и всех живших в этом подъезде, а может быть, и во всем доме. Сына, совсем маленького забрали в детский дом. Год Тумерман просидел в одиночной камере, потом его перевели в камеру с уголовниками.

 Папа был в ужасе: «Как они к Вам относились?» «Они смотрели на меня, как на чудо, и очень уважали. Никто из них не мог поверить, что я смог пережить одиночку и не сойти с ума. Уголовники не могут перенести одиночную камеру.» Просидел он много лет. Что помогло ему вынести одиночную камеру? Решал ли он там научные проблемы, надеялся на освобождение, вспоминал прочитанные книги? Папа потом со мной об этом говорил, о том, что они были арестованы ни за что, и, то, что он смог перенести то, что не многие могут.

 Сталин-Сатана, который оживал по ночам, прохаживался по комнате под кровавой звездой. Он был переполнен ненавистью ко всем. Ему не нужно было ни причин, ни повода. Он посылал своих оборотней, которые в ночи губили отцов, матерей и детей. Мама вспоминали, что было выражение в тридцатые годы: «Ленин умер, но Надежда его жива. Сталин жив, но Надежда его умерла.» У многих тысяч людей он забрал надежду.

 После того, как Тумерман и его жена освободились, им удалось отыскать сына — Алешу. Иногда мы его видели, он быстрой и волчьей походкой уходил куда-то из дома. Всегда был один, худой, неприветливый, в очках толщиной в бинокль, почти слепой.

 В семидесятых Алёша Тумерман подал на отъезд в Израиль, его долго не отпускали, потом отпустили, поставив условие, что родители с ним уедут. Папа сказал: «Бедный отец, ему придется бросить научную работу, которой он был итак лишён многие годы.» Они уехали. Следующий раз мне попалось имя Алёши Тумермана, кажется, в связи с диффамационной лигой — группой иммигрантов, возмущённых фильмом «Русские уже здесь» (русские были показаны au naturelle), затем упоминание о нем в «Это я Эдичка». Лимонов пишет о нем, как о самом уродливом, толстом и мерзком в Нью Йорке. Как-то я подумывала, не написать ли ему, и тут, прочитала в русской газете, что он убил своего партнера по бизнесу. Воронки утащили ребёнка и превратили в волка-оборотня.

 После месяца в закарпатской деревне, мои родители опять собрались в дорогу. Мы спустились с гор в сторону Ясиня и увидели идущих девушек и парней, одетых в народные костюмы. Это был день Ильи Пророка, которого гуцулы почитают как Перуна. Куда и почему они шли не знаю, но эта картина, девушек в нарядных, расшитых красным, плахтах, идущих по зелёной траве, до сих пор стоит у меня перед глазами. Мы обгоняли одну группу и настигали другую, и, в моих глазах, они сливались в одну бесконечную процессию.