В годы моей учёбы в МСХШ перед «Третьяковкой» стоял не памятник её основателю Павлу Михайловичу Третьякову, как сейчас, а изваянный из красного гранита Сергеем Дмитриевичем Меркуровым величественный памятник Иосифу Виссарионовичу Сталину. Он стоял там с 1939 года по 1958 год
«…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…»
Юрий Вешнинский
Продолжение Начало
Как изменилась жизнь Вашей семьи после смерти Сталина?
Хочется вспомнить, что через три месяца после смерти Сталина и после ареста Л. П. Берии, кто-то из сыновей дяди Миши (видимо, Женька), живших тогда во Вспольном переулке, поблизости от его резиденции, рассказывал мне, что на следующий день после его ареста, на мостовой перед его резиденцией были видны следы от танковых гусениц.
Вскоре после смерти Сталина мы с мамой и бабушкой, и во многом благодаря хлопотам старшего брата мамы дяди Соли, переехали на новый адрес. Мы переехали в последнюю нашу коммуналку на Улице Горького (Тверской), где жили в тогда ещё жилом доме рядом с Моссоветом, в котором потом располагался Госкомитет СССР по науке и технике, а сейчас находится Миннауки РФ. Я видел из окна, как на Советской площади краном ставили на постамент конную статую Юрия Долгорукого. О том, что потом к фигуре лошади, на которой первоначально сидел Юрий Долгорукий, ночью приваривали отлитую позже деталь, отличавшую коня от лошади, я узнал гораздо позже[1].
В это время я учился один год в ныне уже не существующей школе на тогдашней Улице Станиславского (в Леонтьевском переулке). Именно там мне пришлось пережить первую антисемитскую травлю[2] со стороны своих одноклассников. Возможно, это было связано и с тем, что я там оказался новичком. Да и физической силой я в детстве не отличался. Был маленьким и довольно болезненным. И, кроме того, мне не хватало так важных в драках быстроты и резкости движений. Травля продолжалась и в пионерском лагере, куда я ездил совсем по другой линии[3]. В это время арестованных врачей уже выпустили, уже был арестован Берия, но в детской среде маховик антисемитизма, запущенный во время «Дела врачей», продолжал крутиться. Дети ведь не умеют так легко перестраиваться как взрослые (да и взрослые так ли уж перестроились?). Всё то, чего они наслушались от родителей и близких в предыдущее время продолжало из них хлестать. И это происходило вскоре после того, как нас в актовом зале Музея В. И. Ленина торжественно приняли в пионеры. Парень (фамилия его, как мне помнится, была Мордовин), с которым мы сидели за одной партой, и, вроде-бы, могли подружиться, узнав о моей принадлежности к «вражеской» еврейской национальности, стал моим главным врагом в классе.
Не тогда ли я впервые задумался о том, что в нашем обществе «что-то не так», если между декларативным интернационализмом и реальным антисемитизмом зияет такая пропасть? Не эти ли ещё детские переживания и размышления много лет спустя привели меня, в конечном счёте, в социологию? Не зря Юрий Нагибин писал в своём дневнике, что русскому человеку легче жить в России, чем еврею, т. к. русский человек живёт в природе и истории[4], а еврей, — в социальной реальности. Кстати, в том классе с нами учился сын народного артиста Осипа Наумовича Абдулова (и сам впоследствии ставший хорошим артистом театра на Таганке и кино и другом Владимира Высоцкого) Всеволод Абдулов. Он в этих гадостях участия не принимал, видимо, потому, что и сам был евреем, (о чём я тогда не знал). Но был, как мне помнится, в том классе некто Баркович, видимо, тоже еврей, который сам усердствовал во всём этом[5].
Надо сказать, что тогда (да и много позже) мой протест против антисемитизма носил не национально-еврейский, а, скорее, общегражданский и моральный характер и не выходил за пределы привычной тогда для меня (и, как я понимаю, для какой-то части моей родни) идеологии «пролетарского интернационализма», в который я смолоду по наивности совершенно искренне верил. Впрочем, в идее интернациональной солидарности людей самой по себе я и сейчас вижу немало привлекательного. Хотя, как я не раз убеждался, этот интернационализм, как правило, не распространяется именно на евреев. Об идеях и политической практике сионизма я тогда (да и много позже) не имел, практически, никакого понятия. Тем более любопытно, что однажды в спорах с моими преследователями в пионерском лагере (вот уж нашёл слушателей!) я заявил им, что перед лицом антисемитской травли еврейской молодёжи следует создавать нечто вроде отрядов самообороны. Надо сказать, что я тогда (и много позже тоже) не осознавал, что излагал своим фактическим врагам взгляды, которые при Сталине (да, возможно, и позже) вполне «тянули» на РАССТРЕЛЬНУЮ статью! Если бы кто-то из них на меня донёс «куда надо», спасти меня от сурового наказания мог бы только возраст (мне было всего 11 лет). И это был у меня вполне близкий к сионизму ход мысли! Владимир (Зеев) Жаботинский, о котором я тогда не имел никакого понятия, эту мою идею вполне бы оценил! Кстати, о том, что в 1900-х годах такие еврейские отряды самообороны в Российской империи (особенно — в «черте еврейской оседлости») действительно существовали я не знал. Я в 11-летнем возрасте дошёл до этой идеи самостоятельно и чисто дедуктивным путём! Но эта единичная вспышка-прозрение не была тогда для меня характерна. В основном я пытался доказать моим «товарищам», что они своими антисемитскими тирадами и выходками компрометируют идеалы пролетарского интернационализма и сами «льют воду на мельницу» наших классовых врагов! Смешно?
Прожив в России уже 78 лет и сталкиваясь с многообразными проявлениями антисемитизма всю жизнь, я никак не могу согласиться со словами Глеба Олеговича Павловского в предисловии ко «вторым» воспоминаниям моего давнего знакомого и коллеги Леонтия Георгиевича Бызова: «…в раннюю перестройку считалось самоочевидным, будто советское общество в целом пропитано антисемитизмом — этот тезис не подвергался ни анализу, ни обсуждению. Бызов вдруг выяснил, что эти «закоренелые совки-антисемиты» легко и охотно вступают в браки с евреями и еврейками. Политический вывод его хирургичен: такой конфликтной темы нет. Есть другие глобальные конфликты, но этого —-просто нет»[6]. По-моему, смешанные браки сами по себе ещё ничего не доказывают. Тем более, что «на заре перестройки» для многих русских уже было понятно, что «еврейские родственники — не роскошь, а средство передвижения». А «выяснил» Л. Г. Бызов то, что в России нет массового антисемитизма совсем не «вдруг». Как я далеко не сразу узнал, он смолоду и, практически, до конца был дружен с довольно большим числом откровенных антисемитов. Достаточно вспомнить его многолетнюю дружбу с архитектором-реставратором (и патологическим антисемитом) О. И. Журиным. И вообще, я не раз убеждался в том, что к проблеме антисемитизма он как человек был глубоко равнодушен и эмоционально глух (хотя в годы перестройки и выступал против васильевской «Памяти»). Как говорится, «у каждого достанет мужества перенести несчастье ближнего»! А что касается «хирургичности» политического вывода из этого положения, то само это слово вызывает у меня совсем не те ассоциации, на которые, возможно, рассчитывал у своих читателей Г. О. Павловский. Впрочем, о своих непростых и «амбивалентных» отношениях с Л. Г. Бызовым я ниже написал подробнее (хотя, как я убедился, эта тема для меня до сих пор очень болезненна).
«Школа для детей одарённых родителей» и другая художественная школа
В 1955 году, после посещения подготовительного класса (куда меня впервые привела, конечно, мама) и экзаменов, я поступил в находившуюся тогда в Лаврушинском переулке напротив «Третьяковки» Московскую среднюю художественную школу (МСХШ) имени Василия Ивановича Сурикова, или, как её неофициально называли, «школу для детей одарённых родителей», куда меня впервые привела мама сначала в подготовительный класс. Обычный пятый класс считался там первым. Ниже я помещаю современное фото здания, в котором тогда находилась МСХШ. На самом верхнем этаже находился интернат, для учащихся, которым было негде жить в Москве.
Я очень тяготел к сюжетным композициям исторического содержания (вообще, история была у меня любимым общеобразовательным предметом). Учился я очень неровно. Увлекался историей и литературой, но точных наук не любил и к хорошим оценкам по ним не стремился. Между прочим, преподавали историю у нас две очень хорошие учительницы: Ванда Исааковна Бейлина (которая, как я гораздо позже узнал, была женой очень крупного, но долгое время официально не признававшегося, философа и культуролога Владимира Соломоновича Библера) и Рахиль Самуиловна Горелик (которая, как я тоже гораздо позже узнал, была женой тоже очень крупного, но тоже долгое время официально не признававшегося, историка Михаила Яковлевича Гефтера)[7]. Как я сравнительно недавно узнал, позже (в 1960-х годах) они обе были уволены из МСХШ по антисемитским мотивам. То есть, «закрытие» «Дела врачей» и их освобождение вовсе не означало окончания процесса усиления государственного антисемитизма в СССР. Кстати, хотя среди учащихся МСХШ антисемитизм, разумеется, тоже присутствовал, но, всё-таки, он не проявлялся в таких агрессивных формах, как в моей предыдущей школе.
Мне помнится, что однажды, в конце учебного года, Ванда Исааковна «для вдохновения» прочитала нам начало «Аэлиты» А. Н. Толстого. Вскоре я прочитал этот роман и на довольно долгое время «заболел» Атлантидой. Потом долго увлекался культурой острова Пасхи, доколумбовыми цивилизациями Америки, тропической Африки, стран Азии и т. д. Сохранился у меня интерес к этим «сюжетам» до сих пор. Кстати, в 1990-х годах я был дома у В. С. Библера и показывал ему свою программу для старшеклассников «Введение в историю мировой культуры». Мне было интересно его мнение. И я не знал тогда, что за стеной лежала больная моя бывшая школьная «историчка» Ванда Исааковна, которая так старалась привить нам любовь к своему предмету (и вообще, — к «общечеловеческим ценностям»)! Как жаль, что я узнал об этом значительно позже! Между прочим, мне кажется, что В. С. Библер по своим философским и культурологическим интересам был довольно близок с одним из моих главных научных наставников (особенно — в 1990-х годах) Александром Самойловичем Ахиезером. Во всяком случае, как я понял из его отдельных высказываний, они были приятелями и обменивались друг с другом своими книжками.
В годы моей учёбы в МСХШ перед «Третьяковкой» стоял не памятник её основателю Павлу Михайловичу Третьякову, как сейчас, а изваянный из красного гранита Сергеем Дмитриевичем Меркуровым величественный памятник Иосифу Виссарионовичу Сталину. Он стоял там с 1939 года по 1958 год[8]. Если сегодня кто-то, забывший о тех временах или вовсе их не знавший, по наивности спросит: «А при чём тут Сталин?», то ему можно напомнить, что тогда Сталин был ПРИ ВСЁМ! В ходе поспешной и достаточно поверхностной «десталинизации» времён «оттепели» памятник решили снести. После демонтажа в 1958 году его переместили во внутренний двор «Третьяковки» (где он, в очень хорошей сохранности, стоит до сих пор), а на его месте в 1980 году был установлен памятник П. М. Третьякову. Очень похожая на ту статуя Сталина, но с отбитым носом, стоит в «Парке искусств» у «Новой Третьяковки».
В первом ряду слева направо: Первый слева — Витя Крестовский, о кототом я почти ничего не помню. Второй слева — я[9]. Третья слева — Зюня Смолькина[10]. В центре — наша классная руководительница Лидия Петровна (преподавала русский язык и литературу). Справа от Лидии Петровны — Марина Соловьёва[11]. Справа от неё — Оля Петрочук[12]. Следующая — Таня Себрякова, которую я помню совсем смутно. Крайняя справа — Люба Решетникова[13]. Во втором ряду: Саша Априщенко[14]. Правее него кто-то из преподавателей. Ещё правее — Лена Рубанова[15]. Ещё правее — Оля Можаева[16]. Крайняя справа — Шура Чистова. Я её плохо помню. В третьем ряду: Тимур Сажин[17]. Правее — Женя Вахтангов[18]. В четвёртом ряду: Первого слева не помню. Правее — Игорь Ошков[19]. Правее — Вася Бубнов[20]. Справа — Ваня Тимашев. О нём будет написано чуть ниже. Крайняя справа — Таня Вадецкая[21].
Стоит, я думаю поместить тут мой рисунок-шарж 1957 года на трёх «корифеев» нашего класса. Справа налево изображены: Иван Тимашев, Владимир Костин и Александр Юликов. Иван Тимашев был довольно умён и начитан. Он действительно «давил» в нашем классе всех своим интеллектом. Правда, как мне говорили позже, его мать была философом (или филологом?) и преподавала в МГУ. Да и был он постарше большинства из нас. Впоследствии, если не ошибаюсь, он поступил в МГУ на искусствоведческий факультет (или тогда это была кафедра на историческом факультете?). Рано умер.
—— Владимира Костина я помню не очень хорошо. Как мне рассказывали те, кто знал его лучше, он много читал в самых разных областях. Говорят, у него была прекрасная память. Он помнил много священных текстов, увлекался и йогой, и марксизмом-ленинизмом. Чудной был парень. Говорят, он часто носил с собой затрёпанную брошюру В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Но потом, что на мой взгляд не так уж удивительно, он стал православным священником и уехал на Украину (он был оттуда родом).
Александр Юликов в школьные годы бывал у нас в гостях (кажется, это было уже на Тверском бульваре, куда мы переехали в 1957 году и где я прожил полвека) и, как мне тогда казалось, был одним из моих приятелей. Бывал он и у нас дома на Тверском бульваре (тем более, что в том же подъезде жил его дед, принимавший, по его словам, участие в войне с Польшей в 1920 году). Саша Юликов одним из первых моих одноклассников, начал увлекаться искусством французских художников-модернистов. Но, как мне помнится, он со школьных лет был склонен к самолюбованию (тем более, что он был красив, спортивен и нравился девчатам) и к некоему демоническому позёрству. В частности, однажды, когда мы проходили летнюю практику в лагере под Новым Иерусалимом, он решил сфотографироваться в «позе стервятника» над обнаруженным кем-то неподалёку от лагеря мёртвым телом. Более, чем странная причуда! Ваня Тимашев ему тогда это прямо высказал. И даже сравнил это со склонностью гитлеровцев фотографироваться рядом с их жертвами. После окончания МСХШ он поступил сначала в «Строгановку», но потом перевёлся в Полиграфический институт и стал довольно известным дизайнером книги. Он, в частности, со вкусом оформил книгу А. Ф. Лосева «Эстетика Возрождения» с Леонардовской «лягушкой» на обложке. А позже он оформлял первое издание книги Ю. М. Лотмана «Культура и взрыв». В живописи он, как я понимаю, перешёл от фигуративных работ к абстрактным и считается классиком минимализма. Но мне это совсем не близко. Кстати, уже в 1970-х годах в беседах демонстрировал свою приверженность к религии. Но мне ещё тогда не удавалось понять, — к какой именно. Кажется, главным божеством в его религиозных представлениях был он сам. Уже после «Крымнаша» я говорил с ним по телефону и неожиданно для себя обнаружил, что он — жуткий украинофоб. Вот уж чего я от него совсем не ожидал. Он «на повышенных тонах» поведал мне, в частности, что украинский язык — диалект русского. Вот так! После этого наше общение прекратилось.
Хочу ещё вспомнить, что, начиная с годов учёбы в МСХШ, я очень полюбил творчество Микельанджело, которое люблю и до сих пор. Ходил рисовать слепки с его скульптур в ГМИИ имени А. С. Пушкина. Мне кажется, что на эти мои школьные рисунки и сейчас можно смотреть «без ожесточения».
Примечания:
[1] С этим памятником у меня связано ещё одно любопытное воспоминание. В роковую ночь с 3 по 4 октября 1993 года я был у Моссовета. Исполнял «гражданский долг», как я его тогда понимал. Вскоре со стороны центра (видимо, — со Старой площади) подошли Егор Тимурович Гайдар и ещё несколько человек (кажется, Бурбулис и ещё кто-то). Гайдар встал на подиум памятника Юрию Долгорукому и начал что-то говорить. Минут 7-10 у него не было «матюгальника» и его слов почти совсем не было слышно. Мы стали кричать: «Ничего не слышно»! А какой-то мужик, стоявший рядом со мной, стал громко требовать, чтобы Гайдар СЕЛ НА КОНЯ! Он раза два кричал: «Пусть Гайдар сядет на коня»! Несмотря на драматизм общей ситуации, это было довольно смешно!
[2] Позже я узнал, что «по-научному» это называется булинг.
[3] В том пионерском лагере я запомнил две клумбы с портретами Ленина и Сталина из цветов. И, когда я увидел в фильме Федерико Феллини «Амаркорд» портрет Муссолини из цветов, я сразу вспомнил эти портреты вождей в пионерском лагере моего детства. Вообще, портреты вождей из цветов — характерная черта тоталитарных режимов.
[4] Впрочем, русский человек живёт, как правило, не столько в истории, сколько в замаскированной под историю мифологии.
[5] Когда я смотрел фильм «Чучело», я вспомнил много из того, о чём долгие годы старался не вспоминать. Тот, кто не переживал этого сам, никогда не поймёт подлинной природы нашего советского (и «постсоветского» тоже) общества (и вообще, — природы всего нашего мира)!
[6] Глеб Павловский О Леонтии Бызове, социологе и знатоке России. В кн. Бызов Л. Г. Поиски, потери, возвращения. Мой путь социолога. М., Новый хронограф, 2018. с. 3.
[7] Сейчас известный политолог и политтехнолог Глеб Олегович Павловский позиционирует себя как ученика и даже как «лирического героя» М. Я. Гефтера, в справедливости чего я совсем не уверен.
[8] До этого там в советское время был поставлен сначала бюст, а потом — памятник В. И. Ленину.
[9] Боже мой! Каким же я был маленьким! Не зря меня в классе звали «цыпа»! И как же я комплексовал по этому поводу!
[10] Юзефа Финогенова (в замужестве). Стала хорошим реставратором. Принимала участие, в частности, в реставрации фресок Дионисия в Ферапонтове. С ней мы и сейчас ещё перезваниваемся.
[11] Работала в одном из Моспроектов, где я её когда-то (уже очень давно) встретил.
[12] Ольга Петрочук в школьные годы была хорошей художницей, но стала искусствоведом. У неё в издательстве «Искусство» вышли три книжки: о Сандро Ботичелли, о Винсенте Ван Гоге и об Аристиде Майоле. Сравнительно недавно я узнал от неё любопытные факты о начале её биографии. Отец у неё был родом из Донбасса, а мать — из Ковеля (на Волыни). В начале войны её отец перед уходом на фронт отвёз беременную ею мать к родителям в Донбасс. Он, как и многие, полагал, что немцы до Донбасса не дойдут. Но, когда немцы дошли до Донбасса, её мать с ней вместе попала в Майданек. Служившие там немцам украинцы-националисты пожалели её мать, может быть, как соплеменницу, и они попали не в лагерь смерти, а в трудовой лагерь. Она сама была младенцем и этого не помнит. А её отец при не совсем ясных до сих пор обстоятельствах погиб на фронте. Сейчас ей даже полагается какая-то компенсация от Германии как жертве нацизма. Есть даже ассоциация детей-узников нацистских концлагерей, в которую она вступила. Как она мне рассказывала, ещё в школьные годы она была верующей и тайком ходила молиться в находившийся поблизости от МСХШ (где она жила в интернате) храм иконы Божьей Матери «Всех скорбящих радость». Кроме того, она ещё в школьные годы «заболела» Достоевским, помнила наизусть многие его тексты (а память у неё была замечательная) и передала увлечение им некоторым своим одноклассницам, которые тоже начали его помногу читать. А позже, как я узнал недавно, она даже какое-то время работала смотрительницей в музее Достоевского. Жаль, что сейчас, по причине её невыдержанного характера и злоязычия наше общение прекратилось.
[13] Любовь Решетникова стала хорошей, на мой взгляд, художницей. Её живопись нравится мне гораздо больше, чем живопись её именитого отца. У её деда по матери и тоже именитого «вождейписца» Исаака Израилевича Бродского хотя бы дореволюционная живопись была хорошей. Потом он погнался за успехом у новой власти и, не только моему мнению, просто УБИЛ себя как художника.
[14] Саша Априщенко — мой первый школьный друг. Мы вместе с ним учились и в МСХШ (где его на французский лад звали «апрэ»), и в художественно-декоративной школе у кинотеатра «Форум», и в «Строгановке». Всегда мы с ним сидели за одной партой. Увлекался физкультурой и приёмами борьбы как средством самообороны. Это, на мой взгляд, было связано с тем, что рос он в достаточно «блатном» тогда Тушино, где это было особенно важно. Одно время он, по его же словам, даже финку носил, как, наверное, и многие его ровесники в Тушино. После окончания «Строгановки» был художником-интерьерщиком, оформлял выставки, расписывал церкви и т. д. Много лет я поддерживал с ним дружеские отношения. Встречались мы с ним и на митингах и шествиях в годы перестройки. Но, после «Крымнаша», в наших отношениях что-то «заискрило». Сейчас мы уже года два не общаемся… Увы!
[15] Елена Рубанова была дочерью художника Иосифа Менделевича Рубанова. Она была в нашем классе, кажется, единственной круглой отличницей. Потом стала хорошей художницей. Как я узнал сравнительно недавно, пишет хорошие стихи. Их можно прочитать на сайте Валерия Воронина «Русский пейзаж»,
[16] Ольга Расстригина (в замужестве). Первоначально ей, казалось бы, повезло больше других. Она была родом из деревни под Угличем из бедной крестьянской семьи. Попасть в художественную «школу для детей одарённых родителей» у неё было очень мало шансов. Но ей это удалось. Она была подлинным самородком. А какое-то, совсем небольшое, символическое число таких самородков «из народной гущи» в МСХШ тоже допускалось. Её живопись была, на мой взгляд, самой талантливой в нашем классе. Но, при поступлении в Суриковский институт, его тогдашний ректор Фёдор Александрович Модоров, ранее много сделавший для неё (строго говоря, именно по его протекции она и поступила когда-то в МСХШ) решил не допускать девушку из простонародья в престижный Вуз, поставил ей ПЯТЬ ДВОЕК по профилирующим дисциплинам (живописи, рисунку и композиции) и её туда не приняли. Она поступила в «Строгановку» на текстильное отделение, которое окончила, но оставалась всю жизнь прежде всего станковисткой. Ещё в «Строгановке», по мнению нашей преподавательницы истории искусств Ирины Евгеньевны Даниловой, у неё проявились и искусствоведческие способности. Всю жизнь много читает. Много лет трудилась изо всех сил, чтобы выжить и вырастить сына и нажила аллергию на краски (кроме акварели). Единственный сын умер от гепатита в лазарете города Мары (в Туркмении), «не доехав» до Афганистана. Сейчас она — даже не член Союза художников. И, в отличие от некоторых куда более скромно одарённых «детей одарённых родителей», ставших академиками, даже упоминания её имени нет в интернете, как будто её вообще нет и не было. Вот так.
[17] Сын писателя-мариниста Петра Александровича Сажина. Жил в соседнем с МСХШ знаменитом писательском доме («Доме Массолита»). После «Строгановки» стал художником по стеклу. Его я не встречал с 1970-х годов.
[18] Женя Вахтангов в детстве и в юности был очень красив. У него было лицо рублёвского ангела. Помню, что в летний лагерь МСХШ, который находился под Новым Иерусалимом, как-то приехали на отдых и художественную практику учащиеся из аналогичной нашей Киевской художественной школы. Я помню слова одной из киевлянок, обращённые к Жене Вахтангову: «Жэнэчка! Та ты ж наш хэрувымчик!» А в 1970-х годах я встретил Женю Вахтангова на встрече молодых художников на Кузнецком мосту. Он сильно пополнел и его кудри уже заметно поредели. «Что ты сейчас делаешь?», — спросил я его. «Расту», — ответил он и выпятил вперёд уже заметно округлившийся животик. Больше мы с ним не встречались. Сравнительно недавно он умер.
[19] Игорь Ошков был самым крупным и «визуально мужественным» парнем в нашем классе. Я рядом с ним казался совсем ребёнком. Где-то у меня было фото, на котором он как папа сына держал меня на руках. Любил восточную поэзию и сам писал стихи. Был первым мужем Елены Рубановой. После «Строгановки» стал художником по металлу. Рано умер.
[20] Василий Бубнов — сын члена-корреспондента АХ СССР Александра Павловича Бубнова. Стал академиком и главой секции монументального искусства Московского Союза Художников, хотя со школьных лет талантами не блистал.
[21] Татьяна Вадецкая, дочь писателя, Бориса Александровича Вадецкого, стала художницей по костюмам. В 1960 года начала работать на киностудии «Мосфильм». В 1968 году окончила Московский текстильный институт. Работала с такими режиссёрами как Сергей Бондарчук, В. Жалакявичус, Э. Климов, С. Кулиш, А. Прошкин и другими.
