Высыпают из тесного вонючего бетеэра на площади, полной радостных лиц, широких улыбок, каждому персонально цветы и хлеб-соль, и вместе с вручившей белозубой стройной черноволосой длинноногой улыбкой вместе заходят в аптеку, а затем, уже дома, когда она ему презик ласковыми пальчиками надевает, в окне появляется автомат — и не презика, ни ласковых пальчиков, ни того, что они так славно ласкали, ни сросшейся не очень балетно ноги, а вместе с этим и его самого не остаётся. Он орёт, пердёж от ора дрожит и вместе со сном прекращается. Всех, сука, перебудил. Что тебе, падло, приснилось?!

Амба

Михаил Ковсан

На зимних каникулах в выпускном классе балетного училища, где считался из первых, с чёткой перспективой остаться в столице, а дальше, как повезёт, улетел он домой. С каждым балетным годом отвыкал от дома всё больше, привыкнув к дезодорантам, кофе, вину, диете и музыке: балет ведь искусство имперское. Но дом — это дом. Семья — это семья. Да и пацанва, как никак, друзья детства.

Настроение было прекрасное. Все оценки по профессии высшие. Общеобразовательные хилые тройки никого не колышут. Это, в-третьих. Во-вторых, прима и первая красавица, которой было забронировано место в Великом, не просто дала, а сама напросилась, и было всё классно, что открывало заманчивые сексуально-творческие перспективы. Во-первых, самое главное! После просмотра его подозвал руководитель балетной труппы Великого и похлопал по попе, что сулило, если не кочевряжиться, завидную перспективу. Кочевряжиться он не собирался: дела балетные, и уже видел себя танцующим вместе с примой-красавицей на великой сцене великого театра великой страны.

В аэропорт встречать прибыла вся семья в полном составе: отец, мать, старший брат и сестра. Через час были уже за столом, и ему как взрослому — месяц назад стукнуло восемнадцать — наливали по полной. Выпили за его совершеннолетие и карьеру, за мать, затем за батю, потом слова стали невнятными, за что пили, он, к этому делу не очень привычный, не очень прислушивался, а услышав, не разбирал. Слегка очнулся, когда батя начал орать свою фирменную, после которой обычно пьянки и завершались громкой рыгаловкой, орал, представляя себя могучим батяней-комбатом, хотя и закончил военную карьеру сержантом.

Назавтра, к вечеру едва оклемался; прослышав, пацанва навалила, и те, которые сесть ещё не успели, и те, которые уже умудрились вернуться. Снова пили за встречу и за удачу, завтра была суббота, и решили на лыжах кататься. Днём пацаны его разбудили, вместе опохмелились и на лыжах рванули на ближний овраг. В мутноватой голове промелькнуло: ты что, рехнулся? Но его подначили, разозлили, рванул за всеми, и через неделю, нога в гипсе, ковылял по училищу на костылях, все встали на уши, так что через месяц ходил, почти не прихрамывая, в ожидании приговора.

Ещё через пару недель был вынесен окончательный, обжалованию даже в заграничных клиниках не подлежащий. Диплом выдали вместе с сочувствующими взглядами, но был один и не очень: со стены между злой тонкогубостью и лысиной, липко лоб охватившей, ехидный взгляд крысино пронзающий: что, доплясался!

Ворона каркнула, из военкомата прислали повестку, так что, не слетав домой, оказался в учебке — ни о какой отсрочке не было речи — армия сочла ногу годной вполне, был большой недобор, и она весьма отечеству пригодилась: сможете танцевать в самодеятельности, это приветствуется. Мысли о будущем поставил на паузу, за ней была пустота, в которой ни соло, ни па-де-де, ни даже ноги; на то она и пустота. Очнулся в части уже в полушубке: зима в самом разгаре. Чем сильней были морозы, тем больше гоняли и трахали мозги. А потом — самолёт.

Всё время от оврага до самолёта был как в тумане, будто выпитое тогда никак выветриться из головы не желало. Но, то ли самолёт слишком сильно трясло, то ли время пришло о жизни подумать, вдруг ощутил такую тоску, словно сам себя в последний путь с удушающим еловым запахом проводил и теперь на поминках жрёт водяру стаканами и закусывает холодцом из ножек свинячих, который подтаял и стал растекаться, так что впору не вилкой в нём ковыряться, а ложкой хлебать. Так это было реально, что повернулся направо, ложку хотел попросить, но наткнулся на взгляд товарища по оружию, от которого захотелось заплакать. Чтобы тот взглядом не искушал, повернулся налево и дёрнулся, как от заразного. Оба такие, как он, задроты, задрыги. Повязки, теперь получается, надо не на пасть надевать, а на глаза, уставшие жить.

Задремал или назад, в похмельное время мысли вернулись, только жуть как захотелось подняться, пробраться к двери, и, распахнув, вывалиться на хрен отсюда, хоть минута-другая свободы, великолепный прыжок, вся школа ему рукоплещет, да что там школа, Великий, Мариинка, Ковентри Гарден, никакого оврага, лыж никаких, дурной пацанвы и клятой водяры. А также отцов-командиров, товарищей по оружию и казарменного пердежа. В казарме пердят как-то особенно звучно, пафосно, великодержавно, фанфарно. В балетном общежитии тоже не мальчики-с-пальчики: в выпускном двухметровые накаченные мужики во всех нужных местах волосатые изобильно — постоянно брить большая морока, но почему-то потише, артистичней, всё-таки под сурдинку.

Приземлились, в бетеэры загнали, и началось. Где, их мать, такую грязь отыскали? Ни сна, ни отдыха. Только легли, кое-как по палаткам от ветра попрятались, подниматься: тревога! Ни-поспать-ни-пожрать-ни-поссать-ни-посрать. Какая на хрен тревога? Кому мы нужны? Как это кому? Все только и думают, как под корень нас извести, нацики, вражины, почти людоеды, мы им, сукам-и-пидарасам, бельмо в глазу, не даём их сучьими и пидарасными делишками заниматься. Короче, славься отечество, тяжело в учении, легко будет в бою, который не за горами. За какими горами, не говорилось, и поначалу не очень интересовало: не верилось. Как и в то, что нелюди, нацики и отребье спит и видит, как бы нас извести. Так что глупые мысли выбросить из головы, не расслабляться, пацаны, и не бздеть. Встретят цветами, хлеб-солью, распростёртыми объятиями, и как только, так сразу будут вам увольнительные, не забудьте в аптеку сперва заглянуть, хе-хе-хе, взвесив собственные возможности, презиков прикупить.

Это юмор такой. На войне как же без юмора? Только слово «война» настоятельно рекомендовано позабыть. Нет в русском-родном слова такого. Забыли? И правильно. А теперь — личное оружие чистить. Чтобы блестело, сверкало и в нужный момент точно стреляло. Когда? Когда прикажут — тогда! А пока — молчок! Ни с кем ни о чём не болтать. Враг из космоса может подслушать и упредить. И не пердеть! Ха-ха-ха! Чтобы не выдать расположения. Разойдись! Полчаса до отбоя!

Хорошо бы, свалившись, уснуть. У некоторых получается. Но таких с каждым днём всё меньше и меньше. Конечно, хлеб-соль, презики и цветы — хорошо, а если на пулю-дуру нарвёшься? Она ведь публики не умнее. Мало ли — из-за угла. И приснилось ему несуразное. Вот, как по писаному, получилось. Погода прекрасна. Сухо. Солнечно и тепло. Высыпают из тесного вонючего бетеэра на площади, полной радостных лиц, широких улыбок, каждому персонально цветы и хлеб-соль, и вместе с вручившей белозубой стройной черноволосой длинноногой улыбкой вместе заходят в аптеку, а затем, уже дома, когда она ему презик ласковыми пальчиками надевает, в окне появляется автомат — и не презика, ни ласковых пальчиков, ни того, что они так славно ласкали, ни сросшейся не очень балетно ноги, а вместе с этим и его самого не остаётся. Он орёт, пердёж от ора дрожит и вместе со сном прекращается. Всех, сука, перебудил. Что тебе, падло, приснилось?!

Ждали-ждали, думали: вот-вот всё начнётся. Не начинали. А когда стали думать, что уже не начнётся — бабах! — ночью дёрнули и хрен знает куда — глаз вырви! — поехали.

И потом всё было не так. Ни цветов, ни хлеб-соли, ни презика. По ним шарахнули — трупы вытаскивай. Одного обгоревшего вытащили без ноги. Поискали, поискали, да перестали. Какая, собственно, разница. Кто-то сплюнул: «Амба!», мол, хватит возиться, завязывай.

 Когда известие доползёт, тогда грянет, и соберутся, пацанву позовут и помянут. Вначале будет тошно, понятно, но нажрутся и станет полегче. Тогда и затянут тоскливую песню с припевом: «И по-прежнему не будет, если будет вообще».

А напоследок батяня-комбат и рыгаловка.