Дмитрий Раскин: История одной нелюбви

Loading

Башейбой Лейбовной она была лишь по паспорту, в быту же ее называли Шейлой Львовной. Давиду же выговорить даже такой, облегченный вариант имени-отчества мачехи было не под силу, и она стала у него Шеей Львовной. Своих детей она с Менделем Файвовичем так и не завела. Как узнает Давид уже потом, Шея Львовна однажды сделала аборт, после которого забеременеть уже не смогла.

История одной нелюбви

рассказ

Дмитрий Раскин

Мама Давида умерла в тридцать пятом, Давиду было тогда шесть лет. Рак. Какая-то редкая форма рака, как ему объяснили потом, когда он стал старше. Как умирала мама, Давид не видел, его отправили на это время к родственникам. Помнит только, как, видимо, в самом начале мама жаловалась знакомой на боли внутри, а та, недослушав, начала живописать, какие у нее самой адские зубные боли. « Уж лучше бы у меня все зубы выпали, чем это», — только и сказала мама.

Отец, Мендель Файвович, нежно любил свою Фридочку, но так устал от ее мучительного умирания. На следующий год женился вновь. Должна же быть жена.

Сваха предложила Менделю Файвовичу девушку из Харькова, показала фотографию и потребовала дать ответ сразу — чтобы невесте зря из Харькова не приезжать. Мендель Файвович сменил сваху. Новая сваха ему и подобрала Башейбу Лейбовну из Умани — красивая, на два года моложе его Фридочки и с приданным: три одеяла, десять суповых тарелок и часы в позолоченном корпусе. Итак, в их квартиру въехала «новая мама».

Жили они на Крещатике в коммуналке, до революции эта квартира была генеральской, Мендель Файвович с семьей занимал комнату, которая раньше была «детской».

«Новая мама», как рассказывал Давид уже своим детям, только въехала и сразу же застолбила территорию, порвала все фотографии его мамы, все бумаги и документы, где она была хотя бы упомянута. Утвердила превосходство живой перед мертвой. Такой вот гимн жизни получился у нее. Такое упоенное, самодовольное торжество настоящего над прошлым. Отец? Ему неприятно, конечно, но он как-то и не возражал. Кажется, он вообще никогда не возражал. Главное, чтобы его не трогали. Работал бухгалтером в тресте, приходит с работы, обед готов, в комнате порядок, всё прибрано, чего же еще? А то, что новая жена все время обижает, дергает его сына, он как-то этого не замечал. Причем не замечал вполне искренно, и совесть его была чиста.

«Лучше бы я собачку завела», — выговаривала она Давиду по любому поводу, да и без повода. Что ей повод? Со стороны глядя, ничего особенного вроде бы, ни издевательств, ни побоев (правда, она умела больно щипаться), но сама атмосфера тягостной, затхлой, сварливой нелюбви… Нелюбви беспросветной — отцу она не то что вступаться за него, даже ласкать его не разрешала. Она женщина с образованием (гордилась чрезвычайно, что закончила в свое время гимназию в Умани) и где-то прочла, что нежности могут только испортить ребенка и довести до онанизма.

Башейбой Лейбовной она была лишь по паспорту, в быту же ее называли Шейлой Львовной. Давиду же выговорить даже такой, облегченный вариант имени-отчества мачехи было не под силу, и она стала у него Шеей Львовной. Своих детей она с Менделем Файвовичем так и не завела. Как узнает Давид уже потом, Шея Львовна однажды сделала аборт, после которого забеременеть уже не смогла.

Отец на службе (работу свою он всегда называл службой), Шея Львовна занимается «домашним хозяйством», так что времени у нее дергать и унижать Давида более чем достаточно. Школа, когда Давид пошел в школу, стала отдушиной для него.

Раз он спросил у нее, смысл вопроса примерно такой: чего она добивается от него, чего хочет, что он должен сделать, каким стать, чтобы она была наконец-то довольна? Она удивилась даже — унижать и дергать Давида было настолько самодостаточным содержанием, наполнением ее жизни, что не нуждалось в цели или же смысле… «Лучше бы я собачку завела», — ответила она Давиду.

На коммунальной кухне Шея Львовна боролась за любовь соседок, ну и за то, чтобы просто быть интересной для них. О, тут были свои драмы, свои победы и разочарования, плелись интриги, составлялись и распадались коалиции. Отец возвращается со службы, ест приготовленный ею действительно вкусный обед, выслушивает ее рассказы о перипетиях этой ее борьбы. Должен разделять радость ее побед, принимать как данность, если на нем вымещают горечь поражений. Отец был умный и все понимал, конечно же, но… это его непоколебимое, непробиваемое сознание — в жизни надо довольствоваться тем, что есть, то есть малым, иначе может быть только хуже. А «хуже» не становилось, значит, он прав.

Все попытки Давида спросить о «стране и порядке вещей» пресекались Менделем Файвовичем. «У стен могут быть уши». Он опасался даже хвалить этот самый «порядок вещей», вдруг ошибется, как-нибудь не так похвалит, или же уши этих самых стен поймут его слова не так.

Фрида, мама Давида, была добрая. Он запомнил картинку: играет он во дворе с беспризорником, мама выносит ему большой бутерброд, булку с маслом, и точно такой же бутерброд дает беспризорнику. Давид знал, что его любят, а как же иначе? (На примере соседских детей он уже знал, что бывает иначе!) Но вот появилась Шея Львовна, и папа перешел на ее сторону. Это было потрясением. Если бы он не любил Давида… но ведь любил же, любил, а теперь перестал?! Но Давид привык. Оказалось, можно привыкнуть. «Лучше бы я собачку завела», — наслаждалась Шея Львовна. Их комната как-то очень быстро пропиталась ее запахом. Да и вся их жизнь пропиталась. И сам Давид пропитался.

Однажды к ним в гости приехал старший брат Шеи Львовны. Он был у себя в Умани каким-то маленьким начальничком, точнее, уже потом, спустя взрослый Давид поймет, что начальничек маленький, а тогда, ожидая приезда гостя, папа и Шея Львовна говорили, что он «большой человек». Говорили с придыханием и вполне благоговейным закатыванием глаз. Так вот «большой человек» повел Давида в магазин, начал покупать конфеты, печенья, пряники и в совершенно немыслимых для их семьи объемах.

 — Зачем же столько? Мне этого много, — растроган Давид.

 — А это вовсе и не тебе, — не понял его «большой человек».

Соседские дети дразнили его богатеньким. Имели в виду не его самого даже, а всю семью. Еще бы, отец на чистой работе, а мать вообще не работает. «Мы середняки!», — защищал честь семьи Давид. С детства доставалось ему и по «национальному вопросу». Но он знал, что «национальный вопрос» — пережиток прошлого, сознавал свое превосходство над «прошлым». А когда его упрекают за «богатство» — здесь уже пытаются считать его самого «пережитком», ведь в будущем будет полное равенство. Давид не хотел принадлежать «прошлому», возмущался претензиями дразнившихся запихнуть его в «прошлое», боролся за право быть «будущим», за свое место в нем. И потому компромиссная формулировка: «мы середняки».

Менделя Файвовича призвали в армию сразу же. Призван он был лейтенантом. Поэтому Шея Львовна с Давидом были эвакуированы как «члены семьи комсостава». Вся же киевская родня Менделя Файвовича сгинула в Бабьем Яре.

Эшелон попал под бомбежку, но обошлось, они добрались до Перми (город тогда назывался Молотов). Комнатушка в коммуналке, Шея Львовна устроилась работать учительницей начальных классов. Свой долг перед сыном мужа она выполнила, точнее, ей в голову не приходило, чтобы как-то его не выполнять, но все это было у нее со всегдашней злобой, под аккомпанемент вечного «лучше бы я собачку завела». В квартире Шея Львовна сразу же повела всегдашнюю свою борьбу за любовь и внимание соседей.

Мендель Файвович на фронте был в бухгалтерии, после войны приехал к ним в Пермь. Устроился на работу в Управление, опять же, в бухгалтерию. В какое Управление? Утром, наспех позавтракав, бросал Шее Львовне: «Всё. Поехал в ГУЛАГ». Самая, что ни на есть обыденная, бытовая фраза, не вызывавшая никаких особенных ассоциаций тогда. У Давида до сих пор лежит книга, публицистика Салтыкова-Щедрина со штампом библиотеки ГУЛАГА, видимо, отец в свое время не вернул томик, что стал теперь предметом острот для сыновей Давида.

Давид всегда считал, что отец лишь подчиняется напору шумной, склочной Шеи Львовны. Умный, добрый, но слабый отец с ней несчастен. А теперь вдруг увидел, что папу (при всем его несчастии, при всем том, что ему тяжело, неуютно с этой женщиной) с нею нечто связывает и связывает накрепко и навсегда. Но что это за нечто, что не перечеркивается даже его «несчастием»?! И неужели его добрая, теплая, нежная мама Фрида была не так близка отцу, как эта?! Именно Шея Львовна оказалась для отца, как пишут в романах, его второй половинкой?!

Давид учился в школе и работал на оборонном заводе (дежурства в заводской котельной по графику). Его дети, слушая этот его рассказ «о детстве», не могли понять, как у него получалось. Впрочем, их не слишком это интересовало. Не от равнодушия и недостатка воображения, просто возраст такой, когда заняты собой, собственными переживаниями.

Окончив школу с золотой медалью, Давид по тогдашним правилам поступил без экзаменов в Ленинградский кораблестроительный. Ни отец, ни Шея Львовна не вмешивались — поглощены друг другом, своими делами.

По окончании Давида распределили в N. Там он и встретил свою Дору. Мендель Файвович и Шея Львовна пару раз приезжали из Перми посмотреть внуков, в шестидесятых и в семидесятых, да. Шея Львовна играла в любящую бабушку. Ей интересно, но получалось у нее настолько выспренно и сентиментально. Она старалась и даже очень, но просто не знала как. Давида воротит с души от этой ее фальши. Шея Львовна видит его реакцию и перед сном громко, чтобы Давид, Дора и внуки слышали через стенку, выговаривает Менделю Файвовичу, какой неблагодарный и злой получился Давид. Мендель Файович как всегда верен своей стратегии: с супругой «не обострять». Сам он искренне рад внукам, но главное дело его жизни — не умереть от какой-нибудь внезапной болезни, вслушивается в свой организм, подозревает его в злоумышлениях против него, Менделя Файвовича. Стоило только кольнуть у него в боку или же забурлить в кишечнике — всё! внуки тут же переставали для него существовать. Давид поразился, неужели он всё еще ждет, требует от отца любви, пусть теперь уже не к нему, сыну, так к внукам, к Илье и Мишке? Ему досадно и больно, а отец и не собирался. И не понимает, чего надо сыну, откуда его обиды и почему у него настолько дурной, тяжелый характер. Давиду стало смешно над собой, оценил комизм ситуации.

Бывало, Давид тратил свой отпуск или же брал административный, чтобы ехать к ним в Пермь, решать их проблемы. Например, чтобы ходить в пермский собес, добиваясь пересчета пенсии для отца или же начисления пенсии Шее Львовне. Они не очень-то и старые еще, справились бы сами, но считают, что он сын и должен. И он подчинялся долгу. Исполнение долга без любви, по слабохарактерности?

В середине восьмидесятых Давиду удалось обменять коммуналку родителей в Перми на коммуналку в их городе. Несколько лет искали варианты (при социализме квартиры, разумеется, вне купли-продажи), сами не верили в успех, и вдруг! Сложный, тройной обмен получился, владелец комнаты из N уехал в M., у него там дети. Социализм социализмом, а Давид доплатил ему две тысячи рублей, практически всё, что удалось скопить за жизнь. Но за родителями нужен теперь уход. А комната, время придет, будет для Мишки или же для Илюши. Итак, Мендель Файвович с Шеей Львовной живут теперь в двух кварталах от Давида, в просторной комнате семнадцати с половиной квадратных метров, в квартире кроме них всего две семьи. Они никогда еще не жили так роскошно. Мендель Файвович доволен, да что там! умиротворен по итогам жизни. Жернова страшного века (наверное, он выражал это в каких-то других терминах) не задели — зацепили, да, разворотили жизнь, но не раздавили, обошлось. Добро, Зло, Идеалы, Идеи века перестали требовать крови и мяса, довольствуются всегдашней жвачкой, мирно себе пережевывают жизнь. Он был умный, и сознание времени, исторического времени, у него было, пусть он и обходился без столь торжественных слов. Прожил тихую, незаметную жизнь, пережил и Гитлера, и Сталина, если б еще его Шея Львовна (с подачи сына привык называть ее так) была поспокойнее, но он реалист и понимает, что нельзя требовать от жизни слишком многого. Так надежнее, если не требуешь. А жизнь… он не мог сказать, хороша ли жизнь, да и незачем. Главное, что это жизнь. А иногда им с Шеей Львовной удается купить помидорчики. Здесь Давид пресекал высокомерное морализаторство своего Мишки и сарказм Илюши: не задирайте нос, проживите свою жизнь, попробуйте, а что там еще выпадет вам! не приведи господь, конечно же… Дети не особенно вслушивались в эти его сентенции. Илюша, младшенький, вообще был уверен, что его ждет какая-то необыкновенная, яркая жизнь.

Мендель Файвович годами, десятилетиями жил в ожидании смерти, хотел жить и жить, а все остальное не имело значения, всегда было настолько условно для него. В этом было что-то унизительное, и не только для Менделя Файвовича, но и для самой жизни. Но так ли далеко он, Давид, ушел от отца здесь? Отец в целом прав. Так чего же надо ему, Давиду?

Шея Львовна в новой своей квартире развернула борьбу за любовь соседей. Но как-то она, говоря словами Менделя Файвовича, не прозвучала. Соседи, кстати, положительные и сдержанные, не отреагировали на нее. И Шея Львовна почувствовала себя несчастной. Она обманута Давидом, что вытянул их из Перми. Там их все уважали, любили и уважали! Вот она уже и верит в беззаветную любовь соседей по пермской коммуналке. А здесь!? Давид, когда затеял весь этот обмен, только о себе и думал, о своих удобствах. Нет, правильно она говорила, лучше бы собачку завела.

Мендель Файвович прошел всегдашний свой путь от конформистского согласия с супругой «лишь бы был мир» до искреннего с нею согласия. Шея Львовна, увидев эту его искренность, за ради большего драматизма начинает грозиться, что руки наложит на себя. Мендель Файвович знает, конечно же, что это уже она так, «для красоты стиля», «из любви к искусству», но все равно ему тошно и тяжко, а нервничать ему нельзя — переживания могут сорвать его план жить как можно дольше. А Пермь они потеряли, подчинились негодяю-сыну, теперь ничего не поделаешь. Пермь, да-а, их там уважали. Довести мужа до тех его нервов, когда ему делается страшно за свое долголетие, удовольствие для Шеи Львовны ничуть не меньшее, чем любовь соседей, чем вечная ее борьба за нее.

Ну нет, если нет этой любви, мудрый Мендель Файвович вздохнет только, призовет Шею Львовну смириться. Но она же борец, она непреклонна, как может она смиряться с несправедливостью жизни, неправильностью мироустройства!? Вот что она сказала бы, если б ей были даны такие слова. Это ее бунт, да? А трусость и бесхребетность мужа ей просто противны.

На восемьдесят пятом году жизни у Менделя Файвовича обнаружили аденому предстательной. Выбор был такой: большая операция, что полностью снимет проблему, но есть риск — сердце, с учетом возраста, может и не выдержать, а операция малая риск исключает, но будет выведена трубочка из живота, и писать он будет через трубочку в бутылочку. Давид мучился, штудировал медицинскую литературу, консультировался, но, зная отца, понимал, тот не согласится на риск. И действительно, Мендель Файвович выбрал трубочку с бутылочкой. И стал заложником выбора. Через год с небольшим угас он от этой трубочки.

А еще через год Шея Львовна сломала шейку бедра. Ей сделали операцию, но она уже больше не вставала. Давид приходил к ней, кормил, убирал за ней, покупал лекарства. «Ну, что, лучше бы ты собачку завела?!» Сам не ожидал, что скажет с такой болью и с таким пафосом. (Всю жизнь мечтал сказать ей это, вообще-то!) Шея Львовна промолчала. Но не столько от того, что ей нечего сказать, и она раздавлена — ей просто не слишком-то интересно. Она в совершенно здравом уме и твердой памяти (тверже некуда!), просто она живет настоящим, а что там было когда-то. Это для нее так, абстракции. А лицемерить, притворяться, что ее волнуют абстракции?! она же умирает. Да и не в смерти дело, она упряма и несгибаема. Она права. Всегда права. Всю жизнь права. Давиду сделалось стыдно за этот свой пафос. Стыдно не перед ней, конечно же, перед собой.

Похоронили Шею Львовну на дальнем, загородном кладбище. Давиду советовали дать на лапу, чтобы попасть на кладбище городское, здесь удобнее будет навещать могилку. Но он приходить к ней не собирался.

А Мишка и Илюша, преисполненные энтузиазма, ходят на митинги, протестуют против «монополии КПСС», хотят, чтобы «Россия стала свободной».

Print Friendly, PDF & Email

8 комментариев для “Дмитрий Раскин: История одной нелюбви

  1. У автора, без сомнения, есть талант (его можно совершенствовать). Спасибо!

  2. Не хочу копаться — было-не было, почему, дети — добро, отцы — зло, неужели… Превосходная картина множественных оттенков серого: жизни, характеров, коммуналки, семейных отношений с точными приметами времени: большой/маленький провинциальный начальник, стены имеют уши, лейтенант финансовой службы ВОВ, Бабий Яр, ГУЛАГ, молодое поколение митингует против «монополии КПСС», хочет, чтобы «Россия стала свободной». А пока «Добро, Зло, Идеалы, Идеи века перестали требовать крови и мяса, довольствуются всегдашней жвачкой, мирно себе пережевывают жизнь». Это не «одна нелюбовь», это ничего, кроме нелюбви в каждой детали ( «Так вот «большой человек» повел Давида в магазин, начал покупать конфеты, печенья, пряники и в совершенно немыслимых для их семьи объемах.
    — Зачем же столько? Мне этого много, — растроган Давид.
    — А это вовсе и не тебе, — не понял его «большой человек»). Всего лишь «нелюбовь». Автору спасибо за добротную прозу.

  3. Он был умный…
    ======
    Скорее наоборот.
    Тягостное впечатление от рассказа.
    Вполне возможно, что бывали такие семейства, ничего не знавшие, кроме ежедневного вкусного обеда и мимо которых прошла эта жуткая жизнь.
    Но вероятность ничтожна.

    1. Бывали и даже… без вкусного обеда. 🙁
      Повеяло давно забытой безнадёгой детства, юности…
      Правда, если живёшь в этой безнадёге и не с чем сравнивать — её и не замечаешь.

  4. очень хороший рассказ о долге без любви. .. О серой жизни и животном желании жить, о человеческой низости и равнодушии. Неужели это время научило Менделя Файвовича жить с закрытыми глазами, не замечая ни того, что делается за дверями бухгалтерии в ГУЛАГе, ни под носом, дома, в душе собственного сына? Это что защитная реакция? или равнодушие? как страшно! /

    1. Да, Вы правы — это и защитная реакция и годами выстраиваемый самообман. Сделало ли его таким время? Тут что-то из самой сущности этого человека -эпоха лишь усилила , обострила, довела до предела. В другое время, в другой стране всё это тоже было бы в нем, но не в такой вопиющей, в более «цивилизованной» форме.

Добавить комментарий для Л. Беренсон Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.