В памяти театральный бум шестидесятых. Он был, кажется, во всей стране. Или я просто больше тогда интересовался театром?
Нет, наверное, все-таки было тогда какое-то необычное время. Аншлаги в московском “Современнике”, одесском русском им. Иванова и многих, многих столичных и периферийных театрах.
АВТОГРАФЫ
Владимир Рывкин
Встречи с большими артистами, писателями и поэтами надолго остаются в нашей душе, в нашей памяти, в нашем сердце, люди после их выступлений хотят посмотреть на них вблизи, взять у них автографы, пожать им руки. Такая вот у людей искренняя потребность.
Не скрою, так часто поступаю и сам. Чтобы получить автограф, идут с книжками, программками, фотографиями, а иногда и с самыми неожиданными предметами.
Помню, в первый приезд в Одессу Аллы Пугачевой после ее выступлений у служебного входа Дворца спорта собиралось множество ее почитателей. Их встречала представительная женщина, которой передавались самые различные предметы, буквально все, что было под руками, чтобы на них Алла Борисовна оставила бы свой автограф. Дело доходило до галстуков и рубах. И все, что уносилось этой женщиной внутрь Дворца, выносилось ею же с автографами в виде сердца с каплей крови, рядом с которым стояла размашистая подпись — “Пугачева”. Когда после последнего концерта певица выходила из Дворца спорта к машине в окружении охраны, какой-то худой длинный в штатском стал ее чуть ли не подталкивать, приговаривая: «Скорей, скорей! Хватит автографов!” Пугачева резко обернулась, остановилась и, глядя на него в упор, громко и твердо сказала: «Когда вы будете петь, тогда будете решать, как поступать. А пока пою я, автографы дам всем!» Вынула свой красный фломастер и начала писать, писать, а люди продирались к ней и протягивали все, на чем можно было хоть как-то расписаться. А тот худой длинный в штатском ретировался и, стремясь раствориться в темноте, пошел вдоль стены Дворца спорта, подальше от людей… Алла Борисовна села в черную “Волгу” и под ликование счастливых одесситов укатила в свою резиденцию.
Да, такие встречи оставляют автографы не только на бумаге или материале, они остаются внутри нас и потом, позже, будоражат и дают о себе знать. И тогда, если вы немного пописываете, почти рифмуете и чуть-чуть бренчите на гитаре, вы можете передать эти оживленные вами автографы полюбившихся вам людей — другим людям. Реакция на них может быть самая неожиданная, это, как говорят у нас в Одессе, дело такое…
Посвящается А. Пугачевой.
Я люблю тебя, Алла!
Твою песню — вдвойне.
Вновь она прозвучала
На одесской волне.
И иду я навстречу.
Жаль, что мы не на «ты”,
Я хочу быть замечен,
Покупаю цветы.
А случится мгновенье,
Я на сцену взлечу.
В благодарность за пение
Их с любовью вручу.
Так уж было когда-то,
И я всем говорил:
«Пугачевой, ребята,
Я цветы подарил!»
Я люблю тебя, Алла!
Твою песню — вдвойне.
Вновь она прозвучала
На одесской волне.
В памяти театральный бум шестидесятых. Он был, кажется, во всей стране. Или я просто больше тогда интересовался театром?
Нет, наверное, все-таки было тогда какое-то необычное время. Аншлаги в московском “Современнике”, одесском русском им. Иванова и многих, многих столичных и периферийных театрах.
Как сейчас, как говорится с вешалки, нет-с тревожного метания у станции метро “Маяковская” в поисках лишнего билетика, помню все перипетии того вечера, который завершился так счастливо — я попал на знаменитую пьесу американца У. Гибсона “Двое на качелях”. Михаил Козаков и Татьяна Лаврова были просто гениальны.
Потом были и “Вечно живые», и “Голый король”, и “Сирано де Бержерак” с участием О. Табакова, И. Кваши и других “современников”, но «Двое на качелях” встревожили меня особенно сильно.
М.Козакову
Двое на качелях. — вкривь, вкось.
Двое на качелях — врозь, врозь.
Двое на качелях — вверх, вниз.
Двое на качелях — бис, бис!
Двое на качелях — пить, пить!
Двое на качелях — бить, бить.
Двое на качелях — дым, дым.
Двое на качелях — Крым, Рим.
Двое на качелях — кровь, кровь.
Двое на качелях — в глаз, в бровь.
Двое на качелях — верь, верь!
Двое на качелях — стук в дверь…
Двое на качелях — миг, век.
Двое на качелях — дождь, снег.
Двое на качелях — стой! Стоим.
Дайте, говорят, покататься на качелях
и другим…
“Сто четыре страницы про любовь” — этот театральный шлягер тех лет, очень необычный и непривычный, и очень какой-то сверхсовременный по тем временам, шел, наверное, во всех городах. Был даже фильм с участием Александра Лазарева. Но мною были любимы только наши одесские “Сто четыре страницы…”, поставленные Русским им. Иванова. Все в них было хорошо: и игра артистов, и их очень натуральный человеческий облик, и точно подобранная музыка, и песня — “Почему же я одна…», звучавшая на протяжении всего спектакля. И конечно, очень хорош был Борис Зайденберг, игравший главного героя. Нет, он не играл, он слился с героем в одно нераздельное целое, и мне казалось, что он находился в этом образе и вне сцены, и даже вне театра. Не скрою, мне и самому иногда казалось, что я чем-то похожу на этого героя…
Борису Зайденбергу
“Сто четыре страницы…» только чуть позови,
“Сто четыре страницы…” о далекой любви.
«Сто четыре страницы о любви» — ох и ах!
Лайнер Ту-1О4 ждут в аэропортах.
“Сто четыре страницы…» Четверть века. Как сон.
Но мне помнятся лица и герой Электрон.
И еще была песня. Возникает порой.
Лишь мотивом. Без текста. За стеной, за горой.
“Сто четыре страницы…» только чуть позови,
“Сто четыре страницы…» о прошедшей любви.
“Сто четыре страницы о любви» — сладкий дым,
Сквозь него себя вижу совсем молодым…
А великий одесский комик Роман Карцев был здесь у нас совсем недавно — в июле восемьдесят седьмого. А покидал он родную Одессу где-то в семидесятых. Многие одесситы помнят его прощальную гастроль в старом ТЮЗе, в переулке Чайковского, во дворе знаменитого дома, который смотрит многие годы на тыльную сторону второго, а может и первого оперного здания в мире. Очень нервный и очень грустный прощальный моноспектакль — Чехов, Бабель, Шолом-Алейхем, Жванецкий… На сцене висят надутые цветные резиновые шары, похоже, символизирующие легкость и воздушность нашего бытия, а зал, такого, с детства родного ТЮЗа, заполнен до отказа многими знакомыми и незнакомыми лицами одесситов. Одесса с печалью и надеждой провожает своего любимого сына в столицу.
И через много, много лет он стоит на сцене Одесского Политехнического в шикарной тройке, хотя на дворе июль месяц, и смешит нас до умопомрачения своим “…вчера были ну очень большие, но по пять…”, а потом, как и все великие, отвечает на наши или не наши записки…
Он объясняет, что уехали они из Одессы в Москву потому-то и потому-то, а я иду после этой удивительной встречи с ним и уже мурлычу свою новую песню:
Р.Карцеву и др.
Меня не соблазнит московская прописка
И разные столичные блага.
Своей Одессе кланяюсь я низко.
Мне не покинуть эти берега.
Я москвичей одесского разлива
Не осуждаю вовсе, не корю.
Мы дети все Одесского залива.
Я это очень откровенно говорю.
У них свои, глобальные задачи,
А у меня — одна, одна звезда.
Они бывают здесь на отдыхе, на даче,
Я здесь живу и буду здесь всегда…
Моя звезда, судьба моя — Одесса!
Я буду петь о ней, покуда хватит сил.
Я счастлив тем, что благами прогресса
Столичный брег меня не искусил.
Меня не соблазнит московская прописка
И разные столичные блага.
Своей Одессе кланяюсь я низко.
Мне не покинуть эти берега.
А из зала идут и идут записки — “Дорогой Андрей Андреевич…” «Уважаемый Андрей Андреевич…” — это на сцене Одесской филармонии в январе восемьдесят девятого стоит поэт из поэтов и к тому же большой артист Андрей Вознесенский.
Его громовой голос и жест от великих трагиков русской сцены никого не оставляет равнодушным. Даже акустически заторможенный, инфантильный зал (я имею в виду помещение Одесской филармонии) раскалывается и звенит под натиском его голоса.
Стихи, конечно, можно прочитать и в книжке. Но то, что происходит сегодня здесь, ни в какой книжке не прочтешь. И люди бегут и идут к нему на сцену, а он пишет и пишет на принесенных ими сборниках своих стихов простые прозаические слова к людям и рядом свое имя — Андрей Вознесенский. Есть его автограф и у меня.
Сознаюсь, я написал ему несколько стихов, а он звонил мне домой и благодарил за них, и я был на седьмом небе. И вот одно из них:
А. Вознесенскому
ГИМН АВТОГРАФУ
Собирайте автографы!
Не стесняйтесь молвы.
Вымогайте автографы
Сердца и головы!
И не только у доктора,
Что больничный открыл.
Проморгал я Высоцкого
— Близко не подходил.
Роспись — вспышка вселенская,
Расколдованный миг.
Взял я у Вознесенского,
У великих других.
Собирайте автографы
Сквозь тисненье толпы.
Буквы и иероглифы
— Это знаки судьбы
И еще, будьте добрыми!
И об этом мой гимн.
Собирайте автографы
И дарите другим!
ВСТРЕЧА
Было это в конце шестидесятых. Мы работали в Вильнюсе на заводе пластмассовых изделий. Внедряли там наше с Александром изобретение — “Армированные металлическим рукавом полимерные трубы”.
Изобретение было запатентовано в США, Англии, Франции, Германии. В то время это было одно из немногих запатентованных за границей изобретений. Работали мы в НИИ станков и весь отдел руководимый Александром, занимался внедрением этих труб.
Небольшими бригадами выезжали из Одессы в командировки в Вильнюс и жили в гостинице “Гинтарас”, что стоит против железнодорожного вокзала.
Приезжали мы не с пустыми руками, понимая, что администраторы “Гинтариса” тоже люди… А в один из приездов положили на администраторскую стойку штаны яблок… По дороге на украинских станциях фрукты стоили недорого, мы зашили штанины запасных брюк и засыпали в них два ведра. Получилось что-то вроде половины человека — от пояса вниз.
Администраторы были страшно довольны и дали нам номер сразу на целый месяц. Нас это очень устраивало, так как работали мы попеременно — месяц одна бригада, месяц другая.
Обычно в день переменки, когда бригады оказывались вместе, все дружно шли в гастроном, покупали еду и, что таить греха, и выпивку, и “делали” прощальный вечер.
Так было и в этот раз. Купив все что нужно, мы шли по коридору гостиницы в свой номер.
Вдруг впереди я увидел очень знакомый силуэт. Когда мы подошли поближе, я узнал Марка Бернеса. Меня мгновенно охватили радость и волнение, и я на весь коридор выдал: «Ребята, я преклоняюсь перед этим человеком!” Марк Наумович остановился, подождал, когда мы подойдем (стоя спиной к нам), повернулся, как-то строго посмотрел на нас всех и резко произнес: “Кто это сказал?” Я ответил, что я. Он подошел близко-близко и в упор посмотрел в мои глаза. Помню, что в его взгляде был какой-то вопрос, а лицо его было и строгим, и добрым, и очень знакомым, и очень незнакомым…
Он легким движением прошелся по моим волосам, и хотел, как бы уже уйти от нас, но тут мы окружили его плотным кольцом и стали гладить, обнимать, прижимать к себе, говорить, как мы его любим, и что мы из Одессы…
Он сначала нам вроде бы поддался, а потом вырвался, быстро пошел по коридору, открыл дверь номера и скрылся за ней.
Через одну дверь, по той же стороне длинного гостиничного коридора был и наш номер.
В этот прощальный вечер все у нас шло как обычно — ели, пили, говорили, пели песни, рассказывали анекдоты… Я поднялся из-за стола и сказал: “Ребята, хотите — я сейчас приведу сюда Бернеса?”.
Никто всерьез не принял моих слов. Я вышел в коридор.
В это же самое время открылась дверь близкого к нам номера и из нее вышел Бернес.
Он был в теплой пижаме темного цвета, плотно облегавшего его полноватую фигуру. За ним следом шла худая высокая женщина в домашнем халате с бигудями в волосах и с кофейником (“туркой”) в руке.
Казалось, что Марк Наумович стремился от нее оторваться.
И тут она произнесла: “Марик, я тебя убью!”. Сказала примерно таким тоном, как говорят обычно жены своим любимым мужьям в пылу гнева: “Чтоб ты…” Они меня не замечали. А я сзади наблюдал за ними. “Не убивайте этого человека, убейте лучше меня” — сказал я очень убедительным для себя тоном.
Они установились и оглянулись. Марк Наумович строго посмотрел на мою не очень трезвую физию и сказал: “Опять ты?”.
Я улыбнулся, наверное, не очень умной улыбкой, а он вдруг начал жаловаться на плохой воздух в его номере, который только-только отремонтировали и, сразу после ремонта, дали ему. Я, наверное снова улыбнулся той же улыбкой и сказал (это помню точно): “Марк Наумович, пойдемте к нам, у нас такой отличный воздух, и все Вам очень будут рады”.
Бернес помолчал и сказал уже мягко: “Понимаешь, я не могу — у меня сегодня работа…” Я понимающе замолк и больше его к нам не тянул.
Он попрощался и пригласил меня и моих друзей на свой концерт.
А женщина с бигудями и с “туркой”, стоявшая рядом с нами и смотревшая на меня с интересом (а может с любопытством), показалась мне очень знакомой… Но может быть я и ошибаюсь.
Концерт, на который мы все ходили, запомнился как-то не очень четко, а встреча с живым Бернесом в коридоре гостиницы “Гинтарас” запала в душу на всю жизнь.
Прошло после нашей встречи немного времени и Марка Наумовича не стало.
Когда я об этом узнал, то страшно расстроился и грешным, наверное, делом подумал, что если бы он к нам тогда пошел, то, может быть, как-то и обошлось. Но он не пошел…
Я потом много лет, когда оставался дома один, пел о нем свою песню (она есть в одном из моих сборников).
А однажды спел её в одесской библиотеке на Пионерской улице, на вечере, посвященном его 85-летию:
* * *
Марк Наумыч, пойти бы Вам с нами
Почему я тогда отступил?
Почему той убийственной даме
Непростительно Вас уступил?
