1,015 total views (from 2022/01/01),  2 views today

Бетеэра не было и в помине. А был передвижной крематорий, его перед тем, как очухался в птичнике с забинтованной головой, видел своими глазами. Рассказывали об этом чуде природы и технической мысли — не верил: груз 200 и крематорий в его мозгу не связывались никак. На осознании этого сон вступил в фазу иную, переместившись в часть забинтованной головы, отвечающей за образы, которые в виде теней, выпорхнувших из бетеэра, соткались в окровавленных парней из его отделения: как после душа, большими полотенцами они кровь вытирали.

 Неологизмы в контексте безумия

Михаил Ковсан

Они медленно двигались вдоль придорожной клумбы, засохшей и бесконечной. Долго привычно трясло и воняло обычной бетеэровской вонью металлически человечьей, и — внезапно тряхнуло, грюкнуло, запахло горелым, вспыхнуло, за руки, за ноги, за голову потянуло наружу и, распластав по стенке, втянуло обратно. Заколодило, замуравило тошно, задышливо, вдруг — дёрнуло, вытолкнуло, то ли Бог, то ли чёрт, то ли оба вместе в дело впряглись, и, задыхаясь, выскочив из подожжённого бетеэра последним, быстрей собственного визга непонятно куда сиганул; что и спасло.
Глаза от дыма слезились, едва разглядев, за своими, выскочившими перед ним, рванул, озверев, но те, обратясь в тени, в перелесок влетели, исчезли, а он споткнулся и, грохнувшись, услышал треск очередей, вопли, вскочив, получил по башке, свалился, мордой плюхнувшись в жидкое, расколовшуюся на мелкие куски башку приподнял — сапог вдавил её в грязь: знай своё место.
Ни подняться, ни приподнять башку не пытался. Полминуты от грохота-дыма до сапога-грязи исчезли, кровь текла по щеке, тепло щекотала, голова была, как тарелка, выскользнувшая из рук, ничего больше: ни бетеэра, ни роты, ни военкомата, совсем ничего. Не было настоящего. А без него, какое же прошлое?
Не правда. Прошлое было, и совсем не плохое, можно сказать даже, счастливое детство в чистом тёплом мелком песочке медленной Ворсклы в Санжарах, куда к бабушке мама его отвозила, и быстрого Ирпеня, куда к бабушке папа его отвозил. А жили они во Владимире, второй столице, после Киева перед Москвой, там после учёбы папа с мамой почти одновременно очутились, перед тем как страна развалилась. Лет пять жили вместе, пока поженились, ещё лет пять его с возрастающим нетерпением дожидались. Подросшего на лето отвозили в другую страну: одно лето в Ирпень на одноименную реку, другое — на Ворсклу, в Санжары. Ездил, пока Крым наш не обломился и папа-мама на два года за хорошие деньги физтеховские мозги в Испанию продали, где в свободное время от продажи мозгов и путешествий на пляже певали дуэтом, его аккомпанировать на чём ни попадя приглашая:

Тут креветочки-мидии,
Тут шортики-маечки,
Тут Месси-Роналдо,
Жизнь тепла и светла.
А там истребители,
Балалаечки-баечки,
Там Дзюба и Путин,
Жизнь темна, холодна.

В колледже начал учиться, но контракт истёк, фирма лопнула, вернулись, повестка пришла, и теперь мордой в грязи лежал без сознания в холодный мартовский вечер где-то между Ворсклой и Ирпенём.
Там же комбат-его-мать-батяня незадолго до того, как их подожгли, приказал в разные стороны разослать бетеэры — шмонать окрестные магазины, чтобы под камерами устроить укропам гуманитарную помощь народа великого народу братскому, а не мордой в грязь поверженному врагу. Скрипя зубами, мозгами, всем прочим, предписанным командованием вместе с обмундированием, табельным оружием и подполковничьими погонами, батяня разгонял бетеэры. Делать нечего: гуманность спущена с самого верха, после Сирии карьера складывалась на зависть. Если безумие кончится хорошо, быть ему полковником в тридцать пять и смотреть на сверстников свысока и поплёвывая. А что иные, отвернувшись, скажут потиху, ладонью рот прикрывая, мол, подлец, и ничего подлое этой бляди не чуждо, а кто-то и запоёт: комбат-мерзавец, мерзавец-комбат, то кто это скажет, кто запоёт? Капитан, которому майором не быть никогда, потому что не быть.
Там в дыму мордой в грязи потеряв, нашёл себя на кровати и стал проверять, чего у него не хватает. Всё оказалось на месте, только в забинтованной голове булькало и клокотало, словно бетеэр, захлёбываясь в собственном неодолимом вонючем могуществе, заводиться никак не желал. Так он долго лежал, пытаясь железную скотину упрямую завести, сдвинуть с места, но кроме бульканья и клёкота ничего не выходило. Почудилось: он на болоте, зелёное и вонючее булькает, его из себя выводя, а клёкот — от птиц, над болотом кружащих и пикирующих его в забинтованную голову клюнуть бесцеремонно. Чем дальше, тем больше птицы наглели, надо их разогнать, очередь — разлетятся, больше не сунутся. Стал искать автомат, не нашёл, хотел руку понять — не получилось. И обнаглевшая птица, вплотную приблизившись, заговорила.
— Как зовут?
Не удивившись, что птица заговорила, будто всю жизнь только с ними общался, попытался ответить, и с третьего раза хрипло, но получилось:
— Дима.
— Фамилия, имя, отчество?
Со второго раза и не так хрипло сумел:
— Дмитрий Андреевич Полищук.
— Полищук, — птица фамилию повторила, обращаясь, вероятно, к другой. — Хохол? — это было точно к нему.
— Русский.
— Рашист, значит, москаль. И откуда?
Стал вспоминать, но очень мешало словечко, хоть новое, раньше не слышал, но очень понятное. Правда, откуда? Из Стожар? Ирпеня? Из Испании? Владимир неожиданно выпал, почему непонятно запропастился, исчез между Киевом и Москвой. Несправедливо.
— Отвали, у него мозги набекрень, только очнулся. — Незнакомая птица знакомой.
— Пусть только скажет…
— Отшейся. Он сейчас скажет, что и его папа — ***ло.
Лежит, мозгами, которые набекрень, пытается понять, о чём птицы голосом человечьим поют, почему отец с физтеховскими мозгами — ***ло.
— Ну его на хрен. — Одна птица другой. — Всё равно ничего не добьёшься, ничего он не знает. Было сказано важную птицу ловить, а ты?
— Отсохни, попробую…
— Не трать время, не трахай парню мозги.
Потом птицы о своём клокотали, их слова повисали, словно сосульки, грозя сорваться и ранить-убить, но он от них отключился, а затем и от всего: Дмитрию Андреевичу на больничной кровати между Ирпенём и Санжарами сон тяжкий приснился.
Бетеэра не было и в помине. А был передвижной крематорий, его перед тем, как очухался в птичнике с забинтованной головой, видел своими глазами. Рассказывали об этом чуде природы и технической мысли — не верил: груз 200 и крематорий в его мозгу не связывались никак. На осознании этого сон вступил в фазу иную, переместившись в часть забинтованной головы, отвечающей за образы, которые в виде теней, выпорхнувших из бетеэра, соткались в окровавленных парней из его отделения: как после душа, большими полотенцами они кровь вытирали. Вполне в здравом уме и полностью во плоти они подходили к передвижному, крепко, уверенно стоящему у обочины, раздевались медленно, тщательно, не стеснительно, к новому званию мёртвые сраму не имут уверенно привыкая, укладывая на свежей блестящей грязи армейские одежды свои, сверху зелёное исподнее покрывая табличкой б/у, после чего по очереди восходили, укладывались и в печь механизмом вдвигались. Через несколько, не слишком долгих минут клубился нежный дымок, слегка разноцветный, дверь отворялась: вот-вот, выскочив, часовая кукушка дурным голосом долгую жизнь накукует, и появлялся аккуратный мешочек, гламурненько ленточкой розовой завязан кокетливо, так в испанских забегаловках на вынос фаст-фуд паковали. Ойкнул, дёрнулся, ближе хотел подойди — разглядеть. Не тут-то было, не смог. Однако крематорий оказался машиной любезной: сам приблизился на удобное расстояние, чтобы наклейки на мешочках мог разобрать, не щурясь, беспокойства лишнего не испытывая. На наклейках фамилии, имена и отчества недолгих товарищей по оружию. Первые цифры несколько отличались, зато вторые, после тире у всех одинаковые: 8.03.2022.
Восьмое марта, однако! Цветы покупать! Дарить, желая здоровья, долгих лет жизни счастливых и не сварливых!
Вот и этот, как его, главный рашист поздравляет, миллионы опять деревянных на помин душ им убиенных вручает.
Голова трещала от всяких неологизмов эпохи великодержавного идиотизма. Так он скажет, увы, не сегодня. Так скажет он завтра. Если для него это завтра, несмотря на забинтованную голову и передвижной крематорий, настанет. Тогда, дай-то Бог, неологизмы эти архаизмами-историзмами станут и на придорожной клумбе, засохшей и бесконечной, разноцветно цветы зацветут, а может, и чудо случится: цикады обольстительно свежо цитатно зацыкают на жёлтых цыплят, купающихся в пыли.