Мы недолго идём в этот день и вскоре останавливаемся — уже на ночлег — у кишлака Зираки.
Мне догрузили рюкзак съестными припасами, ещё чем-то общественным — иду согнувшись, на подъёмах загребая землю руками. Кое-как доплёлся, соображая, как быть дальше — завтра, послезавтра, дней тридцать подряд…

Свидетель времени — VI — 2

КАК Я ПРОВЁЛ ТЕМ ЛЕТОМ…

Диме Поспелову, другу.

Маркс Тартаковский

Продолжение Начало

5. РЕКА ХАНАКА.
   Те же и Антон с балалайкой..- мрачно буркнул Данилов. — Явился — не запылился.
   Команда уже сидела на рюкзаках — ждала попутку….Да, пока что нас в горы везёт машина. Какое-то подобие дороги сменяется битым щебнем, долина сужается и всё круче забирает вверх, мотор задыхается, шофёр-таджик поминутно выглядывает из кабины, точно надеется, что мы образумимся и пойдём пешком.Слева от нас река, справа — скалы. Река неширока, всюду из воды проглядывают камни.
   С нашим движением в горы шум воды усиливается; и вот уже вижу, как поползла сдвинутая потоком глыба, слышу, как с грохотом покатились из-под колёс с обрыва камни, а скалы справа уже нетрудно было достать из кузова рукой, — и мне захотелось постучать по кабине, извиниться перед водителем и пойти пешком…Наконец, в небольшом расширении долины у развесистого карагача, машина остановилась, шофёр попрощался и посоветовал нам нанять дальше ишака.Площадка вокруг карагача вытоптана, даже подметена. Бак со свежей водой (река далеко внизу под обрывом), кружка в дупле. Это, видать, своеобразный, освящённый традицией клуб кишлака Горная Ханака. Чернобородые меднолицые патриархи с высоты своих осликов величественно кивают нам, прижимая руку к сердцу.
   Кто-то на несколько минут присаживается рядом, не расспрашивая ни о чём, даже не глядя на нас. Закон гостеприимства — путника надлежит уважать. Гость (я где-то читал) — благословение дому. Мы же, под карагачем, — благословение (надо думать!) всего кишлака.
   Выше по склону серые глинобитные мазанки с плоскими крышами, глинобитные дувалы, ограждающие квадратные дворики, — с отрочества военных лет знакомые картины.Появляется деревянная с небольшое корыто миска с айраном — кислым молоком и, пока мы едим, окружающие ведут неторопливую беседу, к нам явно не относящуюся. Вот только когда мы собрались снова в путь и принялись навьючивать друг друга рюкзаками, кто-то не смог сдержать чисто человеческого любопытства:
   Геологи? — вопрос по-таджикски, шофёр переводит.
   Нет, не геологи.
   Работаете?
   Отдыхаем.
   Шофёр переводит наш ответ, и окружающие сочувственно цокают языками: «Так-так». Остаётся лишь догадываться, что здесь о нас думают.На прощанье Данилов торжественно произносит таджикскую фразу — единственную, заученную им в Москве:
   — Мы не знаем ваших обычаев, и вы извините, если мы поступали не так, как следует.
   Ободряющие улыбки, взаимные поклоны и восточные рукопожатия — сразу обеими руками.Мы недолго идём в этот день и вскоре останавливаемся — уже на ночлег — у кишлака Зираки.
   Мне догрузили рюкзак съестными припасами, ещё чем-то общественным — иду согнувшись, на подъёмах загребая землю руками. Кое-как доплёлся, соображая, как быть дальше — завтра, послезавтра, дней тридцать подряд…
   Обратно пути не было, вперёд — тоже. Проползу ли под двухпудовым рюкзаком (много больше половины моего собственного веса) весь маршрут?..В Зираки наше общество составляют замурзанные детишки: кишлак скотоводческий, и взрослые мужчины выше в горах, на летовках. Женщины выглядывают из подслеповатых оконец: им не положено знакомиться с чужаками.
   Юные горные таджики с достоинством рассаживаются вокруг, как бы ждут от нас какого-то фокуса — и мы не знаем, как избавиться от их молчаливого почтения.Костёр (сушняк под ногами; выше в горах это станет проблемой). Ужин (макароны с тушёнкой; это изысканное меню будет сопровождать нас всю дорогу).
   Я (без слов, «по-английски») покидаю друзей — отправляюсь спать за недальний валун (мой рваный и замасленый спальник — тоже от кого-то по наследству).
   У костра негромко торжественно поют:
   «Тихо горы спят, ярко вызвездилось небо,
   спустились вниз в долину облака.
   Осторожней, друг, ведь никто до нас здесь не был —
   В таинственных верховьях Ханака…
   Мы пройдём маршрут, и короткий след пунктиром
   останется на карте на века.
   Осторожней друг — труден путь в горах Памира,
   Особенно в верховьях Ханака…
   Пролетят года — станет путь на перевале
   Доступным для любого ишака.
   Всё в порядке, друг, мы недаром побывали
   В таинственных верховьях Ханака…»

   Да, мы ещё не знаем, что нам предстоит…

   6. ДО КОЧЕВЬЯ ТОРЧ-КУРУК.
   Проснулся рано. Вчера в поезде, видимо, отоспался впрок. Едва рассвело. С недалёких снежных вершин тянуло свежим ветерком. Было неожиданно легко и весело. Тянущая боль в спине, — но я знал, как с ней справиться. Несколько лет — накануне смерти Сталина и после — я работал рихтовщиком в прессосварочном цехе Киевского мотоциклетного завода. Классическая рихтовка это выправление искорёженных металлических плоскостей; моя работа была попроще: зачистка сварочных швов на вращающемся абразивном круге. За смену я ворочал более полусотни тяжёлых мотоциклетных рам — каждую всеми сварными рубцами к абразиву.
   А боль в спине снимал вот как: за амбарными воротами цеха росла старая раскидистая липа. В перекуры я раскачивался, повисая на нижней ветви, поднимал ноги вперёд-вверх, опуская их, лукообразно прогибался назад.

   Здесь, в высокогорье, с деревьями худо. Росло что-то хилое, раскоряченное (кажется, арча). Кое-как приспособился…
   — Ого! Наш человек! — потягиваясь после сна, сказал Димыч.
   Данилов промолчал.

   Утренние зори обводят бледным светом недальние снежные вершины и, разгораясь, обозначают между ними долины, пронизывают легкий туман, поднимающийся из ущелий…

   Порядок шествия таков: впереди Данилов, за ним — Мила. Ведущий соразмеряет с её шагами свои. Миша Белецкий — Володя — Димыч. Я — предпоследний. Замыкает Сергей Яценко — надёжнейший из всех. Он следит за каждым — чтобы не оступился, не отстал…
   На привале прикидывает, сколько мы проделали километров.

   Пока что до привала ещё далеко. Пятьдесят минут ходьбы, десятиминутная остановка — и снова пятьдесят: Сергей точен. Эти минуты длинны, как лекции по марксизму-ленинизму. Пот затекает в глаза, рюкзаки промокают от пота. Когда мы их сбрасываем, на брезенте под солнцем тотчас проступают белые кристаллики соли.
   Друзья тут же валятся на землю — навзничь, блаженно раскинув ноги; я же ищу какую-нибудь ветку или выступ скалы, чтобы подтянуться или хоть как-то промять спину. Иначе — это я знаю — не дойду.
   Ого! — не вставая с земли и жмурясь от слепящего солнца, иронически комментируют остальные.
   (Много позже этот опыт пригодится мне при изложении своей оригинальной системы — «АКМЕОЛОГИЯ», М. изд-во «Панорама», 1992 г. серия: «Самооборона и выживание»).

   

   Тропа забирается почти до скалистого гребня, потом ползёт вниз — и снова вверх, так что каждая сотня метров подъёма одолевается нами дважды-трижды — до бесконечности. Кажется, ждём только тени, чтобы остановиться, сбросить рюкзаки. Но вот — нависающая скала с благодетельной тенью, мы поглядываем на неё — и проходим мимо.
   Хорошо бы в такт размеренному шагу привести в порядок свои мысли, сочинить поэму или наметить план морального самоусовершенствования, — но этот камень возник под ногами совсем некстати. Хочется дать ему пинка. Он возвращает мои размышления к жестокому солнцу, спекшемуся рту и рюкзаку, по-звериному повисшему у меня за плечами.
   Но я твёрдо знаю, что и другим не легче, что надо дойти до поворота, потом — вон до той скалы, потом до тени от горного пика, пересекающей реку на дне ущелья и ложащейся углом на лужайку, покрытую свежей травой…

   Когда идти уже совсем невмоготу, Сергей неожиданно объявляет:
   Привал!

   Кочевье Торч-Курук, пустующее ныне, — последнее обжитое место в ущелье Ханаки. Это именно кочевье, а не пастушеская летовка, хотя таджики (горные персы) исконно оседлый народ. Сюда забредают со своими стадами и юртами кочевые киргизы.
   Извечная драма мировой истории: одним нужен простор для выпаса, другим — земля для вспашки. Убийство Каином Авеля — первое в этой извечной драме. Убийца — земледелец, жертва — овечий пастух В ходе неспешных тогда веков и тысячелетий земледельцы теснят скотоводов. Интенсивное, воспроизводящее хозяйство сменяет экстенсивное. Симпатии в Ветхом Завете ещё отданы «кроткому» скотоводу — потому что сильна традиция, а новизна пугает.

   Вообще же, как раз земледельческие народы миролюбивее. Национальный костюм равнинных таджиков не приспособлен для ношения оружия. Горные таджики пожёстче. Стычки с кочевыми киргизами — обычное дело…

   Эти края почти не описаны. Данилов извлёк сведения, приведенные в труде «Горная Бухара» В.И. Липского (канун 20-го века), который все здешние оседлые народы, скопом, именует сартами — в отличие от кочевников.
   (Ещё в официальных монгольских хрониках среднеазиатское государство Хорезмшахов значилось как страна «сартаулов» — с оттенком презрения к земледельцам, не седлающим коней, а ездящих на ослах…).

   За более чем полстолетия после Липского выше Горной Ханаки не забиралась ни одна экспедиция. За последние два года до Торч-Курука поднялись аж три. На месте кочевья, близ пирамидального замшелого валуна, французисто обозначенного Липским как «Гран-валун», валяются куски провода, обломки изоляторов и бензинового движка — отрыжка цивилизации.
   Здесь был базовый лагерь геологов.
   — Все горы были в огнях! — восхищённо рассказывает нам случайный встречный.
   Несколько электрических лампочек производят здесь большее впечатление, чем празднично иллюминированный Большой театр…

   Вот и сюрприз!.. Пока собираем сухостой для костра, мимо проезжает отряд топографов. Они на лошадях, ружья за плечами, к седлам приторочен геодезический инструментарий в чехлах. С нами здороваются снисходительно. Рядом с лошадью, в её тени, шагает палевый пёс. Он бросается на нас с лаем, но заметив сахар, на мгновение задумывается и подходит, льстиво виляя хвостом.
   Плохой пёс, — определяет Мила. — Продажный.
   Она кладёт ему в пасть рафинадный кубик и отталкивает его слюнявую морду.
   — Оставьте себе, — кричат топографы. — Он у нас не в штате.
   Псу присваивается кличка Маразм. Он с признательностью лижет нам руки, и на ночлег устраивается в наших ногах.

   Ночью во сне мне кажется, что я всё ещё иду: дерево — поворот — камень… Шаг-шаг-шаг…

   7. ОБМАНУТАЯ НАДЕЖДА.
   «Гран-валун» незыблем и простоит до скончания веков. Но от мостика через Ханаку, также упомянутого Липским, не осталось и следа. Мы обсуждаем этот факт не в философском, но в практическом плане.
   С противоположного берега в Ханаку впадает большой приток Ходжа-Мафрач, и выше слияния река менее многоводна. Кроме того, в этом месте русло Ханаки раздваивается, омывая каменистый островок с ивой, беспрестанно дрожащей от напора воды. Здесь и решаем переправляться.

   Сергей раздевается, обвязывается верёвкой и, нащупывая дно ледорубом, входит в поток. Он похож на слепого, пересекающего оживлённую улицу. Вот только мышцы его спины и плеч, грубо вздуваются, шея багровеет от натуги.
   На середине рука с ледорубом уходит по плечо в воду, Сергей поворачивается лицом к течению, силясь сделать ещё шаг. Он противостоит напору воды. Она поднимается по шею, оставляя сзади открытой спину. Сергей весь наклоняется вперёд, сдерживая этот напор. Но — падает, и рывок натянувшейся верёвки даёт нам, стоящим на берегу, почувствовать силу течения.
   Выволакиваем Сергея обратно на берег.

   

6. Следующую попытку готовится совершить Миша.
   Лучше в одежде, — советует ему Сергей, клацая зубами.
   Это разумно. И падать безопаснее. Мила достаёт аптечку, чтобы залепить пластырями спину Сергея.
   Миша тоже падает — впрочем, благополучно.Решают испробовать таджикский способ переправы вброд. Миша и Сергей, натянувший на ободранную спину свитер, лицом к лицу, положив друг другу руки на плечи, боком входят в поток. Каждый похож на борца, собравшегося повалить партнёра, хотя для этого достаточно лишь отпустить руки. Метр верёвки, второй, третий… Для гарантии мы накинули её в несколько петель на камень, как на пристанях накидывают на шверт…
   Наконец, верёвка натянута над потоком; держась за неё, переходят остальные.Маразм, внимательно наблюдавший всю операцию, скуля, просится к нам на руки; но с воспитательной целью пса решено не переплавлять: пусть плывёт; обвязанный верёвкой — не утонет.
   Но Маразм не склонен к риску. Он приглядывается к потоку и поднимает на нас глаза, полные печали.
   — Он ещё молод, — сострадает Мила.
   — Пусть привыкает к самостоятельности, — возражает Сергей.На островке посреди реки мы стоим кучно, как в переполненном трамвае. Через второе русло до противоположного берега можно доплюнуть, но перепрыгнуть без разбега нельзя. Маразм надрывает нам сердца своим скулежом.
   — Маразмик, прости, — извиняется Мила. — Ты слишком любил сахар и тушёнку и не носил рюкзак.
   Осознав непреклонную действительность, Маразм заливается злобным лаем и тотчас трусит вверх по тропе догонять вчерашних топографов.
   С островка через второе русло над удаётся набросить петлю на прибрежный валун…

   С этого берега, с развилки рек, в горы ведут два пути — вверх по Ханаке или вверх по Ходжа-Мафрачу.
   —На перевале Ханака нам делать нечего, — хмуро заключает Данилов. — Там теперь топографы.
   Нетрудно было понять его отчаяние. Рухнули расчёты, которым отданы многие месяцы. Тщательно намеченный маршрут можно сдать в архив, как говорится, плюнуть и растереть помыслы и надежды.

   Так англичанина Роберта Скотта в борьбе за Южный полюс на считанные дни обошёл норвежец Руаль Амундсен в декабре 1911 г. …

   Всё же, раз уж было запланировано, решаем пройтись на перевал без рюкзаков и тут же вернуться обратно. Так сказать, визит вежливости.
   Идти налегке — одно удовольствие. Любуюсь окрестностями. Вершины гор выдвинуты одна из-за другой, точно карты в колоде. Сползающие оттуда снежные языки раздваиваюся, как змеиные, серебряными ручьями. Река вскипает между камней.
   С приподнятой над потоком плоской скалы вода свешивается сплошным пологом в стремительно меняющихся узорах пены. Разужная арка из брызг, соединяющая здесь оба берега, оформляет это эффектное зрелище, названное Липским «водопадом Ирины».
   Название помечено на плане и не подлежит изменению. Авторитет первопроходца в этом вопросе остался непоколебленным.

   Зато он пошатнулся в другом, более существенном.
   Липский правильно определил общее направление перевала, но посчитал, что он ведёт через Гиссарский хребет прямо к озеру Искандер-Куль.
   Для подтверждения своей гипотезы он произвольно пометил весь хребет…
   Перевал, действительно, располагается к западу, а не прямо по долине Ханака, но Искандер-куль и Гиссарский хребет здесь ни при чём. Сверившись по компасу Данилов убедился, что озеро должно быть где-то в стороне, а открывшийся нам с перевала голый мрачный кряж впереди — это и есть сам хребет.
   Перевал вёл лишь через один из его отрогов.
   Следовательно, внизу река Пайрон, ничуть не ведущая к Искандеркулю; единственный путь к озеру — по ущелью Ходжа-Мафрач, если, конечно, на нашем пути отыщется другой перевал.
   Всё это приятно щекочет наше исследовательское самолюбие.
   — Смотрите! — закричала вдруг Мила, в нетерпении поднимаясь на носках и размахивая руками. — Наши топографы!..

   Они далеко внизу, по другую сторону перевала, и, разумеется, на их карте уже отмечен тот факт, что хребет никуда не сворачивает, даже в угоду самым почтенным своим исследователям.
   Мы почувствовали себя обворованными. Открытие буквально увели из-под носа.
   — Возвращаемся! — скомандовал Данилов и первым повернул обратно.

   8. РЕКА ХОДЖА-МАФРАЧ.
   Вверх по Ходжа-Мафрачу ни тропы, ни людей. Природа и мы — нос к носу. Это тягостно. Всё-таки мы, люди, привыкли жить среди небольших, удобных в обращении вещей. Горы — это как-то громоздко. Гнетущее ощущение одиночества и заброшенности на миллион лет и километров от привычного уклада жизни усиливается тем, что вслед за нами в ущелье вползает непроглядная мгла. Мы движемся — движется и она. Это напоминает преследование. Мгла, хоть и вровень с нами, плывёт в воздухе, мы же карабкаемся по скалам, порой на четвереньках.
   Гонка с преследованием — и мы проигрываем…

   Мы бы давно уже остановились переждать непогоду, если бы нашли хоть какое-то относительно ровное местечко для палатки.
   Но вот уже белесые щупальца дотягиваются до нас. Приходится остановиться прямо на склоне у самой воды. Дальше начинается ледник — гигантским козырьком, из-под которого вытекает река.

   Разбить палатку на покатой площадке размером с обеденный стол, не свалившись при этом в воду, — почти цирковой трюк. Но обстоятельства таковы, что поневоле совершаем чудеса.
   Итак, спереди ледяной грот, сзади каменная осыпь, по которой мы выкарабкались сюда, над нами крутой склон ущелья, в метре под нами — вспененная ревущая река.
   Вскоре перестаём соображать, где — что: мы внутри грозовой тучи. Одежда наша не промокает, но набухает влагой.
   Желаем друг другу спокойной ночи, — понимая, что это не более, чем формальность.

   Просыпаемся от удара грома у самого уха. Молнии возникают совсем рядом, и за каждой вспышкой тотчас слышен громовый раскат. Ущелье тесное; мы видим, как молнии вонзаются в его стены, после чего наступает мгновенная кромешная чернота.
   Мокрые одеяла, палатка, одежда. Ливень не падает сверху, но образуется тут же. Мы, как и всё, окружающее нас, аккумулируем на себе влагу.

   Одиночные удары переходят в сплошную канонаду. Молнии уже догоняют одна другую — в каждое мгновение их несколько, и ущелье озарено мертвенно трепетным светом, как сварочный цех.
   Со стороны фейерверк, вероятно, красочен. Но надо ли тратить столько энергии, чтобы испепелить семь человек?..
   Лица наши выглядят призрачно-бледными, чему причиной, вероятно, не только освещение. Стараемся распознать в этом хаосе шум реки.
   — Володя, ты там с краю, — далеко ли вода?
   — Пока что только рукой достаю.

   Время от времени что-то с грохотом прокатывается по руслу. Не сразу соображаем, что это камни, сорванные вздувшимся потоком. Какой-то скатывается сверху, с нашего раскисшего склона, и гулко ухает в реку. Определяем: ниже палатки. Следующий — выше… Ещё один — опять мимо. Инстинктивно подбираем ноги к животу, лежим скорчившись…
   Вдруг возникает идиотский спор о том, с какой скоростью движется грязекаменная лавина — сель. Кто-то настаивает — со скоростью черепахи, кто-то — со скоростью курьерского поезда. Я сдерживаю смех — безусловно, истерический. Предлагаю перебраться из этой ловушки повыше, на ледник.
   — Ночью? По мокрому льду? — едко обрывает меня Данилов. — Кого-нибудь там непременно не досчитаемся. Может быть — тебя.
   — Проголосуем? — настаиваю я. — Чем бездействовать… (Меня, если честно, колотит ужас).
   — Решаю я, — твёрдо заявляет Данилов. — В Москве, обсудим, кто прав.
   — В Москве — если выберемся отсюда…
   —Тебя не просили — ты напросился.
   — Ничего, друзья, — примирительно говорит Димыч. — Главное, что не мокро.
   — И не холодно…
   — И камни не валятся…
   — И небо ясное…
   — И сель не предвидится…

   Тут-то и раздался такой грохот, точно весь хребет встал дыбом. Мы вмиг принимаем сидячее положение, насколько позволяет низкая палатка, готовые мигом вскочить и снести её головами…
   Но грохот смолкает, да и гром пореже, — и мы уже как спасение, как сладчайшие звуки, слышим стихающую небесную перепалку и шум потока.

   В блёклом рассвете обнаруживаем вокруг совершенно иной ландшафт — будто перенесённые могущественным джином на другой край земли. Рухнул ледниковый грот — и всё выше по ущелью завалено обломками льда.
   Река пробивается через ледяное крошево…
   Данилов с мрачным торжеством взглянул на меня:
   — Тебя бы послушать…
   — Мальчики, — ахает Мила. — Огни Эльма!
   Зубцы скал вокруг увенчаны крохотными светящимися кисточками.
   — Страшно красиво, правда? Как цветы!
   — Страшно, правда, — говорит Сергей.
   За поясом у него нож.
   — Зачем?
   v Вдруг бы завалило — палатку пришлось бы резать.

   9. ГИБЛЫЙ ПЕРЕВАЛ.
   Глубокая ледяная котловина, окружённая сплошным скальным корсетом. Острые грани, венчающие его, ощерены в фиолетовые небеса — космические, бессолнечные. С трудом соображаешь, что небо скрыто плотными тучами, принявшими такой оттенок. Вокруг безжизненно и пусто — как на Луне. Такими представляешь фантастические пейзажи, на фоне которых репортёры будущего пишут безмятежные корреспонденции в «Межпланетную жизнь».
   Собственно, отличает нас от астронавтов лишь то, что мы всё-таки находимся на Земле. И цепочка вырубленных в фирне ступеней позади нас, следующих зигзагом в обход зеленоватых трещин, напоминает, что попали мы сюда не сверху, из космоса.

   Сидим на рюкзаках посреди заснеженной котловины, обсуждаем положение. Вечереет. Впереди ничего похожего на перевал. На нашей карте место это девственно бело. Потеряв ещё час-другой на поиски перевала, мы вынуждены будем заночевать прямо на снегу — без дров да и вымокших при переходе вброд ледяного желоба… Почти смертельный трюк.
   В эту ловушку нас завела самонадеянность: намеченный маршрут, более или менее здравый, был в нашем понимании испоганен топографами, и мы (как бы «по Ленину») «пошли другим путём» — абсолютно неизведанным.

   Возвращение к развилке рек, к исходной точке нашей авантюры (к дровам, костру), отрезано ночной грозой: по мокрому сползающему в реку откосу нам уже не пройти…

    

   Вокруг по склонам осыпаются лавины. Белая крутизна внезапно окутывается снежной пылью, доносится змеиное шуршание, затем грохот — и поднятый лавиной ветер бьёт в лицо. Когда снежная мгла оседает, открывается нагая чёрная стена — точно под шумок сменили декорации.
   Жутко быть актёром на такой сцене.

   

   Сергей Яценко несколько минут сидит отвернувшись, молча, спрятав лицо в ладонях. Сейчас он определяет силы каждого и решает за всех. Мы стараемся не глядеть на него.
   Вот он решительно поднимается, берёт верёвку, бросает другой её конец Мише Белецкому.
   Они обвязывается, чтобы идти в разведку. Берут ледорубы. На ногах у них горные ботинки с кошками. Остальные экипированы не для таких переделок.
   — Через час-полтора ждите нас.
   Они уходят в связке.

   Тени хребтов заполняют котловину. Начинает идти снег. Володя, ёжась, рассказывает, как прошлым летом ел в Армении холодный виноград. Загорали на горячем песке, а виноград положили в воду и отщипывали по ягодке. Жара, а вода в Севане холодная…
   — Володя, — перебивает его Мила, — не вспомнишь: на какой улице жил Шерлок Холмс?
   — Кто? На Бейкер-стрит.
   —А номер дома?
   — Не помню.
   — Жаль, — вздохнув, говорит Мила. — Кстати, почему ты никогда не бреешься?

   Мне, возможно, легче, чем остальным: курю, глубоко затягиваясь. Это отвлекает от ненужных мыслей.
   Данилов сумрачно молчит. Затея вдруг изменить намеченный маршрут — его затея…
   Спрашиваю Димыча:
   — Стоит ли терять время на поиски перевала?
   — Да. Серёжка найдёт перевал — даже если его здесь нет. Это единственно разумное в нашем положении.
   — Как это: найдёт — если нет?
   — Перевал — это любая точка, куда можно забраться и откуда можно спуститься по другую сторону гребня…

   Стемнело. Их нет. Решено выждать ещё час — и идти на розыски. Безостановочно ходим вокруг полузасыпанных снегом рюкзаков и по-извозчицки охлопываем себя руками. Оттираем мёрзнущее лицо ладонями.
   Паника на спортивном языке это мандраж. Я склонен к мандражу. На соревнованиях перед стартом во мне, внутри, всегда что-то колотилось, как язык колокола…
   Помню, когда в сожженном поле под Сквирой (июль 41-го) я лежал, уткнувшись лицом в землю, сотрясаясь от бомбовых взрывов вокруг, прямо перед глазами приземлился огромный зелёный кузнечик — величиной с саранчу. Откуда бы там взяться — саранче?.. Я смотрел на него — он смотрел на меня, никак не реагируя на взрывы фугасок. Думал ли он, я не знаю, — а я думал о том, что меня вот сейчас убьёт, а он выживет. Меня тогда тоже заколотило всего изнутри — и я заплакал. Мне показалось (или так оно и было): уцелевший колосок, внезапно срезанный (осколком?), уткнулся остью в землю. Подполз папа и лёг на меня…

   Нет, впервые, наверное, заколотило, когда я лет в семь метался в дифтеритном бреду; мне казалось тогда, что надо мной склоняется множество людей (в комнате были только родители)… Какой-то пеной или слизью вдруг забило мне горло — и я прохрипел, почти теряя сознание: «Марганцовку!» Уже этой марганцовкой (единственное тогда спасение) я не полоскал горло — я глотал её…
   И когда задышал, наконец, меня всего вдруг заколотило…

   Боже мой, когда колотит, привязывается что-то несусветное. Несколько раз прокручиваю в памяти какие-то строчки, прежде чем осознаю смысл:
   «…Тогда я встал — и этим проявил
   отваги большей, чем имел на деле.
   И молвил так: «Вперёд — я полон сил!..»

   Данте… Цепочкой ассоциаций возвращаюсь в комнату (Дегтярный переулок — тут же за боковой стеной американского посольства на Садовом кольце) — в комнату с чайными чашками на разбросанных рукописях — в гостеприимную семью искусствоведов (Марина и Юрий Герчуки), пекущихся о моём эстетическом воспитании. «Перечитай это место из «Ада»: «Больше сил, чем их имел на деле!» Бери ещё печенье…»
   — Дай-ка и мне папиросу, — попросила Мила. — Они не могли провалиться в трещину?
   — Нет, — говорю я. — Через три дня мой день рождения. Непременно отметим. Иначе смертельно обижусь.

   Разведчики, осыпанные снегом, как-то вдруг вынырнули из снежной замяти.
   — Пройдём!
   Тотчас вскидываем рюкзаки, связываемся в цепочку. Разведчики глотают сахар горстями. Все мы второй день едим только сахар.
   Шаг в шаг — след в след… Я так и запомнил этот путь: едва заметные в темноте углубления следов, затем — вырубленные на крутизне ступени, натянутая верёвка, уходящая в белую мглу…
   Затем скалы, возникшие перед самым лицом — значит, мы уже на верхней кромке ледника…
   Заснеженная полочка над обрывом — в ширину ступни. Пробираемся по ней, прижимаясь к стенке всем телом, стремясь охватить её обмерзающими руками.
   Вниз не глядим — как бы то ни было, идти надо. Никогда мы так не доверяли друг другу, и натянутая верёвка — точно нерв, идущий от сердца к сердцу.
   Высота под четыре тысячи метров — до отказа всасываю в себя разреженный морозный воздух. Меня бьёт крупная дрожь. Сердце колотится о рёбра…

    

   Полочка заканчивается… Так вот, где мы перевалим! Узкая, едва наметившаяся седловина. На неё можно бы, наверное, сесть верхом, свесив ноги по обе стороны гребня.
   — Только Серёжка мог найти такой перевал, — произносит Мила окоченевшим ртом.

   Мы выныриваем из кромешной тьмы: по другую сторону гребня далеко внизу в алой полоске заката темнеет трава, поблескивает серебряная ниточка реки… Первое понятие о аде и рае должно быть возникло именно здесь — при взгляде в обе стороны.

   Наспех сооружается маленький каменный тур, пишется записка. Затея кажется мне бессмысленной: никто никогда здесь не был — да и будет ли когда-нибудь?..
   — А если будет? — говорит Димыч. — Если бы мы нашли записку, не стало бы нам теплее? Да, как же назовём этот перевал?
   Я оглядываюсь: чёрное кольцо гор, точно кратер потухшего вулкана (повидимому, кратер и есть), исчерна-фиолетовое космическое небо…
   — «Колизей», — говорит Мила. — В память о гладиаторах.
   — «Лунный цирк», — предлагаю я. — Нет, просто: перевал «Цирк».
   — Так и запишем. — констатирует Димыч.

   (Найдите в сети перевал «Цирк», соединяющий реки Ходжа-Мафрач и Казнок, пройденный после нас дважды — через 18 и через 30 лет. Наш перевал! Единственный — названный так, как никакой другой в мире. Навсегда — наш!).

   Спускается Мила. Зарывшись ногами в снег, попускаю ей верёвку. Затем меня страхует Сергей…
   Скользя по склону, загребаешь ногами целые сугробы, пока натянувшаяся верёвка не останавливает скольжение.
   Вторая связка движется следом, стараясь не потерять нас в темноте…
   Кеды и одежда, вплоть до карманов, набиты снегом. Мила-я-Сергей… Бегущая верёвка согревает ладони. Вторая связка поминутно перекликается с нами.
   Уже в кромешной тьме соединяемся на каменной морене.
   — Раздеться догола, — приказывает Сергей. — Выкрутить одежду. Снова одеться, Натянуть всё, что возможно. Сахар — сколько угодно. Накроемся палаткой и сядем теснее. Ноги растереть — и в рюкзаки. Часа через четыре рассветёт. Так-то, лорды!
   Данилов смолчал.
   С одежды, растрескиваясь, осыпаются ледяные струпья.

   10. КАЗНОК и ТЕМИР-ДАРА.
   Моросит. Мы, накрытые одной палаткой, тесно прижаты друг к другу. Так теплее. Но душно. Я, к примеру, весь в поту. Но это мелочь! Теперь, когда отодвинулись ужасы, душа сама собой наполняется каким-то неосознанным ликованием. Понимаю уже, что жить буду долго — может быть, всегда. Человеку свойственно думать, что все чувствуют так же, как и сам он. На пробу я произношу вслух только первую строчку:
   — «Все мы граждане твёрдо знаем…»
   Взрогнул полог палатки, поднятый вскинутыми головами!.. Может, друзья спали или дремали — и я нарушил чей-то покой? Но меня уже несло, — и это неудержимо, как понос. Пардон!

   — «Все мы, граждане твёрдо знаем,
   Что в начале седьмого века
   Под весёлым зелёным знаменем
   Шёл пророк из Медины в Мекку.
   Львы рычали, ослы кричали,
   И, осыпаны бранной пылью,
   Бедуины кривыми мечами
   Городские брони рубили.
   И неслось над войском Медины,
   Разлетаясь искрами паник:
   «Нет Бога, кроме Единого,
   И Мухаммад — Его посланник!»
   Так орали эти номады
   На рысях дорогой короткой
   за посланником Мухаммадом –
   Молодым, с подбритой бородкой.
   А дорога под ними гудела –
   Это было дело святое,
   Это было верное дело,
   За которое драться стоит.
   Мир не видел ещё такого,
   Что дала нам земля Аравии –
   Конь бьётся, задрав голову,
   Высекая пламя из гравия…»

   Молчание было полным. Голос мой ликующе зазвенел:
   «Так давайте подымем чаши
   За фанфары седьмого века,
   За счастливое время наше,
   За дорогу Медина — Мекка!
   За зелёный огонь ислама
   От Хивы до Дженералифа,
   За двенадцать святых имамов
   И святых четырёх халифов!
   За первейшую пядь дороги,
   За начала начальный атом, —
   Что расстелится нам под ноги
   Завоёванным Халифатом!»

   Палатка, подпираемая нашими головами, заколебалась. Кто-то приоткрыл полог — и оттуда пахнуло свежим ветром.
   — Ну-ка, ещё, — сказал кто-то (кажется, Димыч).

   «Мы снова отступаем по высохшей степи,
   Теряя скот и женщин, и пленных, взятых прежде,
   Бесчестной смерти ужас нам души растопил, —
   И мы уходим в горы с колючками в одежде.

   Ты видишь ли? Ты помнишь ли? О, сжалься, оглянись,
   Как мало вместе мы прошли, как скоро разошлись!
   Неужто так, неужто зря, над падалью паря,
   Я вылетел найти тебя — и потерял тебя?

   О, горе побеждённым — нам нет назад пути,
   Пусты подсумки наши и лошади понуры,
   Но мы ещё успеем до Индии дойти,
   Но мы ещё всего лишь наследники Тимура!

   Трущобы Кухистана обвалами пылят,
   Закрыли перевалы потоки в пене ржавой –
   Мы стены подымем невиданных палат,
   Неслыханной славы поставим мы Державу!

   Два ангела над нами рвут небо пополам.
   Привет, земля родная — и горе, и слава!
   Бежать воде, цвести садам и жить моим делам
   На той земле, что мне дана навеки и по праву.

   Да, я клянусь, что я вернусь — и стукну в окно,
   Прямым путём, кривым путём — не всё ли равно?
   И нет печали впереди, а на былом — печать.
   Умей терять и находить, и заново терять!»

   — А о любви? — сказала Мила.

   «Хороши Самарканд и Бухара –
   стены цвета павлиньего пера,
   глина, пыль да арычная вода,
   да моя с судьбой весёлая игра.
   Хороша и мечеть Биби-Ханым –
   осыпь арок да рваные столбы,
   занесённые пролётом одним
   над смятением базарной толпы…
   Хороши на Востоке города –
   тень мозаик по цветному ковру,
   но за палец твой один я отдам,
   не скупясь Самарканд и Бухару. Жажду счастья водой ли утолю?
   Небо Азии ведёт ли к добру?
   Да, влюблён я в Самарканд и Бухару, —
   а тебя я просто-напросто люблю».

   Подъём! — сказал Сергей и встал, поднимая собой палатку.

   …По пути в рай, открывшийся нам вчера с перевала, — скучное чистилище. Расщелина в горах до краёв забита скалами, меж которыми пробирается река. Куда она ведёт, имеет ли вообще название, — мы пока не знаем. Ни травы, ни деревца; вполне возможно, мы не вышли ещё из белого пятна…
   Но вот перекрытая скалой река разлилась крохотным озерком. На нашу трёхвёрстку оно нанесено. Выясняется и название реки — Казнок («узкое место», в переводе с таджикского. Название обычное для нескольких гиблых перевалов и подобных горных ловушек).
   Мы уже как-бы оттаиваем; одежда на нас почти просохла.
   А вот и долгожданное солнце!..

   Климатологи (сообщает Данилов) насчитывают в Кухистане семь климатических поясов — от полярного на заоблачных вершинах до субтропического. Спустившись всего на тысячу с небольшим метров — пройдя по ущелью Казнока километров десять, мы очутились в таких зарослях, которые я бы назвал джунглями. Мы прорубаем в них зелёный туннель. На головы нам сыплются грецкие орехи. (К нашему разочарованию горьковатые — незрелые).

   Последний взмах топориком (в руках Сергея) — и мы на берегу озера Темир-Дара. Горы столпились вокруг; серебристые отражения их вершин сходятся в малахитовой глубине. Прибрежные ивы наклоняют к воде гибкие ветви, образуя сводчатые тенистые проходы. Ни шороха, ни движения, ни ветерка. Точно нас подслушивает кто-то.
   Здесь всё словно пребывает в оцепенении с первого дня творения…
   Или, может быть, со второго дня — когда землетрясение стряхнуло в долину какую-то из горных макушек и небольшая речушка разлилась вот этим дивным озером…

   Но вот и свежее происшествие. Предназначавшийся нам в позавчерашнюю грозовую ночь селевой поток сошёл-таки. Но не в ущелье Ходжа-Мафрач, на нашу погибель, а по этому склону — к озеру. Вот он лежит неподвижной, уже подсыхающей на поверхности полосой ила и песка, похожий на гигантскую издыхающую змею. О мощи и глубине грязевого потока можно судить по изломанным измочаленным верхушкам деревьев, торчащих из него, как руки утопленников.
   Впечатление о чудном безоблачном рае несколько меркнет.

   Фронт грязевой лавины далеко вдвинулся в озеро, и вода затопила прибрежные террасы. Приходится перебираться на другой берег через раскисшую грязь. Ноги проваливаются сквозь ломкую подсохшую корку, вязнут. Иной раз, провалившись едва не по пояс, хватаешься за ветви, нависающие над топью, кое-как высвобождаешься для следующего шага — и снова проваливаешься…

   Отмываемся потом в озере, нарушая его холодное спокойствие (отстоявшаяся за два дня вода чистая и прозрачная), и у всех на устах странное слово: «экзотика».
   Экзотика… Угли костра подёргиваются пеплом, булькает в ведре каша, я — дежурный — сонно помешиваю её… А вокруг спят товарищи, повалившись на траву, даже не подложив под головы рюкзаки, — так, как застиг их сон. Хороводы ангелов гудят надо мной, солнце сваливается прямо в озеро и, шипя, гаснет там (в небе образуется круглая дырка), — и я кое-как осознаю, что сплю тоже.

   (Продолжение следует)