Маркс Тартаковский: Свидетель времени — VI — 3

Loading

Она подобрала камешек нежно-бирюзового оттенка и, сжав в ладошке, время от времени поглядывает на него. Бирюза на Востоке — цвет счастья, удачи, сбывающихся надежд. Бирюзовые купола гробниц означают, надо думать, райское местопребывание усопшего. (В исламском раю, между прочим, есть на что поглядеть. Семьдесят гурий на каждого, — это вам не хухры-мухры…)

Свидетель времени — VI — 3

КАК Я ПРОВЁЛ ТЕМ ЛЕТОМ…

Диме Поспелову, другу.

Маркс Тартаковский

Продолжение Начало

  1. ДОЛИНА КАРАТАГА.
    «Долина, наполнена зеленью до самых краёв — до скалистых гребней, за которыми высятся снежные вершины… Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка».
    Так я записываю в своём дневнике, заимствуя сравнение у Лермонтова. Потом разберусь.
    Мы проходим дикие фруктовые леса — чудеснейшее место из всех, какие я видел. Здесь могли бы бок о бок сотрудничать десять киностудий — и ни один кадр не повторился бы. Места эти, видать, созданы в последнюю минуту Творения из всего, что было под рукой. Индиговое небо, серебряные с чернением пики, интенсивно красные скалы, живая зелень деревьев и от них чёрные бархатные тени, где в двух шагах не разглядишь человека…
    Природа здесь, подобно героическому эпосу, не терпит полутонов.

    Вода в Каратаге шоколадного цвета, но выше впадения мутного Пайрона голубая, а ещё выше — слепяще белая от пены. Продольные галечные косы отделяют глубокие спокойные заводи. Дно их выложено разноцветной мозаикой. Зелёные, красные, белые камешки выложены причудливыми узорами.
    — Как кафельный пол! — восторгается Володя.
    — Пошляк! — мигом среагировала Мила.

    Она подобрала камешек нежно-бирюзового оттенка и, сжав в ладошке, время от времени поглядывает на него. Бирюза на Востоке — цвет счастья, удачи, сбывающихся надежд. Бирюзовые купола гробниц означают, надо думать, райское местопребывание усопшего. (В исламском раю, между прочим, есть на что поглядеть. Семьдесят гурий на каждого, — это вам не хухры-мухры…)

    Шум реки, оглушавший нас прежде, здесь скрадывается буйной зеленью по берегам. Всякая бесплодная, казалось бы, глыба обвита влажными, обрызгиваемыми рекой корнями. Порой деревья раскалывают скалы, прорастая сквозь них, даже приподымая осколки в развилках ветвей.
    Нет, гурии, конечно же, где-то рядом!..

    Барбарис, оказывается, не только популярные конфеты, но и незнакомые мне ягоды. Запускаю в гроздья пятерню и обсасываю ягоды до косточек. Несколько таких широких движений от куста ко рту — и зубы начинают ныть от оскомины.
    Вокруг фруктово-ягодное изобилие: ежевика, смородина, дикая яблоня (величиной с орешки «райские яблочки» моего провинциального детства), алыча — дикая слива, огненная облепиха с резким запахом спирта и вагныч — дикая вишня, помельче обычной… Всё это, принесённое с базара, поедалось бы вмиг без разбора. Здесь же мы осторожно раздумываем, разжёвываем на пробу всякий фрукт, щупаем собственные животы — и лишь затем обворовываем весь куст. Даже знакомую всем смородину не сразу рискнули узнать. Крупные же пурпурные ягоды, похожие на рябину, но пахнущие почему-то яблочным компотом, так и не рискнули распробовать.

    Устроить бы здесь, в этих богоданных, скрытых, от всего мира долинах небольшое уютное суверенное государство — на самообеспечении. Фрукты, ягоды, орехи дозревают… Однако, вот уже третий день подряд не обнаруживается нигде даже малейшее человеческое присутствие.
    Красоты, хоть бы и с фруктами, воспринимаются лишь, когда есть кусок хлеба. И люди селятся обычно в прозаичнейших местах — где можно бы развернуться их плугу…

    12. ПЕРЕВАЛ МУРА.
    Об этом перевале упоминают почти все, бывавшие в здешних краях. Причём одни утверждают, что перевал почти непроходим, другие — что он доступен даже для вьючного транспорта.
    Оба мнения справедливы — в зависимости от того, какая погода застала здесь путника.
    Зимой перевал непроходим вообще: всё-таки, под четыре тысячи метров…

    Перевал был некогда основным путём с севера, из среднеазиатских владений Российской империи в Гиссарское бекство, подвассальное Бухарскому эмирату.
    Здесь под снежной лавиной погиб разом целый русский отряд — шестьдесят человек…
    Данилов демонстрирует всю свою эрудицию. (Внимаю и кое-что записываю).

    «Для науки этот край представляет интерес чрезвычайный», — из донесения в Петербург в 1887г. генштабиста капитана Лилиенталя.
    Он же отметил массовые выплоды красных сурков на подходах к перевалу с обеих направлений и проницательно предположил, что именно здесь очаг чумы, вспыхивающей в этих краях…

    …Кое-что из сведений Данилова для меня не ново. В военные, слякотные, хоть и краткие, самаркандские зимы я чувствовал себя комфортабельно лишь в городской библиотеке. Она размещалась в небольшом готическом соборе (дореволюционном протестантском) с витражами на окнах, до того никогда не виданных мною.
    Иногда я был там единственным читателем и мог с наслаждением развалиться на пружинном диване со старинной резной спинкой — роскошь, тоже мной прежде невиданная. Потихоньку, не привлекая внимания, покачивался на пружинах — и чувствовал бы себя в раю, если бы не постоянное ощущение голода.

    В библиотеке были преимущественно дореволюционные книги — с ятями и твёрдыми знаками. Но всей классике я предпочитал тогда почему-то морские рассказы Константина Станюковича и роман «Морской волк» Джека Лондона. Забитым и униженным матросикам Станюковича я очень сочувствовал, а Вольфу Ларсену, герою романа, пытался подражать, ничуть не походя на него прежде всего фактурой.
    Фактура этого ницшеанца была его главным отличительным признаком.

    Одолев это небольшое «избранное», я принялся рыться в пыльных подшивках дореволюционной «Нивы», «Всемирного следопыта», «Вокруг света», наткнулся на журнал «Родник» за 1888-1900 годы, а в нём — на «Взятие Самарканда» военного историка Константина Абазы. Тут-то я позабыл и про великолепные изразцы, про волшебный диван, чуть ли не забыл про голод.

    В Самарканде я буквально окунулся в историю. Город был отчётливо (пересыхающим руслом Зеравшана) разделён на старый и новый. Я излазил — вплоть до крыш, арок, верхушек минаретов, даже куполов (!) — изразцовые громады Гур-Эмира, Биби-Ханым, всех трёх медресе Регистана…
    Однако, всё это варварское великолепие высилось над тесными без единого деревца грязными проулками, забитыми человеческим месивом — мужчинами зимой и летом в ватных халатах, женщинами с чёрными сетками-чачванами, скрывающими лица, метущими своими подолами пыль под ногами, над грязными арыками и воплями ослов…

    Новый город с его аккуратной (во многом — дореволюционной) застройкой, утопавшей в аллеях и парках, с чистыми арыками по обочинам был куда менее живописен, — но я мог сравнивать и понимал упор историка на преимущества цивилизации.
    С русскими в Средней Азии появились такие полезные вещи как спички, мыло, дешёвые заводские гвозди… Трехгорная мануфактура оперативно специализировалась на выпуске тканей ярких восточных расцветок. Фарфоровые черепки «Гарднер» с фальшивыми китайскими знаками археологи уже привыкли считать «верхним культурным слоем» над керамикой времён Тимура и древнего Согда…
    Тульские заводчики наводнили край медными самоварами. Повсюду в чайханах они, как и полустолетие назад, торжественно высились над чаёвниками в халатах, сидевшими, подогнув ноги, на вытертых грязных коврах.

    Цитировался в «Роднике» и таджикский просветитель Ахмад Дониш, побываший ещё в 1857 г. секретарём Бухарского посольства в Санкт-Петербурге:
    «Хотя по национальности и религии русские не такие, как мы, но в дружбе, искренности и человечности они выше нас».
    Смелое заявление в правление светлейшего эмира, когда публично рубили головы не только подданным, «заподозренным в сомнениях» (так у Абазы), но и ишакам, нарушивших рёвом покой светлейшего.

    Но вот жители Фальгарского бекства уже сами шлют в царскую ставку в Самарканде гонцов, чтобы ускорить приход русских войск…
    «Особенно дружелюбно встречали наших солдат евреи, и солдаты относились к ним, как к старым знакомым. При встрече с евреем солдат, взявши его за пояс, спрашивал: «Что же ты не снимешь верёвки, не оденешь халата? Теперь это можно».
    И еврей, которому раньше не дозволялось носить иного пояса, умилялся от восторга, чувствовал, что он такой же человек, как и другие».
    Не этим ли перевалом Мура следовал некогда пышный кортеж в летнюю резиденцию эмира?..

    Вот так, выйдя позавчера из белого пятна, мы оказались в местах, известных почти как Воробьёвы горы…

    Впрочем, известность понятие относительное. Все источники описывают перевал Мура как двойной. Мы же не видим здесь седловины и ничего похожего на второй перевал. Впереди покрытый фирном спуск в долину, вдалеке — розовый с белым пик Красных Зорь, аппетитно прослоенный горизонтальными облаками, как праздничный торт.
    Это уже Фанские горы, куда лежит наш путь.

    Сергей с удовольствием наносит на план истинные очертания перевала. Мила щелкает фотоаппаратом, фиксируя разом окрестность и удовлетворённую ухмылку Сергея.

    …На вечернем привале происходит нечто неладное. Палатка была не поставлена, но расстелена по земле на манер скатерти (дастархон); на неё неспешно, с почтением, выкладывались невиданные прежде мной вкусности: консервы, тут же вскрываемые ножом, сыр, тут же нарезаемый, сухари, тут же извлекаемые из магазинных пакетов; вдруг возникла фляга — как выяснилось чуть позже, со спиртом.
    Спирт разливали бережно в самую разную тару — вплоть до промытых тут же в ручье мыльниц…

    — Ну, — произнёс Димыч, возвышаясь над нами, сидевшими на земле, — приступим к делу. Поздравим Марка с днём рождения и выпьем в виду такого повода. У всех налито?
    Мила вручила мне праздничную открытку с изображением ослика и надписью на обороте: «Шестеро — Марку. 8 августа 1958 г.».
    — Братцы, — с упавшим сердцем сказал я. — Мой день рождения уже был — 13 июня…
    В продолжение страшной минуты длилось полное молчание.
    — Там, в цирке, ты же сказал: через три дня?..
    — Братцы, — повторил я. — «Я так сказал — и этим проявил отваги большей, чем имел на деле». Это Данте, братцы!..
    — Вот идиот! — в сердцах выпалил Данилов.
    — Выпьем всё же, раз такое дело, — рассудил Димыч. — Назад не вольёшь. Закусим тем, что вскрыто и может испортиться. Ладно — выкрутились и все живы. Вполне могло быть иначе. Так что выпьем!
    Выпили, закусили (без меня), и Мила принялась собирать с дастархона сохранённое для ЧП, вполне возможного в последующем.

    13. ДОЛИНА МУРЫ и РЕКА САРЫТАГ.
    Дальше — больше. Утром Данилов объявил, что выходит из похода. Попрощался с каждым, демонстративно минуя меня.
    — Всё. Спёкся человек, — холодно констатировал Димыч, глядя вслед Данилову, уходившему вниз по тропе — к кишлакам.

    Перераспределили общественное достояние, принадлежавшее ушедшему. Мне досталась небольшая канистра с керосином. До сих пор при разжигании костров мы как-то обходились без неё — и груз был весомый, а, главное, неудобный: в одной руке ледоруб, в другой канистра…

    Горные пастбища — лёд — фруктовые леса — снова лёд… Словно мы движемся семимильными шагами по меридиану планеты.
    Теперь нашему вниманию предлагается степь.

    Долина реки Мура трогового происхождения. Сюда во времена оно спустился ледник и выпахал широченный желоб с отлогими склонами. Ледник постепенно стаял, оставив аккуратно вытесанное корыто, по дну которого спокойно течёт река, не ведая, что она — горная

    По берегам трава по колено — сейчас, к исходу лета, пожелтевшая и привядшая. Лишь в котловине, где Мура вбирает в себя бесчисленные ручьи, трава такая густая и сочная, что мы даже перепачкались зеленью.
    Овцы пасутся безо всякого присмотра. Они теснятся по обеим сторонам нашего пути, рассматривают нас — совершенно, как городские зеваки во время проезда именитых гостей.

    Аналогия не совсем случайна. Покрытые густой травой чуть заметные всхолмления, которые мы даже не даём себе труда обходить, — рухнувшие глинобитные стены; выступ на склоне, еле отличимый от прочих скал, — остатки Калаи-Сангина, «Каменной крепости» («сангин» по-таджикски «трон»). Остатки незавидные, однако ж пережившие славу своих завоевателей, от которых не осталось даже имени.
    Об этом нам докладывает Димыч, сменивший Данилова в должности эрудита. (Вдвоём они почти год готовились к этой экспедиции).

    — «Где нарушил покой долины раскалённый металл лопат,
    Вылезает из жухлой глины наклонённый назад фасад.
    Облетела в труху завала быстротечных веков пыльца
    И жилище согдийца встало глыбой каменного сырца.
    Объявилось на повороте, у предгорий, где сель гремит,
    Оголённой пахсовой плотью, полированной, как гранит.
    Вот он замок — в сыпи увечий нами поднятый из глубин, —
    Он моложе вчерашней речи и важней двадцати турбин…
    Дым по склонам — и клочья башен опадают сухой листвой,
    После смерти моей и вашей он пребудет такой живой.
    Будет жить в чертежи уменьшен, грудой глины подмяв листы,
    Заменяя друзей и женщин, ограждая от клеветы»…
    (Бормотание стихов облегчают мне ношу: рюкзак за спиной, ледоруб и эта проклятая канистра в руках…)

    Дважды эта долина, нанесённая разве лишь на топографические карты, включалась в орбиту большой истории. Две личности, две эпохи, разделённые тысячелетиями, миры, навечно обозначенные как Запад и Восток, — Александр Македонский и Захиреддин Бабур: они проходили здесь. Один — преследуя непокорного вождя согдийцев Спитамена, другой — уходя от преследующей его конницы узбекского хана Шейбани…

    — «…Первенцами счастья мы были столько лет –
    О, сколько нам давалось, а что мы взяли, люди?
    Сады у наших окон, звезды хвостатый след,
    Плоды, вино и мясо на нуратинском блюде…
    Треплет ветер ночи очажные огни –
    Гони-гони кобылу на юго-юго-запад,
    Пустыня прыщет стрелы из луков Шейбани,
    Рвут державы мира друг у друга Запад…
    Наш путь покрыт позором потоптанных дружин.
    О, горе Джагатаю, узбеку под копыто
    Державу расточили эмиры и хаджи,
    А сами взыщут плети проклятого шиита.
    О, горе Джагатаю — нам нет назад пути,
    Пусты подсумки наши и лошади понуры, —
    Но мы ещё успеем до Индии дойти,
    Но мы ещё всего лишь наследники Тимура…»

    Любой ясно выраженный характер интернационален в том смысле, что в каждом народе отыщется подобный ему. Разделённые материками и эпохами они принадлежат единому беспокойному человечеству.
    Бабур совершил оплошку, сам написав о себе — «Бабур-намэ». Он мог бы, как и Александр, вызвать к жизни целую литературу. Бабур («барс») — потомок чингизида Чагатая, прямой потомок великого хромца Тимура, — он, изгнанный в юности предводителем кочевых (тогда) узбеков из родной Ферганы, с горстью дружинников завоевал себе новое царство.


    — «Желанной цели должен ты добиться, человек —
    Иль ничего пускай тебе не снится, человек.
    А если этих двух задач не сможешь ты решить –
    Уйди куда-нибудь, живи, как птица, человек!»

    Так пишет Бабур не уточняя здесь желанную цель. Но в «Бабур-намэ» — мимоходом замечает: «Ходжент — незначительное место; человек с сотней или двумя нукеров прокормится там с трудом. Как же может муж с моими притязаниями спокойно сидеть там?»
    Большие притязания Бабура привели его в Индию, где он основал трёхсотлетнюю империю Великих Моголов, павшую лишь под залпами британских пушек.

    В Бабуре-барсе поразительно сочетались свойства основных человеческих типов — созерцательного и деятельного. Неистовый в жизни он пытлив и объективен в написанном.
    (Я читал и перечитывал «Бабур-намэ»).
    Подобное сочетание, быть может, не редко. Но у кого проявляется оно с такой бразжущей полнотой?

    Мы идём по долине, где отступал Бабур, потные, тихие и смирные. Никто нас не преследует, и нам не завоевать царство. Мы можем только дать волю своему воображению, платонически ощутить горечь бегства и предчувствие новой славы:
    — «…Трущобы Кухистана обвалами пылят,
    Закрыли перевалы потоки в пене ржавой –
    Мы стены подымем невиданных палат,
    Неслыханной славы поставим мы державу!..»

    …Далее, уже по реке Сарытаг, пошло нечто вовсе привычное: берёзы, тополя, ивы; волнуется вполне шишкинская рожь — жёлтые стога наметаны в два человеческих роста…
    Берёзы здесь огромные, раскидистые, со свернувшейся на стволах в два обхвата корой бронзового цвета. Русские поэты, которым это дерево издавно снискало хлеб насущный, растерялись бы в поисках новых сравнений…
    Недостаёт разве лишь поселян песенного вида с есенинской голубизной в глазах…

    Но вот и они, Правда, не на лошадках — на ишаках, не в лапотках — в чувяках сыромятной кожи, в пёстрых халатах вместо кафтанов и зипунов. Но в глазах, похоже, какая-то подстать берёзам нездешняя голубизна. Чтобы навсегда закрепить за собой завоёванное, дальновидный македонец оставлял повсюду, на зыбких рубежах свеженаграбленных владений, тысячи своих воинов — увечных, раненых «и тех, — пишет древний историк Помпей Трог, — кто в его войске обнаруживал беспокойный дух».

    Восток-Запад — навечно ли разделённые половинки мира? Земля — круглая. Человечество едино. Не это ли — греческие колонисты, давно позабывшие язык предков и своих богов? Цвет глаз, форма носа, абрис лица…
    — Салям алейкум! — приветствуют нас потомки эллинов, следуя мимо на ишаках, и по-восточному низко кланяются, прижимая руку к сердцу.

    14. ИСКАНДЕРКУЛЬ.
    Из путешествовавших по Кухистану этого озера не минул никто. И, упоминая о прочих красотах, неизменно сравнивают их с Искандеркулем.
    Есть, оказывается, у озера и практические достоинства.
    — Это огромный природный резервуар. Вы знаете, что естественный сток Искандеркуля в 26 раз больше, чем у Севана? (Мы не знали этого). Весной здесь можно накопить воды вон до тех отметин (мы смотрим на линии арчи высоко над берегом) и в продолжении лета отпускать понемногу лежащим ниже богарным посевам.. Плюс электростанции!..

    Восторженность пророчицы с местной метеостанции объясняется её юностью и любовью к своей профессии. В комнате, куда она пригласила нас, над девичьей постелькой — ружьё (на постели — нагайка), у изголовья — массивный сейф.
    В стакане на окне — лютики.
    Одноэтажное здание станции почти полностью занято пустующей теперь конюшней, куда выходят двери нескольких маленьких комнат. В двадцатые годы здесь размещался особый отряд по борьбе с басмачеством. В мгновение ока седлали коней и мчались вдогонку за всадниками в чалмах с новенькими английскими карабинами…

    Озеро — сердце Кухистана. И само похоже на сердце: тремя заливами далеко вдаётся в берега. В этих углах в него впадают реки Сарытаг, Хозор-Меч и Серима. Вытекает же только Искандер-дарья.
    Нам дозволено воспользоваться лодкой. По неосторожности мы приблизились к истоку Искандер-дарьи — и с трудом выгребли из засасывающей стремнины…

    В дельтах рек уютные ивовые кущи библейского вида с густой влажной от брызг травой и кустами ярко-оранжевой облепихи, настолько вяжущей, что наевшись её, мы не можем раскрыть рты.
    Заросли шиповника с великим разнообразием ягод: жёлтые кувшинчиками, красные-круглые, чёрные…

    Замок над водой — башенки, сужающиеся кверху, стены, уходящие в береговые склоны, — к истории отношения не имеет — причуда ветра.
    Карстовый источник, вытекающий прямо из скалы — как от удара Моисеева жезла. Вода минеральная, куда вкуснее ледниковой, которой мы пользуемся в пути…
    Дикие утки проносятся над самой водой, задевая её крыльями и роняя капли. Горы вокруг по пояс в облаках — и кажутся повисшими в воздуху…

    И, конечно же, лестно думать, что наш маленький лагерь расположился на том же лужке, где, возможно (кто бы спорил!..), пасся доблестный конь Александра Македонского. Мы чувствуем себя приобщёнными к мировой истории, Юная пророчица уверяет, что всё было так, как она нам повествует. (Я позднее уточнил всё же её восторженный рассказ).

    Да, великий воитель попал в Кухистан случайно. Он вряд ли подозревал об этом клочке земли вне всяких дорог и какой ни на есть цивилизации. По свидетельству Курция Руфа, горцы, жившие здесь, были равны и в свободе, и в бедности. «Они соревнуются в том, чтобы ничего не иметь. Лук и стрелы — всё их имущество, всё, на что они претендуют в жизни и что оставляют после своей смерти. У охотника есть стрелы — и у всех в изобилии мясо и шкуры для одежды».

    Но рядом, в предгорьях, простиралась упоминаемая ещё в Авесте солнечная Согдиана, богатая серебром, драгоценными камнями, породистыми лошадьми. Согдийцы исповедывали зороастризм — поклонялись огню; были развита торговля и ремесла. «Я — человек из благородных Согда, история которых прекрасна», — скажет о себе поэт Аль-Хурейми, потому что именно здесь потерпел своё первое поражение Македонец, а за два столетия до него погиб в сражении с массагетами на берегах Яксарта (Сыр-Дарьи) великий Кир, основатель державы Ахеменидов.
    (Александр интересовался его персоной и посетил гробницу Кира в Пасаргадах).

    Сдалась Александру столица Согдианы Мараканда (нынешний Самарканд); там оставлен македонский гарнизон. Но согдийский правитель Спитамен осаждает Мараканду. «Он собрал воинов, не пускающих стрелы наудачу… На крепких конях сидят по два всадника, и быстрота коней равняется коварству этих людей».
    Отряд, посланный Александром на помощь гарнизону в Мараканде, попал в засаду, устроенную Спитаменом, и был почти поголовно истреблен.
    Погибло не менее двух тысяч пехотинцев и трехсот всадников.

    «Ты мне назначаешь Согдиану, столь мятежную, — заявляет Клит, приближённый Александра, — которая не только не приведена в покорность, но вообще не может быть покорена».
    Александр с основными силами бросается за Спитаменом — тот отступает в родные горы. «Земля там так покрыта снегом, что едва можно было пройти по ней»…
    И эти берега озера, доныне носящего имя завоевателя Искандера (Александра), свидетели трагического финала. Македонец велел уничтожить плотину, существовавшую тогда на выходе Искандер-дарьи, — обрушить на мятежные кишлаки потоки воды…

    Покорение Согдианы было отмечено основанием севернее здешних мест Александрии-Эсхаты (Дальней), нынешний Ходжент, на берегу Яксарта — самом крайнем рубеже империи…
    Необузданным натурам везёт в памяти потомков — и не зря. Им тесно — и, расправляя плечи, они раздвигают границы мира.

    Когда мы укладывались на ночлег, я спросил Димыча:
    — Как ты думаешь, почему не китайцы, а европейцы открыли Америку? Почему они приплыли в Китай, а не китайцы в Европу?
    — А хрен его знает! — ответствовал Димыч. — Давай спать. Гиссарский перевал ещё ждёт нас.

    Я и позабыл уже, что нахождение этого перевала — цель всего нашего похода…

    Ночью мне снится пенно-белый лобастый конь Букефал, похожий на быка. Он медленно, раздвигая чёрную воду тяжёлыми бабками, выходит из озера…

    Провидица с метеостанции уверяла, что конь Александра утонул именно здесь, в Искандеркуле. Это неправда. Он пал в сражении с индийским царём Пором, и на месте его гибели Александр основал свой очередной город — Букефалию на берегу Гидаспа, где-то в нынешнем Кашмире…

    И плотина, обрушенная Александром, тоже, конечно, легенда. Но легенды это переосмысление реальной истории…

    15. РЕКА АРГ.
    Теперь порядок шествия таков: впереди — Сергей, замыкающим — Димыч. Движемся вдоль ущелья вверх — опять вверх! — по крутым каменным осыпям. Тропы здесь нет — и быть не может. Осыпи начинаются у гребня и, раскрываясь веером, сбегают к реке, порой перекрывая её. Чуть изогнутые, они как бы ввинчиваются в небо, и сужение их кверху производит впечатление бесконечной перспективы. Склоны ущелья выложены чёткими треугольниками: лиловыми, голубыми, сиреневыми. Вблизи они оказываются обыкновенными — коричневато-серыми.
    Оттенки их меняются в зависимости от наклона — от освещения солнцем.

    Идём, упирась о крутой склон рукояткой ледоруба. Свалишься набок — сползёшь к реке вместе со щебнем.
    Если прислушаться, постоянно слышен шорох: незаметно для глаза сползает в реку вся осыпь, стирая наши следы, как и следы проходивших прежде. Сползает в целом, вероятно, сантиметрами за день. Горы стареют и разрушаются. Но, значит, были они когда-то не просто выше — грандиознее. Сантиметры, да хоть и миллиметры за день, это километры за тысячи лет, — что лишь миг в истории планеты.
    Какими же грандиозными гребнями щетинилась она миллионы лет назад?..

    Мне доводилось быть на археологических раскопках, и я всегда поражался тому, что фундаменты зданий, порой даже стены, возведённые в историческое время, оказывались в метре, а то и в трёх, под землёй. Понятно, ветер наносил пыль. Но откуда-то пыль эта бралась? Не космическая же пыль… Планета наша как бы утрамбовывается. Сглаживается.
    Какой же она была в эпоху динозавров — или ещё раньше — горы до небес?..

    Досужие размышления облечают мне путь. У меня обе руки заняты: одной упираюсь ледорубом, в другой эта проклятая канистра. Мне нелегко даже вытереть пот со лба, поправить сползающие очки. Сергей замечает мои страдания, молча отбирает канистру и как-то пристраивает её у себя над рюкзаком. За спиной у него поклажа выше головы.

    Без канистры идти становится как-то интереснее. Так почему же европейцы открыли Китай, а не китайцы — Европу? Димыч, ложась спать, отмахнулся от этого вопроса, но сегодня, продрав глаза, спросил вдруг:
    — В самом деле — почему?
    — Что — почему? — не понял я.
    — Ну, насчёт китайцев?
    Что я ему мог ответить?.. Каким-то нутром я чувствовал, что здесь кроется суть мировой истории. Европа и Поднебесная — две равнозначимые единицы на мировых весах — с такими разными судьбами…
    — Историю в целом за рога не возьмёшь, — предупредил Димыч. — Слишком много параметров.
    — Ну? — уныло сказал я.
    — Нужна какая-то общая формула — как в физике.

    (Мысль Димыча, при кажущейся парадоксальности, пришлась кстати. Подстегнула моё воображение. Спустя 35 лет я подарил ему свою главную книгу, изданную в рамках государственной программы как учебное пособие для студентов: «ИСТОРИОСОФИЯ. Мировая история как эксперимент и загадка»).

    …Идём без дневного привала: на крутом склоне даже присесть негде.
    Ввечеру осыпи выглядят пурпурными, точно раскалённые в очаге камни. Облака собираются над каждой из окружающих долину пиков, как бы осеняя их; и лишь одно, похожее на лебяжье перо, неслышно плывёт над долиной навстречу заходящему светилу. Едва прозрачные края касаются его, как вспыхивают и сгорают; само же облачко упрямо продолжает плыть, заслоняя солнце розовой детской ладошкой, и прямые радиальные лучи направляются ввысь. Мы останавливаемся, поражённые этой величавой небесной коронацией.
    Так и возникало представление о небесном престоле, о вознесении в небо и прочее…

    Затем лучи гаснут один за другим, небо наполняется глубокой предзвёздной синью, а серебристые облачка над снежными пиками точно источают собственный свет.
    Предельно просто: синее и белое, волна с пеной на гребне, море и крылатый парусник…
    «Она шла, как парусник» — я знаю, о ком это…

    Находим, наконец, у среза воды плоский пятачок, расчищаем от щебня, ставим палатку…
    Я, как обычно, располагаюсь со своим спальником вне её — привалясь к одинокой кривой арче: привычка многолетнего бомжа.
    Не совсем кстати меня одолевают воспоминания и мечты. Сердце моё нежно пульсирует. И пока длится ночь с её удивительными звёздами, я пытаюсь (как всегда, безуспешно) сочинять стихи. Сводится всё к тому же:
    «…Ночь тиха.
    Пустыня внемлет Богу,
    и звезда с звездою говорит».
    Я почему-то чувствую себя влюблённым. Не конкретно в кого-то — в горы, звёзды, в эту юную луну, посеребрившую гребни скал, точно покрыв их снегом. Свет её осторожно пробирается между ветвями арчи, касается листьев, как клавишей — и я слушаю тихое звучание фортепианной сонаты, лучше которой ничего не знаю.

    За полотном палатки ни движения, ни звука. Мне странно, что друзья спят, отдают время такому пустому занятию — сну. Меня переполняет кротость и умиление. Мне хочется немедленно творить добрые дела. Я непременно наново влюблюсь, вернувшись в Москву.
    И даже знаю, в кого.

    (Продолжение следует)

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Маркс Тартаковский: Свидетель времени — VI — 3

    1. Взаимно. Вы — по всему очевидно — глубоко порядочный, небесталанный и душевно добрый человек.
      Желаю Вам преодолеть свой недуг. Предстоит ещё долгая творческая жизнь.

  1. «Но вот жители Фальгарского бекства уже сами шлют в царскую ставку в Самарканде гонцов, чтобы ускорить приход русских войск…
    «Особенно дружелюбно встречали наших солдат евреи, и солдаты относились к ним, как к старым знакомым. При встрече с евреем солдат, взявши его за пояс, спрашивал: «Что же ты не снимешь верёвки, не оденешь халата? Теперь это можно».
    И еврей, которому раньше не дозволялось носить иного пояса, умилялся от восторга, чувствовал, что он такой же человек, как и другие».
    ————————————————
    И еврей, умиляясь, снимал верёвку и надевал фальгарский халат…
    А когда власть менялась надевал верёвку, умиляясь что цел.
    Эх, жизнь наша еврейская, умилительная…

    1. Кавычки свидетельствуют, что эпизод заимствован — и речь о временах отдалённых. Униженность евреев, особенно на Востоке, до возникновения собственного государства не новость.

    1. Спасибо. Ваша доброта неизменна. Воодушевили. Что ж, придётся продолжить.

Добавить комментарий для МарксТартаковский. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.