Маркс Тартаковский: Свидетель времени — VI — 4

Loading

Свидетель времени — VI — 4

КАК Я ПРОВЁЛ ТЕМ ЛЕТОМ…

Диме Поспелову, другу.

Маркс Тартаковский

Продолжение Начало

16 УРОЧИЩЕ АХБА-СОЙ.

Крохотные возделанные клочки земли — лесенкой по склону горы. Иногда уступ расширен искусственной террасой с насыпанной землёй, подпираемой столбами. На террасе растёт рожь, а под ней сложен очаг из камней, где можно переждать непогоду и заночевать.
Отверстие над таким очагом открывается прямо среди поля, так что при виде дымка мне почудилось, что горит рожь…

Сергей попытался незаметно свернуть в сторону, чтобы не задерживаться, но обитатель летовки уже заметил нас.
Пока он здоровается с каждым обеими руками, Мила скромно стоит в стороне. Она не уверена, принято ли на Востоке здороваться с женщинами. Но ей оказывается тот же почёт, что и остальным. Горянке всегда приходится нести тяготы наравне с мужчинами, и унизительной паранджи с чачваном здесь не знают.
Да и посторонних практически не бывает.

Далее, вверх по Ахба-Сою, притоку Арга, часть нашего груза тащит на себе мышиной масти ишак, Если б не великодушие хозяина, мы и не узнали бы, что по такой тропе можно пройти с вьюками. Ишака тянут за узду, поворачивают на виражах за хвост, даже подкладывают иногда под копыто камень. У ишака жертвенные сумрачные глаза.
Человек с такими глазами кончает обычно графоманией или запоем.
Нас сдают из рук в руки чабану в урочище Ахба-Сой. Владелец ишака тут же поворачивает обратно, чтобы пройти до темноты опасный склон.

Гостеприимство, как и вообще этические устои, кажущиеся нам извечными душевными свойствами, имеет, очевидно, практические корни. Оно — своеобразное отражение натурального обмена. В такой глухомани слишком мало людей и ещё меньше дорог, чтобы не встретиться однажды снова и в свою очередь не воспользоваться радушием бывшего гостя.
С гостем, к тому же, проникают сюда, за перевалы, хоть какие-то новости большого мира.
Так возникает традиция — привычка народа.

И вот мы уже мы пьём чай и едим лепёшки горца, которого впервые увидели и никогда больше не встретим. Пиала неспешно ходит по кругу; мы, чтобы не обидеть хозяина, не достаём своих кружек.
У него несвойственное обычно таджикам — «горным персам» — непроницаемое монголоидное лицо с чингисхановскими жидкими вислыми усами. У пояса нож в ножнах, украшенных цветной бахромой, в руке длинный ореховый посох. Стоя, он величаво опирается на него, держа наискосок вдоль тела.
За спиной у него домбра — долблённый обрубок дерева с двумя жилами. Мы просим сыграть что-нибудь.
Над нами — небо. За спинами валун величиной с избу. С подветренной стороны — невысокая, по колено, изгородь из камней. Очаг, связка дров, принесённых снизу, с границы леса. Монотонное позвякиванье домбры подстать обстановке…

Ввечеру лохматые псы сгоняют сюда овец. Овцы стоят покорные, тупо вперившись в одну точку. Псы молча лежат по сторонам с выражением сурового долга на мордах.
По примеру чабана мы расположились ночевать на горячих камнях очага. Камни остались тёплыми до утра, но сверху всю ночь моросил дождь. Мы кряхтели и ворочались, стесняясь ставить палатку, и мешали спать хозяину.

17. ПЕРЕВАЛ ПУШНОВАТ.
Нам предоставлены на выбор три перевала: Двойной, Ахба-Сой и Пушноват, ведущие примерно в одном направлении. Решаем следовать тропе — куда выведет.

В отличие от дороги, созданной человеческими руками, тропа естественна, как и сами горы. Кто-то первым прошёл здесь, путаясь и сомневаясь. Не раз пытался он подняться на гребень — и отступал. Но с возвышения успевал высмотреть место для новой попытки — и снова шёл вперёд, ведомый единственно инстиктом направления.
Был он оптимистом — иначе давно бы сдался и повернул вспять. Он был первооткрывателем. Достиг ли он цели — бог весть..

.

Но следующий уже искал его следы, ободряясь надеждой, что они выведут правильно. Он замечал, где след начинает потерянно блуждать, делая ненужные петли, и срезал их по прямой. Зачастую он повторял ошибки предшественника. Но уже не все.
Ещё и ещё шли путники, не зная друг друга, но чувствуя, что они не одиноки среди этих скал и фирновых полей. И тропа выпрямлялась, находила более удобный склон, минуя опасный, забиралась всё выше и выше, пока не достигала наконец места, где можно было подняться на гребень и спуститься по другую его сторону. Тогда это место называли перевалом.
И река, берущая вблизи своё начало, давала ему имя.

Один человек не торит тропу — поэтому доверьтесь ей. Следы могут ошибаться — тропа проверена поколениями. И если она петляет серпантином, где можно, казалось бы, пройти напрямик, идите по тропе. Значит, так безопаснее. Значит, так лучше сохраняются силы. Если тропа идёт в обход камня — не ступайте на него: он неверен. Она избегает зелёного склона и избирает голый снежник — значит, перевал не там, где вы думаете. Она оборвалась на краю пропасти — не верьте этому. Ищите не обход — ищите тропу. У людей нет крыльев — они шли по земле. Примятая трава, камень, поверхность которого слегка стёрта, единственный сохранившийся след на фирне, — всё это приметы тропы. Случайных прохожих здесь не бывает. Если на этот камень ступала нога человека — значит, человек шёл на перевал либо спускался с него…

Так, следуя узкой полоске надежды, мы идём вверх и вверх по чёрной гнейсовой осыпи, округлой, как Земной Шар в миниатюре. Издалека мы видели край осыпи — теперь же перед нами только вот эта бесконечная кривизна. Подъём вот-вот, за каждым десятком метров, которыми ограничен наш обзор, может перейти в спуск, но наш путь уже, повидимому, исчисляется километрами. Вправо-влево, ещё раз вправо, снова влево, меридианами, параллелями вьётся едва приметный серпантин — и мы не уклоняемся от него ни на шаг.

Наконец, в поле нашего зрения появляется гребень, отороченный поверху снежным карнизом, наклонённым на нас. Кажется, пройти здесь можно, лишь прокопав сквозь него туннель. Но тропа упрямо следует вверх — и вдруг открывает голый и острый скальный гребешок, рассекающий карниз надвое. Здесь же брошенный кем-то кетмень, ржавый, но целый.
Невмоготу, видно, пришлось путнику, если он решил расстаться с нужной в хозяйстве вещью…
Да и нам последние метры даются нелегко. Ледоруб на скалах лишь обуза; здесь должны быть свободны обе руки…

Но вот и широкий отлогий гребень. Несколько камней, положенных пирамидой. Мы добавляем к ним свой камень.
По направлению речной долины, что видна внизу, Сергей определяет: перевал Пушноват, 4227 метров над уровнем моря в тысячах километрах отсюда…

Навстречу из долины поднимаются синие набухшие тучи. Мгла заволакивает солнце, и оно, проглянув в разрыв одним глазком, напрочь исчезает. Ветер несёт редкие хлопья снега.
Под защитой обдуваемого ветром гребня ставим на ледорубах палатку, заползаем в неё, застёгиваем наглухо петли входа и устраиваемся поудобнее.

Полдень. До вечера, видимо, не прояснится. Придётся заночевать здесь. Но на нас сухая одежда, под головами мягкие и тоже сухие рюкзаки, в палатке мы надышали тепло — вполне сносный уют, отделённый от неприветливого мира тонкой прорезиненной тканью.
«Галуб-яван» мог бы лишь мечтать о таком.

Как хорошо, что мы вместе, никуда не торопимся, лежим в спальниках, беседуем… С самой Москвы, кажется, не представлялось такой возможности. Хуже, что осталась последняя папироса: я рассчитывал на две, но одна вконец раскрошилась. Ничего, попробую слепить из неё цигарку. Не мешало бы, конечно, соорудить костёр, поесть горяченького…
Но если забыть о недостижимом, получается не так уж плохо. В Москве, бесприютный и одинокий, я чувствовал себя куда хуже.

 «Неизвестно, куда ты идёшь по столице своей,
Непонятно, зачем на Петровку тебя занесло…
Опускается ночь — и кустами ползучих огней
Расшибается пламя о траурное стекло.
На сырых площадях не осталось уже ни души,
Водосточные трубы съедает жестокая ржа,
Мудрецы-гинекологи, розовый свет притушив,
Ловят «Голос Америки» в жаркие сети пижам.
Подбородок вперёд — ты плывёшь на привычной волне,
Я не верю тебе — ты ещё подозрительно тих,
Ты вслепую идёшь по шипенью морозных камней,
Под бредущую вброд канонаду вечерних шутих.
Молодые хлыщи с непонятным притоком деньги
По подъездам разводят привилегированных дам –
Ты завидуешь? Нет! В переулках ни тени, ни зги –
Всё равно от меня не уйдёшь никогда, никуда…
Ты дошёл до конца — оглянись на неверном снегу.
Тяжек хлопьев полёт на бетонные струны трибун.
Часовые стоят — и глядит немигающий гунн
На стоящих и спящих, и прахом лежещих в гробу».
— «Гунн» — это о ком? — спросил Сергей.
— А ведь неплохие стихи, — отозвался Димыч.

Что ж, во всех нас, помимо сходства интересов и взглядов, есть нечто общее и в манере держаться — «хэмингуэи», чёрт побери! — и в одежде, даже во внешности. Студенты, либо недавние студенты, ещё не слишком закопавшиеся в своей профессии, чтобы утратить темпераментную студенческую эрудицию. В одних влюблены — другими любимы. И всё, что случается с нами, происходит не впервые, но, заведомо, не в последний раз. Мальчишеский нигелизм сменяется сдержанностью, развязность — мужественным равновесием… Все мы в прекрасном возрасте сбывающихся надежд и ощущаем своё здоровье, как счастливый монарх корону на голове.

Кружит за палаткой августовский снег, заметая тропу — надолго закрывает пройденный нами перевал. А под пологом палатки безветренно, сухо и, если прижаться покрепче друг к другу, совсем не холодно.
Я с наслаждением докуриваю последнюю папиросу.

18. ДОЛИНА АРЧА-МАЙДАНА.
Ущелье реки Пушноват выводит нас в долину Арча-Майдана. Собственно, мы прошли напрямик. От Искандеркуля через вьючный перевал Дукдон сюда же ведёт кружной торный путь, на который мы теперь вышли. Это не дорога в прямом смысле слова, но отнюдь не тропа. Тропу проходят редко; она успевает почти зарасти (заплыть от подвижки грунта) — исчезнуть от путника до путника. По дороге — мы по ней движемся — с незапамятных времён каждый летний месяц гнали гурты овец, проезжали на ишаках и лошадях. И осталась широкая, в два ишака, битая лента стёршихся камней и пыли, испещрённая множеством следов.

У самой дороги, где в крутое боковое ущелье ответвляется охотничья тропка, лежит гладкая чернозелёная гранитная глыба. На ней выбито тотемическое изображение киика — горного козла с тяжёлыми крутыми рогами и меньшевистской бородкой клинышком.
Ислам запрещает какие-либо изображения людей и животных. Но горцы верили в земного киика, годного в пищу, больше, пожалуй, чем в Аллаха на небесах. Хлеба (лепёшек) нехватало и нехватает. Урожаи измеряются едва ли не тюбетейками. Единственной надеждой голодного кишлака было кремнёвое ружьё, мультык, настолько тяжёлое, что стрелять приходилось с упора.
«Киик был хитрый, а я — хитрей, Я выследил киика, я убил киика — какой я счастливый!» — пел удачливый охотник, спускаясь с гор на дорогу с убитым козлом на плечах.

Голова и шкура достаются охотнику, но жёсткое козлиное мясо непременно делится на всех едоков. Киик — кормилец, киик — спаситель (Аллах ведь всякий раз только требует, ничего не давая взамен). Рисунок на камне — отзвук давнего культа, сохранившегося до наших дней: арча над ним унизана лохмотьями, лентами, клочьями, выдранными из ветхой одежды.
Живописное дерево — святое!

Иногда дорога сворачивает по мостику с крутого берега на более отлогий. А там, где ущелье высится отвесным каньоном, в скальную стенку как-то вбиты деревянные колья, застланные упругими ветвями. Этот шаткий без перил карниз — овринг. Я бы верхом, как это практикуется горцами, не рискнул проехать — пешком как-то проходим.
— «Путник, будь осторожен! — с упоением произносит Димыч. — Помни: ты здесь — как слеза на реснице. Возьми свечу и посмотри в глаза собственной смерти» (Уточнил: Джалолиддин Руми).

Согласно исламу, дорога в рай устроена примерно так же: узкая, как лезвие ножа; пройти суждено лишь праведнику…

За одним из оврингов груда камней с воткнутым в них шестом. На нём — белая тряпица. «Остановись, путник! Почти усопшего!»
Или обратное: «Воздай Аллаху, сохранившему тебя на этом пути!»
Шест покосился, тряпица почти истлела…

Пещеры вдоль дороги — примитивные постоялые дворы. Они расширены и углублены человеческими руками. Внутри груда примятого сена, сложен очаг из придорожных камней. Со стен бахромой свисает сажа. Дрова здесь пока в изобилии: склоны покрыты арчовым лесом. Но заросли явно редеют.
«Берегись, — сказал Казбеку седовласый Шат. — Покорился человеку ты недаром, брат. Он настроит дымных келий по уступам гор, в глубине твоих ущелий застучит топор…»

«Арча-Майдан» — «Арчовая площадь», бор.
Похоже, невдолге бору придёт конец, и реку забьёт сползшими со склонов камнями. Корни деревье пока что держат их.

Не по всему течению река носит одно и то же имя. Ниже впадения Сарымата она называется Вору — по названию кишлака; ниже впадения Артучи — Кштут-Дарья, опять же по кишлаку. (Дарья — иран. — река). Слишком разобщены были люди, несмотря на дорогу; немногие, как мы теперь, проходили её из конца в конец.

И всё же дорога, конечно, благо. Едет навстречу таджик, поёт глядя на небо, и можно, примерно, понять о чём он поёт:
«Лишь утром собрался я в путь, а уже дом скоро. Крепки ноги моего ишака, редко приходится помогать ему в пути. Дорога ведёт, куда мне надо. Это хорошая дорога».

19. УЩЕЛЬЕ САРЫМАТА.
По пути с перевала нас ожидало приключение, показавшееся мне ужасным. Посреди тропы, пригревшись на солнце, лежала, свернувшись, большая почти чёрная, фиолетово отсвечивающая гюрза, на которую мы едва не наткнулись. Сергей попытался ледорубом отрубить ей голову, но промахнулся. Змея развернулась и стала уползать с тропы в груду камней на обочине, освобождая нам дорогу. Но Сергей ледорубом откинул её обратно на тропу.
Мы буквально озверели: окружив змею, стали молоть её ледорубами, когда она даже перестала двигаться. В нас пробудился очевидный первобытный рефлекс. Лица (моё, наверное, тоже) были вспотевшими, оскаленными, почти багровыми. Кровавое месиво, в котором трудно было распознать ещё только что живое существо, лежало у наших ног.
Все мы мгновенно одичали — и это было ужасно.

Как-то по командировке журнала «Смена» я побывал во Фрунзенском (Бишкек) серпентарии. Крупные змеи неподвижно лежали за толстым стеклом, греясь под рефлекторами. Но в другом помещении мелкие гадюки и какие-то змейки, которые мы, самаркандские подростки, называли стрелками, с невероятной активностью наползали на прозрачные стенки своих узилищ — срывались и опять наползали…
Опасности не было ни малейшей. Но я тут же почувствовал приступ тошноты и торопливо вышел.
Это тоже был первобытный рефлекс. Оцепенение мартышки перед питоном — не выдумка…

Зачем мы измолотили змею, которая освобождала нам дорогу? Что таится в подсознании современного, вполне культурного, образованного человека?..

В ущелье Сарымата чёрный зев древней шахты открывается прямо на тропу. Вокруг дыры размытые дождями серебристо-серые отвалы. Там внизу штреки заброшенных выработок. С подобными местами связываются обычно легенды о подземных драконах. И не зря — если вспомнить наше утреннее приключение…
Кому же лезть в эту дыру? Володя Дадыкин слишком крупный и неуклюжий (как бы сколоченный из неоструганных досок). Сергей и Миша готовы, — но тоже крупноваты для этой дыры…
— Уступим Марку это право, — предложил Димыч. — Журналисту всё надо видеть собственными глазами.
«Вот сука… — подумал я. — Удружил!»

У Миши припасён электрический фонарик. Меня обвязывают верёвкой (на сохранившейся фотографии у меня лицо приговорённого и обречённого) — и я протискиваюсь в дыру

.

Ниже, впрочем, и пошире, и не так страшно. Шахта не вертикальная, но с некоторым уклоном; спуск вполне безопасен. Но дальше узкий горизонтальный штрек я преодолеваю ползком, рассчитывая, что впереди есть выход.
Как это обратно бы ползком бы вперёд ногами — я и представить не могу. Одна надежда — за верёвку вытащат…
Трудновато дышать — скорее от страха, с трудом сдерживаемого…

Но вот — выход. Вывалился из штрека на руки в чёрную пустоту. Посветил фонариком. Сводчатый залец — с большую комнату. Проходы далее плотно заложены камнями. Руками пытаюсь расшатать их, высвободить очередной штрек, — но не слишком стараюсь.
Поскорее бы на божий свет — к друзьям, к человечеству!

Наверху докладываю обстановку. Дадыкин советует спуститься опять — уже с ледорубом, расковырять заложенные штреки. Проявляет неожиданную живость мысли: напоминает о запечатанном подземном узилище, где были найдены сокровища Тутанхамона.
— Там может быть только труп, — решает Димыч. — Сокровищ здесь нет. В путь!
«Ну, спасибо, дружище!»

(Я только сейчас заметил, что двум героям этого повествования почти не уделено здесь места. Исправлюсь.
Володя Дадыкин запомнился мне живописным психологическим эпизодом. Однажды наедине (мы зашли за большой валун — отлить) он, замявшись, спросил:
— А можно научиться самому писать стихи?
— Запросто. — Мною внезапно овладел лихой азарт плагиатора. — Например:
«Он, неприступный, как редут,
И устремлённый, как стилет,
Идёт. Ему коня ведут.
Но он берёт мотоциклет»…
— А что это — редут? — спросил Дадыкин.
— Ну, это частность. Всё зависит от обстоятельств. Можно и так:
«Он непреклонный, как редут,
Под звонкий праздничный мотив.
Идёт. Ему коня ведут,
Но он берёт презерватив»…
— Если станешь приставать к Миле, — вдруг перебил побледневший Дадыкин, — не знаю даже, что я с тобой сделаю.

Я и сам этого так и не узнал. Мила была симпатичной девушкой, но я почему-то не испытывал к ней даже платонических чувств — никаких…

С Мишей Белецким спустя год-два мы пересеклись в Ереване. Почему он там оказался, не помню, я же возвращался из Кафана, куда на медные рудники был командирован журналом «Знамя».
Встретились случайно едва ли не заполночь, но Миша тут же предложил проехаться «на фантастические руины храма Звартноц».
Поймали попутку — приехали. Я в кромешной тьме почти ничего не разглядел, но поверил Мише, уверявшему, что зрелище — фантастическое).

…За поворотом ущелья выше по склону действующий рудник: уютные (издали) домишки, груды вываленной серебристо-серой породы, содержащей сурьму. Этот достаточно современный уголок пока соединён с внешним миром лишь крутой тропкой. Когда-то здесь бережно сводили ишаков, гружённых породой, — перевозка, которая может быть оправдана лишь добычей самородного золота или алмазов. Когда-нибудь здесь ляжет асфальт.

Нужны дороги. На ишаке можно проехать в соседний кишлак — к тёще на блины. Руду и уголь на нём не вывезешь. Дороги приучили рынок к дешевизне. В верховьях Сарымата, у подножия обветренного бесснежного пика Мунара (от тюркского — минарет), разведаны месторождения каменного угля. Сейчас там пасётся отара курдючных овец. Но…
«- Берегись, — сказал Казбеку седовласый Шат. — Покорился человеку ты недаром, брат…»
Похоже, древняя Мунара настороженно прислушивается к далёким взрывам, доносящимся из-за перевала Тавасанг. Оттуда идёт дорога — настоящая, с покрытием.
Мы сворачиваем на очередной перевал.

20. ОЧАРОВАННЫЙ КРАЙ.
Я пролетал над Маргузором в детстве на ковре-самолёте. Стояла такая же тишина. Дрожали в знойном воздухе очертания гор. Дремало внизу в садах селение. В голубом сферическом озере медленно плавилось солнце. Когда по воде пробегал ветерок, возникали такие же синие-синие тени, точно озеро отгоняло от себя сны.
Очарованная страна, где природа и человек зевают в лицо друг другу…

На берегу озера мы нашли распечатанную бутылку. Возле неё валялся джин. Он ничуть не удивился, когда мы растолкали его.
— А, геологи!.. — обрадовался он. — Купите ишака.
Мы объяснили ему, что — не геологи, и ишак нам не нужен.
— Чего же вы тогда мне голову морочите? — обиделся джин и повалился опять на траву.
— Пустой человек, — сказали о нём сельчане. — Надо про него в районную газету написать.

Сказочный Восток мерк перед моими глазами. Упоминание о газете подействовало ещё более ошеломительно, чем джин с его бутылкой. Я оставил в покое ковёр-самолёт и огляделся пристальнее по сторонам.

Семь Маргузорских озёр цепочкой по течению реки Шинг, можно сказать, одно из чудес света. Озёра носят вполне выразительные названия: Хозор-Чашма — Тысяча источников, собственно Маргузор — Переправа, Хурдак — Маленькое, Нафин — Пупок, сиречь центральное, Гушор — Приятное место, Соя — Тенистое и самое нижнее Нежигон — Недоступное.
Хозор-Чашма, верхнее озеро, отделено от следующего, Маргузора, гигантской мореной, сквозь которую брызжет множество ключей — как если бы пожарный шланг попытались перекрыть ладонью…

Повсюду на склонах лепятся посевы — жёлтые, спелые, с яркой оторочкой по краю (мелкие маки) — как праздничная скатерть, дастархон. Вспахать, засеять и собрать урожай с такого поля нелегко: трактор не годится на этих крутизнах. Отгонные пастбища далеко — за перевалами. Плодовые посадки требуют орошения. Но и поля, и скот, и сады разом обеспечивают скромную жизнь немногочисленным обитателям Маргузора — рядового кишлака в этом сказочном краю.

В легендарные времена халифов, дэвов и странствующих дервишей здесь умирали от голода и болезней. Грамотных вообще не было. Теперь в кишлаке школа. Там обычные ученические парты…
Нет, я не склонен умиляться заурядными нормами жизни. Просто помню, что кишлак лежит в горной чаше между перевалами под три с половиной тысячи метров. Зимой добраться сюда можно разве что на чудо-ковре: самолёту приземлиться негде.

Почти изолированные от мира жители Маргузора сохранили внешний тип, отличный и от таджикского, и от тюркского. Вьющаяся бородка, окаймляющая снизу лицо, полные семитские губы и миндалевидные глаза делают их похожими на багдадских купцов из «Тысячи и одной ночи» или на иудеев с картины Иванова «Явление Христа народу».
Здесь тысячелетие назад прошли арабы-завоеватели. Они принесли сюда не цветистые сказки, а молодой жестокий ислам. Истребив прежних обитателей, они поселились в роскошной долине, не смешиваясь с еретиками — зороастрийцами.
В то шумное время воды озера розовели от пролитой крови — теперь они прозрачны до дна. Всё вокруг дышит миром и спокойствием…

— Заночуем выше — на перевале, — негромко приказывает Димыч. — Не нравятся мне вот эти местные парни. С нами Мила и нас всего пятеро — их же вон сколько.

Молодые кишлачники в сторонке тоже что-то негромко обсуждают, поглядывая на нас…

Не успев ещё разложиться лагерем, мы вскидываем на спины рюкзаки…

(Продолжение следует)

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Маркс Тартаковский: Свидетель времени — VI — 4

  1. Спасибо! Но (замечу — конечно же, без взаимных обид) были Вы не «в этих краях».
    Прохождение только части (!) нашего маршрута лишь в 1976 г. — т.е. следующее через 18 лет после нашего первопрохождения.

  2. Марк! Ну, просто нет слов!!! Был я в тех краях (Регар, он же Турсунзаде, где алюминиевый комбинат и заповедник Ширкент с красными скалами). Но такое увидеть и главное так крсочно описать…! Уважуха!

Добавить комментарий для Михаил+Поляк Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.