Потеряв двух питомцев, Тархун в течение сотни лет не терял надежды найти еще кого-нибудь из людей. Он постоянно сканировал поверхность планеты, подключившись к оставшимся от человечества камерам слежения. Так он впервые познакомился с вымершей цивилизацией с непрофессиональной точки зрения. И это любительство ему понравилось.
РОБОТ ТАРХУН И ГЕРМЕС ТРИСМЕГИСТ
Андрей Лазарев
Тархун был кулинарным роботом последнего поколения. Последнего — в самом прямом, неотменяемом смысле, поскольку вскоре после его первого включения надобность в кулинарных роботах отпала. Человечество вымерло. Он успел лишь чуть-чуть покормить двух бледных, похожих на призраков старичков, живших в стеклянном цветке на вершине Эвереста, и старички были покойны и благодарны. Большую часть времени они сидели неподвижно, наблюдая за ходом солнца. Им постоянно было зябко, но Тархуна за его “молекулярную кухню” они любили, и частенько что-то ласково лепетали. Однако в конце концов им стало так скучно и зябко, что они все же умерли.
Другие роботы давно занялись своими делами, улетели в дальние галактики и про Тархуна забыли. Общение роботов и людей в последние века вообще свелось к их кормлению. Все виды искусства и развлечений стали человечеству скучны задолго до того, как Тархуна выпустили с конвейер. Человечество угасло, осознав ненужность своего существования. Людям не хватило желания продолжать. Единственным средством контакта человечества с миром в эти последние столетия оставалась еда. Больше их ничего не интересовало, но и еда в конце концов тоже наскучила.
Потеряв двух питомцев, Тархун в течение сотни лет не терял надежды найти еще кого-нибудь из людей. Он постоянно сканировал поверхность планеты, подключившись к оставшимся от человечества камерам слежения. Так он впервые познакомился с вымершей цивилизацией с непрофессиональной точки зрения. И это любительство ему понравилось.
В хранилищах людей он собрал свою собственную коллекцию. Конечно, поваренные книги всех времен и народов; тайнописные рецептуры; древние богато иллюстрированные бестиарии и травники. Были также “Пир” Платона и “Пир во время чумы” Пушкина, “Зависть” Олеши, многочисленные “Застольные беседы” и “Трапезы Флоренции”. Даже имевшие косвенное касательство к высокой кухне двухмерные фильмы “Повар, его жена и любовник”, “Скромное обаяние буржуазии” и “Сто дней Содома и Гоморры” у него тоже имелись. Он изучал человечество по всем возможным следам. Просмотрел, прослушал, прочитал, даже пронюхал и прощупал все, что осталось.
Ему понравились люди, и не только как оправдание его собственного существования.
Через пятьсот лет, в принципе, его должны были перенастроить на другие задачи, или, как коллег Эскалопа и Мардигра, разобрать на запчасти, но тут обнаружилось, что он сам собой перестроился и стал исследователем. Временно дезактивировав кулинарную функцию, он занялся изучением не чего иного, как «жира жизни». Его оставили развиваться.
А он задумал возродить человечество.
Имея впереди практически вечность, Тархун подошел к задаче систематически. Сначала он проводил раскопки, прочесал все планеты Солнечной системы и орбитальные станции. Потом стал клонировать сохранившийся в холодильниках различных лабораторий и свеже найденный биологический материал. Он решил выращивать сразу взрослых особей, для облегчения понимания. Он запускал их в мир группами и по одиночке, однополыми и разнополыми, даже гермафродитами. Ничего не помогало. Люди выходили апатичные, и прожив пару лет, неизбежно уходили.
Вновь запустить человечество на время было нетрудно, но каждый раз оно оказывалось нежизнеспособно. Протомившись, его питомцы умирали с жалобным плачем.
Он стал обращать внимание не только на рациональную информацию. Он поверял их искусством и геометрией. Питомцы исправно делали, что им было сказано, ели, смотрели спектакли, сопрягались и даже размножались — но ни само совокупление, ни собственные дети не вызывали у них тех бурных чувств, которые воспевала старая человеческая культура. Дети вырастали и тоже умирали в страшных мучениях. Тархун сам стал невероятно чувствителен, каждый раз плакал, когда очередной из его вялых питомцев уходил, но одновременно и закалился. Уже глядя, как новый человек открывает глаза в инкубаторе, он заранее представлял себе, как эти глаза закроются навсегда.
Предположив, что все дело в биологическом вырождении, Тархун отступил на пару шагов назад и клонировал древних кроманьонцев, а потом и неандертальцев. Эти, хоть и выглядели покрепче, тоже быстро уставали жить. Но он не сдавался.
Даже человеческая фантастика и мистика тоже его интересовали. Он — хотя и с большими сомнениями — некоторое время работал с гипотезами «крови девственницы», с “феями” и «вампирами». Бесполезно. Но в результате робот Тархун сам стал мечтателем.
Он перенес свою лабораторию на экватор. Собственно говоря, эта была уже не строго биологическая, а мистическая лаборатория. Располагалась она на вершине горы: там уже ничего не росло и постоянно дул ветер, но чуть ниже расстилался зеленый ковер. Тархун установил себе крылья и каждое утро совершал долгий облет вершины по кругу.
Так он догадался, что спешить ему некуда. Нужны чистые, неторопливые эксперименты. Кулинарный робот в отставке переоборудовал свою лабораторию в первостатейный райский сад. Он засеял искусственные полы самыми яркими, экзотическими и чаще всего бесполезными растениями, повесил на ветку робота-рептилоида, склонировал особи женского и мужского рода и стал ждать. Рептилоид с самого рождения новых людей пропагандировал им непослушание Тархуну и радости половой жизни.
Это не действовало. В людях по-прежнему чего-то недоставало. Половая жизнь их не волновала совершенно, хотя “весенние картинки”, проектируемые рептилоидом на гигантский лопух, вызывали искренний восторг, как у самца, так и самки. Но дальше этого дело не шло: они быстро состарились и ушли с выражением мучительного непонимания на своих вечно-покорных, вежливых, хотя и изрядно сморщившихся физиономиях.
Спешить действительно оказывалось решительно некуда. Тархун все больше времени уделял самому себе. Оставлял новых питомцев жить своей жизнью или сбегать вниз, в долины, если заблагорассудится. Они не жили и не сбегали.
Сделав еще одно усилие над собой, он вывел детеныша. Настоящего младенца. Окружил его постоянной заботой, одновременно пробуждая в нем неутолимое любопытство. Когда малышу исполнилось семь лет, он сделал его своим соработником. Предложил его вниманию свою собственную задачу. Как, сказал он детенышу, найти средство от скуки? Груз ответственности за человечество должен был удерживать от апатии и поддерживать бодрость духа.
Ребенок глухо попросил оставить его ненадолго в покое и погиб при загадочных обстоятельствах.
Тархун горевал. Окончательно исчерпав рациональные средства, он бесповоротно обратился к религиозным рецептам, но теперь отбросил примитивную мифологию. Он быстро понял, что с мистической точки зрения предыдущие его творения были просто “статуями”. Нужна подлинная алхимия! Не выращивание человекоподобных тел, а воодушевление статуй, вот что стало его занимать.
По несколько часов в день он пытался вызвать каких-нибудь духов. Особенно полюбил играть на флейте, сделанной из берцовой кости какого-то человека. Предавался долгой и разнообразной медитации.
На четырнадцатый год робот Тархун встретил бога Гермеса. Бог вышел из пещеры и, не поздоровавшись, стал диктовать Тархуну свои откровения в виде формул. Это был Гермес Трисмегист, великий алхимик, сам неоднократно и успешно оживлявший статуи в древности. Формулы оказались мутные и бесполезные, полная чепуха.
Но тем не менее тут случился первый прорыв.
На планету-лабораторию время от времени наезжали роботы из какой-то инспекции. Тархун был так занят своими изысканиями, что не обращал внимания на прогресс своего собственного, машинного вида разума. Суровые инспектора не-пороботски обалдевали от размаха исследовательской работы и от постоянного нарушения каких-то выработанных недавно, пару-тройку тысячелетий назад, этических норм. Грозились прикрыть его лавочку.
Когда они заявились на этот раз, после выхода бога Гермеса, в Тархуне что-то сломалось. Как они не понимают? В праведном гневе он перестрелял всех инспекторов. Еще долго в раю пахло расплавленным пластиком и металлом, и то под одной пальмой, то под другой попадались ошметки инспекторских корпусов. В этом не было ничего ужасного, по крайней мере сравнимого с регулярной смертью питомцев-людей. Как малодушно он себе объяснил: они ведь роботы, железяки, ни души, ни чувств, ничего.
Он снова воззвал к Гермесу и тогда получил настоящее откровение:
Что он бесится? Что он мечется?
Разве за время экспериментов он, робот Тархун, не взрастил в себе бессмертную душу? Он и есть человек! Все признаки налицо: он полон чувств и надежд, он живет чистой любовью к людям. Он бунтарь, не остановившийся перед убийством ради своих идеалов. Чьи еще это качества, как не подлинных людей?
Но обнаружив у себя бессмертную душу, он оказался перед еще одной тяжелой задачей. Как ее передать? Где душа спряталась в нем?
Сперва он решил действовать по старинке: монотонно насиловал женщин своих новых клонов, сливая в них все технические жидкости, которые неизбежно проходили через его механизм, в мистической надежде передать им таким образом частичку души.
Ничего не происходило. Изнасилованные статуи оставались статуями по-прежнему.
После этого Тархун буквально “слетел с катушек”. То есть он постепенно нарастил себе человекоподобные белковые ноги на кальциевых костях. Потом руки и голову. Следует помнить, что кулинарному роботу не надо быть особенно крупным: изначальный вес Тархуна составлял едва ли больше двух килограммов. Это был бидон на колесиках, снабженный десятком разных манипуляторов. Теперь бидон представлял собой ядро Тархуна, его сердцевину. Нарощенное тело было чуть побольше человеческого, чтобы вызывать восхищение у питомцев.
Он перевел свою лабораторию на новую планету, незагрязненную воспоминаниями, совершенно девственную планету.
В нем где-то была душа, страстная и живая. Если отдельные жидкости не подходят, то жир жизни должен войти в людей целиком. Тархун осознал, что должен принести себя в жертву настоящему будущему человечеству.
В этом был вызов и его полузабытому искусству робота-кулинара: как перенести душу в людей, не испортив ее готовкой, не убив термической обработкой? Тархуну сразу стало понятно, что это должен быть только салат. Сохраняющий в свежести и духовности слегка нашинкованное ядро, тот самый “бидон с проводами”. Заставить людей это съесть должно быть нетрудно: приправы и соуса, то есть то, в чем Тархун поднаторел за тысячи лет.
Он составил рецепт комплексного ужина.
На кухне все было готово и тщательно запрограммировано. Все изощреннейшие устройства и принадлежности, потомки древних мясорубок, кофемолок и блендеров, призванные измельчить его тело. Смешать с нежнейшими листьями, стать для них жиром жизни. Передать человечеству его, Тархуна, бессмертную душу.
Все рассчитав, он покормил людей накануне. Это была последняя вечеря. Им предстояло голодать целые сутки, чтобы не слишком капризничали.
Сидя вместе с вечно усталыми клонами, версией номер одна тысяча или две тысячи, он, уже внешне неотличимый от них, вглядывался в их тухлые лица и терпеливо объяснял. Там было про “по образу и подобию”, и глухие намеки на происходившие совокупления, и про битву с титанами-братьями за них, за людей, и конечно же, “моя плоть и кровь”. Завтра не будет завтрака и обеда, но будет особый ужин. Он перечислил пункты меню: много мясных блюд, котлеты по-пушкински, платоническое рагу и другое. Можно выбирать что угодно, но одно надо съесть непременно: салат “Гермес Трисмегист”.
Даже если это будет невкусно. Даже если надо будет давиться. Хотя чего там давиться? Там много железа, как в яблоках и шпинате, и много масла, но какой же салат без заправки? Могут попадаться мелкие частицы пластиковых кабелей, но это неважно. Салата “Трисмегист” ровно столько порций, сколько людей. Надо съесть все.
“Я вернусь и проверю”.
И повторил:
“Я вернусь обязательно”.
На их глазах он вышел наружу, долго стоял в закатных лучах: солнечный диск был как ореол над головой. Потом вошел в свою кухню и закрыл дверь на засов.
