Мина Полянская: К 90-летию Фридриха Горенштейна

Loading

Столичные представители искусства, прежде всего, советского искусства, в силу сложившейся исторической ситуации, как правило, происходили из провинции. Что же касается евреев, то их это касается в первую очередь. (Черта оседлости существовала вплоть до революции, стало быть, до 60-х годов и одного поколения не наберётся. Приведу пример из истории великой русской культуры.

К 90-летию Фридриха Горенштейна

Мина Полянская

Март 22 года воистину месяц Фридриха Горенштейна. 2 марта исполнилось 20 лет, как умер писатель, не дожив до семидесятилетия 16 дней. 18 марта — день рождения Фридриха Наумовича — ему исполнилось 90 лет!

В 1995 году наша семья создала в Берлине культурно-политический журнал «Зеркало Загадок». Главным редактором стал мой сын Игорь Полянский, тогда студент Свободного университета Берлина, ныне профессора Ульмского университета, мне, филологу (ЛГПУ им. Герцена) предоставлялась роль литературного редактора, а за техническую редакцию отвечал мой муж Борис Антипов. Журнал мы финансировали сами, спонсоров у нас никогда не было.

Горенштейн диктует нам Ивана Грозного
Горенштейн диктует нам Ивана Грозного

Для «Зеркала Загадок» было важно получить в качестве автора Фридриха Горенштейна, по сути дела, живого классика. Писатель встретил меня с мужем и сыном доброжелательно, и показался нам даже покладистым, хотя нас предупреждали, что он — угрюмый человек, ругающий литературных коллег. Горенштейн жил тогда уже один, отнёсся к нам с доверием, часто приезжал к нам, а мы бывали у него как минимум два раза в неделю. Сын писателя Дан Горенштейн жил с матерью, бывшей женой Горенштейна Инной Прокопец, и навещал отца редко. Мы впервые встретились с Даном в больничной палате Фридриха, вместе проводили его в последний путь, и последняя наша встреча была на похоронах. Больше мы не виделись.

А спустя 15 лет в сентябре 2018 года мы получили от Дана несколько писем с извинениями. Он писал, что игнорировал нас исключительно по причине молодости и незнания существа дела. Ну, что же, «блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел». Вот отрывок из письма Дана моему сыну Игорю (этот небольшой отрывок из частного письма публикую впервые):

«… mir ist bewusst, wieviel Ihre Familie und insbesondere Ihre Mutter in dessen letzten Lebensjahren für meinen Vater getan hat, nicht nur in publizistischer Hinsicht, sondern auch als Freundin. Aus diesem Grund hat mir die Art wie wir mit Ihrer Familie gebrochen haben immer unbehagen bereitet. Nach so vielen Jahren bleibt mir nichts anderes übrig als mich zum einen für die damalige Unterstützung meines Vaters zu bedanken und mich vor allem aufrichtig für die nachfolgende Behandlung Ihrer Mutter zu entschuldigen. Es tut mir leid»

В гостях у моего преподавателя Ефима Эткинда в Потсдаме
В гостях у моего преподавателя Ефима Эткинда в Потсдаме

«Мне известно, как в последние годы жизни моего отца Ваша семья и в особенности ваша мама помогали ему не только в публицистике, но и как друзья. По этой причине разрыв наших контактов не даёт мне покоя. Спустя много лет мне не остаётся ничего другого, как благодарить за поддержку моего отца. Я прошу прощения у вашей матери. Мне очень жаль.»

После смерти писателя я написала книгу «Я — писатель незаконный…» для нью-йоркского издательства «Слово-Word». Особенный интерес представляет именно это первое издание в эмигрантской скромной серенькой обложке. Горенштейн умер 2 марта 2002 года, а нью-йоркская издательница Лариса Шенкер, которую называли фанатом Горенштейна (она умерла) звонила мне и торопила меня. Таким образом, книга объявилась с молниеносной быстротой — в конце 2003 года, т.е. через полтора года после смерти писателя.

В самом названии «Я — писатель незаконный…» присутствует атмосфера конфликта. Моя книга и в самом деле повествует о конфликте Фридриха Горенштейна с московской литературной и кинематографической средой 60-х годов и последующих десятилетий — вплоть до последних дней жизни (писатель умер 2-го марта 2002 года).

В эссе «Как я был шпионом ЦРУ», опубликованном в нашем журнале, Горенштейн писал:

«Есть писатели «в законе». Я же всегда был писатель незаконный, что-то вроде сектанта-архаиста. К субкультуре, созданной вначале 60-х бардами, «прогрессивными» театрами, твардовским «Новым миром», не принадлежу. Эта субкультура процветала, невзирая на цензуру, а, может, и благодаря цензуре. Эта субкультура и была для меня подлинной цензурой, а государственный центр, цензурное учреждение — лишь Цербер у ворот, получающий просьбы-указания: впустить — не впустить» (Как я был шпионом ЦРУ. Венские эпистолии. Зеркало загадок №9, 2001.)

Берлин.Торштрассе 7. В гостях у Полянских-Антипова
Берлин.Торштрассе 7. В гостях у Полянских-Антипова

Ещё и сегодня, многие профессиональные литераторы заявляют, что Горенштейн придумал проблему конфронтации между собой и истэблишментом, нагнетал атмосферу по причине трудного характера, из-за чего его книги были спрятаны от читателя. Мифы неразрушимы. Я не могу разрушить миф о несговорчивости Горенштейна! Ибо, как точно заметила Цветаева, «чара — старше опыта, Ибо сказка — старше были».

Эта идея — трудный характер, филигранная игра в невыносимого людьми гения — легко просматривается в некоторых робких до трусливости телеперадачах о Горенштейне. Старая идея — по-новому! Это же надо так вжиться в придуманный образ, чтобы оправдать неприятие, замалчивание писателя тогда, когда он был жив.

У меня, первого рассказчика, было преимущество: меньше риска аномалий памяти и, соответственно, искажения фактов. Кроме того, рукопись можно было прочитать друзьям писателя, моим помощникам и советникам, доверившим мне материалы о нём и письма. Иной раз они звонили мне и указывали на неточности, которыми соблазнилась моя память. Я благодарна тем, кто снабдил меня материалами, устными воспоминаниями и письмами: Ольге Юргенс, Татьяне Черновой, Наталье Дамм, Ольге Лозовицкой, режиссёру Аркадию Яхнису и преподавателю университета Матиасу Шварцу, обнаружившем в архивах Москвы «приговоры» администраторов от литературы отчислить Горенштейна со Сценарных курсов, а также моей семье — моему мужу Борису, сыну Игорю Полянскому.

ЛАРИСА ШЕНКЕР, НЬЮ-ЙОРСКАЯ ИЗДАТЕЛЬНИЦА ГОРЕНШТЕЙНА, КОТОРУЮ СПРАВЕДЛИВО НАЗЫВАЛИ ФАНАТОМ ГОРЕНШТЕЙНА, ИЗДАЛА ВСЕ КНИГИ ГОРЕНШТЕЙНА.

После того, как в 1992 году в Москве в издательстве «Слово/Slovo» вышел трёхтомник Горенштейна, десять лет его книги в России не издавались. Усилиями издательства «Слово-Word» осуществлялось то, что не сделано было в России издательствами и администраторами от литературы. «Три пьесы» (среди них — пьеса «Бердичев»), «Под знаком тибетской свастики», «Скрябин», «Летит себе аэроплан», огромное двухтомное сочинение «На крестцах. Хроника времен Ивана Грозного в шестнадцати действиях, ста сорока пяти сценах» — вот далеко не полный перечень того, что было сделано для литературы и литературного процесса нью-йоркским издательством «Слово-Word».

Однако у «Слово-Word» не было выхода на российский книжный рынок. К сожалению, и моя книга «Я — писатель незаконный» разошлась в основном в пределах «русского» США.

Петербургский профессор Эдуард Евсеевич Пейсах (умер в конце 2008 года) предложил мне денежную помощь для повторного издания книги. Переизданную книгу (2007) я назвала «Плацкарты и контрамарки», дабы подчеркнуть иллюзорность и некую сомнительность успеха на пышной арене писательского Олимпа одного из его лучших представителей.

Однако тираж оказался мал, книги разошлись по друзьям и родственникам. Тем не менее, я обнаружила, что читатели разыскивают книгу, причём, и в первом, и во втором издании, тщетно пытаясь её приобрести. Книга «Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне» — третье издание — была опубликована в Петербурге в 2011 году в изд. «Деметра». Привожу здесь главу из третьего издания моей книги о Горенштейне, на мой взгляд, чрезвычайно важную. В ней сделана попытка увидеть одну из главных причин (помимо зависти) неприятия Горенштейна литературной средой. Я назвала эту главу культурологической.

 Хранитель книги Андрей Никитин — Перенский оцифровал «Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне» Она сейчас доступна в сетях. Для желающих — вот её «линк»: https://imwerden.de/publ-11847.html Москва — Оксфорд — Бердичев

Иль прав был Малларме, сказавший: «мир существует, чтобы войти в книгу»? Вот и сейчас — жизнь «придумала» для меня по-книжному символический эпизод. Я случайно, а может, и не случайно, вновь открыла выпуск «Октября» за ноябрь 2000 года и обратила внимание на текст Анатолия Наймана под названием «Сэр». Жанр произведения не указан, что вполне оправдано в данном случае. Трудно порой определить формальные границы, когда речь идёт о записях-воспоминаниях. Границы очерчены нестрого. Так же, как трудно «закрепить» статус за письмами, дневниками, записками, заметками, одним словом, всем тем, что Тынянов именовал «литературным фактом». Для удобства назову этот текст «записками». Записки Наймана, бывшего соученика Горенштейна на Высших сценарных курсах, свидетельствуют о таланте автора как рассказчика. С наслаждением читала об Оксфорде и его неповторимой атмосфере, в которой только и могла появиться «Алиса в стране чудес». Но вот Найман переходит к описанию собственной оксфордской истории. Найман пробыл в Оксфорде с осени 91-го года до лета 92-го. Он оказался там по рекомендации Исайи Берлина.

В гостях у моего преподавателя Ефима Эткинда в Потсдаме
В гостях у моего преподавателя Ефима Эткинда в Потсдаме

В Оксфорде и замелькали символические эпизоды один за другим, согласно цветаевскому из «Пленного духа»: «в жизни символиста — всё символ — не-символов — нет». В Оксфорде 92-го года, на родине «Зазеркалья», Анатолий Найман, ровно тридцать лет спустя оказался в зеркально перевернутом положении по отношению к самому себе, студенту Сценарных курсов 1962 года. Найман очутился здесь московским (или, на худой конец, петербургским) провинциалом, о чём он и пишет открыто, я бы сказала, исповедально.

Англичане — известные снобы. Для них весь остальной мир — провинция. Что уж тут об Оксфорде говорить, где «непровинция» — разве что Кембридж (и то с натяжкой). И что уж тут говорить о России, где, как известно, медведи по улицам бродят. Одним словом, Оксфорд! Сама обстановка располагает к снобизму. «Концентрированное изящество, — пишет Найман, — клавикорды, золотые рамы, часто рафинированность, почти подталкивающая к снобизму…»

«В некотором смысле, — признается Найман, — моя неадекватность, неидентичность себе там была принципиальная и неисправимая».

Найман оказался недостоин Оксфорда даже в глазах оказавшегося там школьного друга, заслуженного биолога:

«И поэтому моё пребывание, не основанное на карьере, на учёной степени или научном достижении, или просто достижении, а только на том, что я, такой как есть, дружу с Исайей, своей «незаслуженностью», «несправедливостью» портило ему настроение». Недовольны были и некоторые профессора. Один из них, специалист по русской литературе, всякий раз выпив пограничную («рубежную») порцию виски, давал понять Найману, что не будь Берлина, не попасть бы Найману «в этот афинский рай». Исайя Берлин вынужден был успокаивать Наймана, заверял его, что считает его специалистом высокого уровня: «Поверьте моему опыту, вы в сто раз больший специалист, чем им требуется…»

Впрочем, дело было не только в научных достижениях. Была ещё «унижающая языковая неполноценность»:

«Меня попросили прочесть лекцию в Лондонском университете, и он (Берлин — М. П.) пришёл послушать. Народу оказалось больше, чем я ожидал, я чувствовал себя напряженно и по-английски не столько «говорил», сколько «переводил» — фразы приходили в голову по-русски, очень неуютное ощущение. Встретив меня назавтра в Колледже, Исайя сказал: «Не выдумывайте, английский как английский. К тому же, ваша лекция имела два достоинства: она была короткой, и она была вразумительной. Обычно я засыпаю».

Берлин похвалил Наймана. Но вот что примечательно в рассказе поэта из России: и сам «сэр» — так называли знаменитого историка и филолога Исайю Берлина в ахматовском кругу — казался ему в Оксфорде отчуждённым. Берлин, вывезенный ребенком в Англию из Риги ещё в 1919 году, не вписывался в оксфордскую действительность. «Разумеется, он был оксфордец, — уверяет Найман, — а из-за своей известности — супероксфордец, городская достопримечательность, но мне никак не удавалось не видеть в нём русского, попавшего туда. Больше того, он казался мне наложенным на эту местность — как в кино, когда кадры с героем, снятым в павильоне накладывают на плёнку с общим видом».

Интересно, что такая павильонная наложенность присутствует и в тексте самого Наймана. Я заинтересованно читала его и ощущала иной текст, тонкий и невидимый, который проскальзывал в зазоры между строчками, порой раздвигая их: Найману казалось, что «сэр» был наложенным на местность. Интересно, почему? По другим источникам известно, что Берлин был вполне органичной, может быть, даже типичной оксфордской достопримечательностью в «собрании благодушных или, всё равно, язвительных оксфордских донов в мантиях, в кругу интеллектуалов в свитерах, звёзд в декольте и смокингах». Что же касается того, что на нём лежала извечная печать гонимого еврея, как подчеркивает Найман… Оно конечно так. Как же без этого? Но с другой стороны привлекает внимание наймановский биологический фатализм при характеристике «сэра»: еврейство — это «органическая ткань, кровь, врожденная психика», которую не скроешь, «даже если ты рыцарь Короны, пэр Англии». (Справедливости ради, скажу, что этот вердикт имел отношение и к сугубо русскому человеку).

Выходит, нет убежища у бедного еврея даже под мантией (под видом) доктора Оксфорда! (Исайя Берлин был, надо сказать, почётным доктором не только Оксфорда, но и многих других университетов).

Вот Пушкин однажды жаловался, что как ни пытался в «Борисе Годунове» спрятать уши (в данном случае вольнолюбивые идеи) под колпак юродивого, ничего не вышло — торчат! Так и здесь: как ни пытался еврей спрятать уши под колпак доктора Оксфорда, ничего из этого не вышло — торчат!

Я заинтересованно читала текст не столько потому что меня беспокоило положение Берлина или Наймана в Оксфорде, сколько потому что он парадоксальным образом высвечивал ситуацию в другом столичном привилегированном учебном заведении, а именно на Высших сценарных курсах, где Найман учился вместе с Горенштейном. Тонкий текст, просочившийся сквозь зазоры слов и букв сообщал мне о делах «давно минувших дней». То, как Найман видит «сэра» — это видение человека, так и не сумевшего освободиться от тяжкого гнёта особого, «лестничного» мировосприятия. А что я подразумеваю под «лестничным» мировосприятием, попытаюсь сейчас объяснить. Мне, к сожалению, потребуется провести сугубо негативную работу для моей «ретроспективной» гипотезы.

В коротком эссе-воспоминании Наймана о Горенштейне «Отчужденный» (Октябрь, 2002, 9), эссе-некрологе, который я также восприняла как исповедь, присутствует даже вполне конкретная лестница, по которой бегут наверх, обгоняя друг друга, студенты курсов, будущие мастера кино. Судя по всему, это лестница общежития литературного института, в котором Высшие сценарные курсы арендовали комнаты для занятий. Я не определила в точности место этой судьбоносной сцены «верх-вниз». Знаю только, что курсы располагались в двух небольших комнатах в помещении Театра киноактера на улице Воровского и что занятия проводились ещё и в Доме кино.

Итак, по некоей лестнице поднимаются наверх Горенштейн и Найман. Автор фиксирует в тексте характерный момент, определённую перспективу: на лестнице он «позволяет» себе небольшое «развлечение» — обогнать Горенштейна, бросив ему сверху вниз: «привет». Остановимся на этом кадре.

Известно, что лестница — традиционный топос неравенства. Вспоминается теория, восходящая ещё к Платону и Аристотелю и популяризированная в 18-м веке Шарлем Бонне, теория «лестницы существ». Все формы сущего, утверждает эта теория, — от атома до Архангела — находятся в иерархическом, соподчинённом положении. Всё сущее смотрит друг на друга или сверху вниз, или снизу вверх. Равенства нет как нет. Например, одуванчик смотрит на розу снизу вверх, человек на ангела, само собой, тоже снизу вверх, а ангел на человека сверху вниз. Что же касается человеческих рас, то и они соответственно их «органической ткани» соподчинены. И так далее, до бесконечности. Эта лестничная теория искренне возмущала Гёте. Однажды он сказал: «Я вообще не выношу такую лестницу существ, на ступенях которой расставляется духовность. Я склонен верить, что дороги духа проходят не друг над другом — они идут рядом друг с другом. В любом случае я уверен, что тому, кто вносит свой вклад в историю, вовсе не нужно завидовать месту другого». (Goethe, Gespräche, Gespräch mit H. Luden am 19. August 1806, in: Werke, Weimarer Ausgabe, v, 2, S. 98. Привожу цитату в собственном переводе).

Итак, два начинающих сценариста поднимаются по лестнице, и я как будто вижу их обоих: Горенштейна, болезненно худого, с лицом, как он рассказывал о себе, покойницкого зеленовато-землистого оттенка, в рваных киевских ботинках и в пиджаке с чужого плеча, и Наймана — благополучного, нарядного, элегантного, рекомендованного авторитетными людьми, обгоняющего.

«Так или иначе, — пишет Найман, — я позволял себе небольшое развлечение: бросить, обгоняя его утром на лестнице, «привет» и наблюдать, как он преодолевает несколько секунд желание немедленно покончить со всем на свете, со всем человечеством и мирозданием, только чтобы никогда больше ничего подобного, возмутительного, невыносимого не слышать. Потом с отвращением — ко мне, к пустоте моего приветствия, к скорости моего передвижения по этим ступенькам (курсив мойМ.П.) и этому утру — он отвечал, картаво, со специальным презрительным агрессивным еврейским акцентом, почти выташнивал, «привет».

Здесь мне необходимо вмешаться. Дело в том, что Горенштейн не картавил. Значит, картавя, нарочно дразнил Наймана. Продолжаем цитирование сцены на лестнице: «Сотрясаемый в негодовании куст, готовый загореться и сгореть, лишь бы сжечь бессмысленно чирикающего колибри. Все говорили, что «у Фридриха ужасный характер» — характер действительно был, но до характера я всегда видел страсть, вот эту самую: выжечь из реальности никчемное, неточное, застрявшее по небрежности. Если не из реальности, то, по крайней мере, из слов… В моих ларах и списках его имя занимает место среди тех нескольких, про которых, когда кто-то из них умирает, я с тоской думаю: почему я пропустил раз или два поговорить с ним так, чтобы его хорошенько послушать?»

Текст звучит исповедально, как позднее раскаяние, особенно последние строки. «Я с тоской думаю: почему я пропустил раз или два поговорить с ним так, чтобы его хорошенько послушать?»

Текст этот, по-моему, тоже очень хорошо написанный, — раскаяние человека, знающего о себе то, чего многие не знают. А знает Анатолий Найман о себе то, что участвовал в общем хоре травли Горенштейна, и, более того, относился к тому меньшинству, которое заявляло, что у автора «Дома с башенкой» таланта нет. Просто у автора хорошая память. Так говорил Найман по воспоминаниям Горенштейна. «Да, у меня хорошая память», — ответил Найману Горенштейн (Товарищу Маца…). Оценки, подобные наймановской, быстро подхватывались другими. Наряду с политическим приговором в литературных кругах («рассказ «Дом с башенкой» написал фашист»), они способствовали разрастанию того самого снежного кома отторжения, который привёл к отчислению Горенштейна с курсов.

Любопытно, что образ лестницы Горенштейн использовал в одном из своих последних публицистических сочинений в описании «транзитного» пребывания в Вене, до переезда в Западный Берлин. Только здесь это была уже эмигрантская лестница. «Одна дама — дамы, дамы, кругом одни дамы — сказала: «Здесь вы не будете писателем» (Я уже тогда написал «Место» и «Псалом» и прочие свои сочинения, которые лежали мертвым бумажным пыльным грузом в чемоданах, тогда как «наши писатели» сновали взад и вперед по чёрной венской лестнице и по всему миру. Уже тогда всё было распределено: парочка гениев, с полдюжины больших талантов, ну, а среднего калибра не счесть)… Но вернусь к чёрной лестнице, по которой эмиграция сновала. Конечно, дарвинизм, рога и копыта, но, скорее, не стадного, а стайного типа, потому что зубы показывают».

Помню, мы ехали в автобусе (это было после того, как кот Крис, а это был крайне нервный кот, однажды набросился на Фридриха, и решено было, что Фридрих будет ночевать у нас), и говорили о многотрудной жизни в литературе. И вдруг он сказал:

 — Я часто вёл себя неправильно в жизни.

 — Неужели?

 — Бывают случаи, когда лучше промолчать, уйти от разговора, не называть некоторых имён. Словом, быть дипломатичным… Вот, например, я плохо отозвался об одном из друзей Эткинда, когда он в последний раз у меня был, и Эткинд на меня обиделся. Надо будет это как-нибудь исправить.

 — С этим трудно поспорить, Фридрих, — ответила я.

Однако он тут же спохватился и сказал:

 — Впрочем, знаете, я такой же эпатажный, как Пушкин, который тоже не был снобом. Сноб дорожит вкусами и манерами высшего общества. Пушкин эту моду и эти манеры знал и нарушал и в большом, и в малом.

Впоследствии в эссе о происхождении Пушкина «Тайна, покрытая лаком» Горенштейн почти дословно повторил эту мысль.

Французский культуролог Пьер Бурдьё в книге «Что значит говорить» рассматривает язык и речь как главное средство борьбы за «место среди живущих». Язык — символическое проявление власти, общение — борьба за превосходство. Умение говорить адекватно расстановке сил в той или иной речевой ситуации — признак социального здоровья, «знак качества». Собственно, этой теме посвящена пьеса Бернарда Шоу «Пигмалион».

«Вы слышали ужасное произношение этой уличной девчонки? — спрашивает Хиггинс. — Из-за этого произношения она до конца своих дней обречена оставаться на дне общества. Так вот, сэр, дайте мне три месяца сроку, и я сделаю так, что эта девушка с успехом сойдет за герцогиню на любом посольском приеме. Мало того, она сможет поступить куда угодно в качестве горничной или продавщицы, а для этого, как известно, требуется ещё большее совершенство речи. Именно такого рода услуги я оказываю нашим новоявленным миллионерам. А на заработанные деньги занимаюсь научной работой в области фонетики и немного — поэзией в мильтоновском вкусе».

Элиза Дулитл вошла в светское общество не благодаря образованию, талантам и другим подобным достоинствам, а благодаря приобретенным изящным манерам, одежде и отшлифованному произношению.

Бурдьё ввёл интересное понятие «языкового габитуса», основанного на трёх характеристиках — фонологическом, лексикологическом и синтаксическом индексе. Стилистика, а также манеры, жестикуляция определяют социальный статус говорящего. При этом сила индивидуального дискурса, его убедительность на рынке или поле боя языка зависит, по мнению Бурдьё, в первую очередь от произношения. Произношение — наиболее стойкий индикатор социального происхождения, оно же и есть та самая «одежка», по которой «встречают». Социально-психологические эксперименты Пьера Бурдьё показали, что наибольшее внимание произношению уделяет обыватель, провинциал, человек, стремящийся скрыть свою сословную принадлежность.

Прочитав мемуары московских знакомых Горенштейна в журнале «Октябрь» (2002, 9) я была озадачена слаженностью коллектива и стойкостью дискурса о «дурных манерах» Горенштейна, которыми он когда-то поразил, ранил их, столичных, и особенно тех, кто учился с ним на Высших сценарных курсах.

Я подумала: «Он умер, и всё продолжается!» Говорят о нём больше, чем раньше, говорят сочувственно, с попыткой понять, как могут в одном человеке сочетаться противоположные качества, например, «корявость» устной речи и высокая культура речи письменной.

Марк Розовский, который в своё время материально помогал Горенштейну, делился куском хлеба, также уделяет пристальное внимание формальным «странностям» его поведения. Продолжаются толки и пересуды, которые писатель воспринимал при жизни болезненно. Толки такого рода, разумеется, никому не возбраняются. Иной вопрос, из какого контекста они рождаются и какую несут смысловую нагрузку. Ведь суть не в наличии или отсутствии того или иного факта, но в гротескном выделении и типизации факта. Таково, к примеру, «русское пьянство» или, скажем, «еврейский нос». «Еврейский нос» — явление не анатомическое. Это явление культуры. Часто подобные «типизации» и «стилизации» происходят неосознанно. Тем важнее указать на их источник. В случае с Горенштейном «любование» его «дурными манерами», без сомнения, питалось энергией антисемитской традиции. При этом хочу подчеркнуть, что соучастниками этого «любования» были и есть не только русские, но и евреи. Почему бы и нет, ведь они тоже часть русско-советской культуры.

Первоначальный вид могилы Фридриха на Вайсензее. У могилы друг Фридриха Борис Антипов. Фото М. Полянской.
Первоначальный вид могилы Фридриха на Вайсензее. У могилы друг Фридриха Борис Антипов. Фото М. Полянской.

Фридрих был уверен, что подобные, не совсем безобидные характеристики создавали определенное устойчивое мнение, распространявшееся по редакциям, книжным магазинам, а затем каким-то образом оседали и в органах КГБ. Об этом Горенштейн неоднократно писал в своих публицистических работах. Об этом он говорил и мне.

Петр Андреевич Вяземский написал в «Записных книжках»:

«Знаете ли вы Вяземского?» — спросил кто-то у графа Головина. — «Знаю! Он одевается странно». — Поди после гонись за славой! Будь питомцем Карамзина, другом Жуковского и других ему подобных, пиши стихи, из которых некоторые, по словам Жуковского, могут называться образцовыми, а тебя будут знать в обществе по какому-нибудь пестрому жилету или широким панталонам».

В известном романе Василия Аксенова «Скажи изюм» (в подзаголовке: «Роман в московских традициях»), в котором легко угадывается реальная история литературного альманаха «Метрополь», среди участников фотоальбома «Скажи изюм» назван мастер Цукер, прототипом которого является Фридрих Горенштейн. (Характерная реминисценция. Вспомним, как по словам Свободина в кругу кинематографистов говорили о Горенштейне: «Пойдите к Фридриху, у него рука мастера»). Аксенов живописал мастера Цукера, опять же, фиксируя внимание читателя на его «манерах», одежде и других деталях, выдающих провинциала: «Оживление внёс лишь мастер Цукер, пришедший вслед за иностранцами. Он снял богатое тяжелое пальто, построенное ещё его отцом в период первых послевоенных пятилеток, и оказался без брюк. Пиджак и галстук присутствовали, левая рука была при часах, правая при массивном перстне с колумбийским рубином, а вот ноги мастера Цукера оказались обтянутыми шерстяными кальсонами. Смутившись поначалу, он затем начал всем объяснять, что в спешке забыл сменить на костюмные брюки вот эти «тренировочные штаны». Чтобы ни у кого сомнений на этот счёт не оставалось, мастер Цукер сел в самом центре и небрежно завалил ногу за ногу. Вот видите, говорила его поза, мастер Цукер вовсе не смущен, а раз он не смущен, то, значит, он вовсе и не без брюк пришёл на собрание, а просто в «тренировочных штанах».

Кстати, о кольце с рубином, которое никому не давало покоя. И Евгений Попов на недавнем своем выступлении в Берлине опять же недоумевал по поводу кольца. Как я поняла, смущает почему-то цвет камня. Фридрих до конца своих дней носил кольцо с красным камнем (не уверена в том, что это был рубин). Когда я спрашивала его, что это за кольцо — талисман ли, либо память о ком-то, он многозначительно молчал, но молчал по-особенному: лицо его выражало «положительную» таинственность. Однако он рассказывал мне, что кольцо служило предметом насмешек в кругу московской интеллигенции, и в особенности в семье Михалковых-Кончаловских, где ему часто приходилось бывать. Не раз он ловил насмешливый взгляд Кончаловской (матери) на своём кольце, шокирующем безвкусицей. Однако тот факт, что Аксёнов называет этот рубин колумбийским, утверждает мою «детективную» мысль в прежней моей догадке: камень был «чилийским». То есть был подарком чилийки, о которой я рассказываю в своей книге.

В дружном хоре голосов из «Октября» текст Бориса Хазанова отличается. Он говорит на страницах литературного журнала не о жилете и панталонах писателя, но, в первую очередь, о его творчестве как значительном явлении в литературе. Я знакома с Хазановым и мне понятна его позиция, позиция, говорящая о личной внутренней свободе.

Для иных, однако, существеннее «поведенческая» характеристика, акцент. На каких только наречиях, с какими только акцентами не объяснялась советская многонациональная литература! Многонациональность была даже предметом гордости. Но в случае Горенштейна «акцент» несёт негативную идеологическую функцию: «нарочитый акцент дядюшки из Бердичева», «агрессивно-еврейский акцент». Писатель якобы похож на «стареющего бердичевского парикмахера». «Далекая и глухая местечковость его поведения в быту была известна всем», — заявляет театральный режиссер Леонид Хейфец.

Хейфец делал в своё время всё, чтобы представить Горенштейна «плохим человеком». Думается, дело тут не в исключительной строгости личных хейфецовских моральных критериев. В эссе «Сто знацит?» Горенштейн писал: «Плохой человек в советской системе — понятие идеологическое». Он не случайно уделил там персональное внимание Хейфецу, как бы предчувствуя, что тот под видом «друга» посмертно напишет о нем пасквиль (я здесь говорю о «мемуаре» с безобразными пассажами в журнале «Октябрь»). «На дуэль я Л. Хейфеца за распространение порочащих слухов вызывать не собираюсь. У Набокова: «Вы недуэлеспособны. Вас уже убили»”.

Коварные пассажи Леонида Хейфеца в «Октябре» повторять, естественно, не буду. Однако об одном эпизоде вынуждена, после прочтения этого самого «мемуара», рассказать.

Мы вдвоем с моим мужем Борисом Антиповым стали однажды очевидцами безобразной сцены, которую режиссер устроил Горенштейну у Драматического театра им. Горького в Берлине, пригласив его на свой спектакль и не оставив ни билета, ни контрамарки, которые, разумеется, ему (и нам с Борисом) пообещал. Вот такой кураж у него был — пригласить… и оставить с носом. Почему? Не знакома с «психологией» мелкого беса.

Не забуду этот берлинский осенний вечер под проливным дождем и откровенного хамства откровенного недруга, его оскорбительные выкрики. «Фридрих! Вы плохой человек, — кричал этот самый интеллигент, — и это всем известно». Любопытно, что оказавшись виноватым, он почему-то счёл нужным оскорблять Горенштейна (теперь уже понимаю: по привычке). Горенштейн, сидя у нас в машине, потом очень долго не мог успокоиться и всё повторял: «Зачем, зачем я согласился на его приглашение, ведь я чувствовал, что это плохо кончится, иначе и быть не могло». Я тогда ещё многого не понимала, но чувствовала, что за этой унизительной сценой, к которой униженный почему-то был готов, стоит что-то серьёзное из прошлой московской жизни. А ведь уродливый этот эпизод случился во времена известности Горенштейна на Западе и отгремевшей уже славы во Франции, когда Франсуа Миттеран, полюбивший его роман «Псалом», дважды приглашал его в Елисейский дворец.

Жаль, что некто Мощинский, написавший рецензию на первое издание этой моей книги в журнале «Слово-Word» №45, не отметил важности культурологической проблемы «Фридрих и общество», которую я пытаюсь решать в этой главе, так же, как не понял роковой для Фридриха темы «зависть», темы, как известно, библейской — от Каина и Авеля.

Нью-Йорк. с Ларисой Шенкер на пароходике.
Нью-Йорк. с Ларисой Шенкер на пароходике.

Столичные представители искусства, прежде всего, советского искусства, в силу сложившейся исторической ситуации, как правило, происходили из провинции. Что же касается евреев, то их это касается в первую очередь. (Черта оседлости существовала вплоть до революции, стало быть, до 60-х годов и одного поколения не наберётся. Приведу пример из истории великой русской культуры. Художнику Льву Баксту, прославившему Россию на дягилевских салонах в Париже, не разрешили жить в Петербурге). Языковые манеры доставались не легко. А некоторым, хорошо отдающим себе отчёт в том, что произношение, наиболее стойкий индикатор социального происхождения и что эта та самая «одежка», по которой встречают, приходилось либо перед зеркалом ставить своё произношение, либо искать помощи у мистера Хиггинса.

Хиггинс (идет за ним и становится рядом, с левой стороны). Устали слушать звуки?

Пикеринг. Да. Это требует страшного напряжения. До сих пор я гордился, что могу отчётливо воспроизвести двадцать четыре различных гласных; но ваши сто тридцать меня совершенно уничтожили. Я не в состоянии уловить никакой разницы между многими из них.

Хиггинс (со смехом отходит к роялю и набивает рот конфетами). Ну, это дело практики. Сначала разница как будто незаметна; но вслушайтесь хорошенько, и вы убедитесь, что все они так же различны, как А и Б.

Столичность и провинциальность, известное дело, понятия относительные. Вот и Найман отмечает в книге «Сэр», что Исайя Берлин родился в Риге — «провинциальной относительно Петербурга и Москвы». Однажды Анатолий Найман заговорил с Исайей Берлином об истеблишменте, то есть о той части общества, через которую «основная» часть общества устанавливает «свои критерии и ценности, принимает и отвергает и тем самым диктует поведение». Найман спросил у Берлина:

 — Вам не кажется, что Бродского как фигуру, сделавшую независимость главным принципом своей жизни, истеблишмент включил в допускаемое число анфан-терриблей и в таком качестве переварил и усвоил?

Для Исайи это понятие отнюдь не было единым и однородным:

 — Какой истеблишмент? Не в Англии.

 — Ну, американский. Истеблишмент как таковой.

Он не понимал, каков он «как таковой», потому что такого не было. Американский — был.

 — Я не знаю, какое там создалось положение. Я думаю, да. Вероятно. В Америке нет чудаков, понимаете? Все чудаки. Там нетрудно. Там не нужно быть conformed, конформистом, там всякое возможно.

 — А в Англии?….

 — В Англии он просто не был, не жил, в Англии его мало знали, так что он не был тут персонажем. Только для каких-то других поэтов.

Собеседник не принимал моего тезиса, потому что тезис был схемой, а схема тоталитарной… При советской власти по причине намеренного смешивания всего со всем, после неё — из-за смешивания, уже привычного и удобного, никто не рискнул бы сказать определённо, что относится к государству, что к обществу: первое распоряжается жизнью общества откровенно, второе норовит распорядиться государством, не объявляя об этом. Этот конгломерат и есть наше представление об истеблишменте…

Горенштейн отказался овладеть стилем «истеблишмента», отказался поступить «как надо». Его отказ переменить стиль, воспринимаемый обычно как «провинциализм», «неотесанность» — особая позиция, форма социального протеста. «Вообще, большинство моих жизненных проблем, — писал он, — создано было не партийной властью, а интеллигенцией, её безразличием, пренебрежением, а то и враждой. Что такое партийная власть? Слепой молох. А интеллигенция[1] — существо сознательное, зрит в оба, занимаясь искусственным отбором… Итак, я приехал из Киева и с верой воспринимал рекомендации и поучения высоколобых московских умников, штудируя даже такие рекомендованные ими книги, как Вайнингера: «Он антисемит, но надо быть объективным: книга имеет большое культурно-общественное значение. Глубокая эротическая философия…»

Очень скоро я понял тщеславную болезненность высоколобых, требовавших субординации и чинопочитания. Да и поучения начали казаться мне не столь глубоко убеждающими. Поэтому я отошёл от них. Не называю никого конкретно, ведь речь идёт не о людях, хоть были и люди, а об атмосфере: «наш — не наш».

Более того, отпущен с отрицательной характеристикой: «плохой человек», «тяжёлый человек». Эта характеристика сохранилась за мной по сей день…

Эта характеристика либерально-прогрессивного истеблишмента, наряду с цензурой, а, может, ещё более цензуры, способствовала семнадцатилетней могильной неподвижности моей прозы и пьес, также сценариев, если только за сценариями не стояли влиятельные кинорежиссеры» (Товарищу Маца…).

“Есть писатели «в законе». Я же всегда был писатель незаконный, что-то вроде сектанта-архаиста” (Как я был шпионом ЦРУ).

Горенштейн отошёл «без почтения», занял независимую позицию. Более того, написал пьесу с вызывающим названием «Бердичев».

А в романе «Попутчики» так и вовсе написал:

«Бердичев — это историческая родина российского еврейства и всех нас, даже старых выкрестов-петербуржцев подозревают в связи с ней. Но только ли российское еврейство подозревают? Я слышал, что в напряженном 1967 году советско-сталинский представитель ООН, товарищ господин Малик крикнул представителю Израиля:

 — Здесь вам не бердичевский базар!

Понятно, когда они оскорбляют Тель-Авив или Вашингтон, или в зависимости от политических потребностей Париж, Стокгольм, Рим, Берлин. Но в данном случае оскорбляют город, находящийся на собственной территории, превращают его в нечто международное и сами не стесняются выступать в качестве некоей международной межидеологической силы.

Бердичев — город-призрак, город, рассеянный по стране и по миру, город, жителями которого являются люди, нога которых не касалась бердичевских улиц: московский профессор, нью-йоркский адвокат, парижский художник».

Примечание

[1] Интересно, что такой же критический взгляд на интеллигенцию был у Льва Толстого. Интеллигенты, по его определению, с их «лживым бытом» — это «блудливые витии», «нигилисты в косоворотках».

Print Friendly, PDF & Email

18 комментариев для “Мина Полянская: К 90-летию Фридриха Горенштейна

  1. Eщё и сегодня профессиональные литераторы заявляют, что Горенштейн придумал проблему конфронтации между собой и истэблишментом по причине трудного характера, из-за чего его книги были спрятаны от читателя. Мифы неразрушимы. Я не могу разрушить миф о несговорчивости Горенштейна! Ибо «чара — старше опыта, Ибо сказка — старше были»(Марина Цветаева).
    Эта идея — трудный характер, филигранная игра в невыносимого гения — всё ещё просматривается в некоторых трусливых статейках о Горенштейне. Старая идея — по-новому! Это же надо так вжиться в придуманный образ, чтобы оправдать неприятие, замалчивание писателя тогда, когда он был жив. Однако я заметила некий сдвиг! Лёгкий сдвиг. Кое-кто из «новых» авторитетов по Горенштейну начинают догадываться, что игра в «невыносимый характер» сейчас не «катит», и надо менять вектор.

  2. Уважаемый A.B.! Спасибо Вам за отзывы — компетентные и благородные. Жаль, что я не знаю, кто ВЫ!
    Ваша Мина Полянская

    1. Mы с вами когда-то встречались в Портале. Иногда я из Блогов захожу в Мастерскую, чаще пребываю в своём блоге, в «7-ми ИСКУССТВАХ».
      Блог Александра Биргера
      «о канадских гусях« 10 февраля 2022 …. 90 total views.
      «В художественности дна нет,
      как в открытом космосе» — Ф. Горенштейн
      — Не люблю я Бабеля, из-за его языка не люблю. На таком языке никогда не говорили ни в Рязани, ни в Казани. Да и не вели себя так, скромнее себя вели евреи. Ни ливрей, ни бабельщины не наблюдалось. Да-с.
      — Всё это так, да не совсем. Цимес не только в языке, чаще цимес — в соусе.
      И ещё, как сказал Фридрих Горенштейн в «Бердичеве»: «Можно отречься от своих идеологических убеждений, но нельзя отречься от собственного носа.»
      — Хорошо сказал. Но сейчас не до идеологических убеждений, пора обедать. Как вам курочка?
      — Не люблю я куриц. Особенно таких, что переходят границы, из одного двора в другой норовят.
      Иногда и перелетают подальше. Перелетят и по зёрнышку клюют у соседей.
      А вот гуси канадские — прелесть. Поселились на небольшом озере у US банка, и вся трава вокруг позеленела. Интересно мне стало, чего это они из братской Британской Колумбии к нам перелетают.
      И обнаружилось, что их там, на канадской родине то ли ф**ционируют, то ли фр**ционируют, не понятно.
      То есть, как бы фракционируют, разделяют по фракциям: левая, правая, верхняя, нижняя. Кому это надо? И гуси, хоть и черноголовые, но сообразительные. Стали гуси перелетать из братской Колумбии в…

  3. Ефим Л. Прекрасный очерк — памятник к юбилею великого писателя. Однако, уважаемая Мина Иосифовна, дальше я в небольшом затруднении… Вы можете сказать, что Горенштей и так, и так мало чего достиг в формальном плане. Согласен, в части российской, но ведь он все равно уехал на Запад. Так вот, я подумал, что он мог бы стать значительным русскоязычным еврейским писателем….
    ::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    А он и стал классическим русскоязычным ЕВРЕЙСКИМ писателем. Российская культура, точнее — то, что от неё осталось, вносит поправки в официоз: в Москве ставили «Бердичев», выпущено 7 фильмов по его сценариям… Ничего удивительного: как давно известно, «они любить умеют только мёртвых…»
    P.S. Сдаётся мне, что и Бабель Исаак нуждается в некоторой защите. До сих пор “Первая коннная”, одно из самых правдивых и замечательных произведений о революции не достаточно изучается в школах. И вообще,
    Крик-старший оказался прав: “Кого ты бьёшь, начальник? Ты бьёшь орлов. С кем ты останешься? Со смитьём…”

  4. М.И. П. — «В дружном хоре голосов из «Октября» текст Бориса Хазанова отличается. Он говорит на страницах литературного журнала не о жилете и панталонах писателя, но, в первую очередь, о его творчестве как значительном явлении в литературе. Я знакома с Хазановым и мне понятна его позиция, позиция, говорящая о личной внутренней свободе.
    Для иных, однако, существеннее «поведенческая» характеристика, акцент. На каких только наречиях, с какими только акцентами не объяснялась советская многонациональная литература! Многонациональность была даже предметом гордости. Но в случае Горенштейна «акцент» несёт негативную идеологическую функцию: «нарочитый акцент дядюшки из Бердичева», «агрессивно-еврейский акцент». Писатель якобы похож на «стареющего бердичевского парикмахера». «Далекая и глухая местечковость его поведения в быту была известна всем», — заявляет театральный режиссер Леонид Хейфец.
    :::::::::::::::::::::::::
    Дорогая Мина Иосифовна,
    Очень рад. что читаю Вашу новую работу о замечательном еврейском (imho) писателе Ф. Н. Горенштейне, ставшего классиком русской литературы, не писавшего по-еврейски, но — с «агрессивно-еврейским акцентом» (по мнению Л.Х))); не картавившего, — за исключением немногих случаев, когда он встречался со стоящими над ним (на лестнице) литераторами.
    Не дождался Ф.Г. того дня, когда «Бердичев» показали на московской сцене, когда стали печатать его современников в “Знамени”, когда поставили памятник «тунеядцу» Иосифу Бродскому и когда многие «соловьи генштаба» стали петь новые песни.
    P.S. — из Вики: “Из семнадцати созданных Горенштейном киносценариев были поставлены семь, среди них: «Солярис» (реж. А. Тарковский),
    «Раба любви» (реж. Н. Михалков), «Седьмая пуля» (реж. Али Хамраев),
    «Комедия ошибок» (реж. В. Гаузнер), «Первый учитель» (в титрах не указан),
    «Без страха» (в титрах не указан), «Щелчки» (реж. Резо Эсадзе).
    Творчество Горенштейна высоко ценили те, кому он доверял читать свои неизданные произведения. В этот узкий круг входили, в частности, кинорежиссеры А. Тарковский и А. Кончаловский, писатель Ю. Трифонов, критики Л. Лазарев, Бенедикт Сарнов, Анна Берзер, Инна Борисова, драматург Виктор Славкин, драматург и режиссёр Марк Розовский.
    Все они считали Горенштейна гениально одаренным мастером..»
    P.p.s. 7 июля 2012 г. (80-летие Ф.Г.) на 47-м Международном кинофестивале в Карловых Варах состоялось официальное награждение победителей, сообщает ТСН. Украинский фильм режиссера Евы Нейман «Дом с башенкой» выиграл главный приз конкурсной программы «От Востока до Запада».

    1. Сэм: Письмо на немецком сына этого средней известности писателя важнее всех рассказов о нём
      Л. Беренсон: Прекрасный очерк о превосходном русском писателе. Меня, как еврейского читателя, все приведенные цитаты смыслом своим устраивают, кроме этой: «Отсюда и глухота критики, опирающейся на традиционные, по сути своей националистические понятия веры, нации и национального искусства».
      Национальное движение сионизм не опирается на националистические понятия… Приведя эту цитату без комментариев, уважаемая госпожа Мина Полянская, по-моему, приобщается к этой порочной точке зрения, что оскорбительно для национально ориентированного читателя.
      :::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
      Отклики двух израильских публицистов-читателей на работу М. Полянской , Автора первой книги о выдающемся еврейском национальном писателе Горенштейне, писавшем, как многие в галуте, на чужом языке, удивительны полным расхождением в оценке Ф.Г. и в несоответствии с обсуждаемым материалом.
      Мина П. пишет о глухоте критики, уваж. Л.Б. сводит всё к обсуждению сионизма и национального движения.
      Выдающийся стилист, Ф.Г. не имел к сионизму никакого отношения,
      к еврейству же и к национальному искусству – самое непосредственное.
      Автор, Мина П., десятки лет работала над популяризацией текстов Фридриха Горенштейна, национального писателя, каким он был все годы – в России и в эмиграции. Вечная ему память и вечная благодарность читателей М. И. Полянской за её великий труд, любовь и преданность настоящей литературе.
      P.S.-1 Иван Грозный. Трилогия в 3-х книгах, 2-х томах …
      Читать книгу На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV …
      https://iknigi.net › avtor-fridrih-gorenshteyn › 112218-na-krestcah-dramaticheskie-hroniki-iz-vremen-carya-ivana-iv-groznogo-fridrih-gorenshteyn › read › page-1.html
      страница 1: лишь тогда, когда удастся исцелить свои исторические язвы…
      p.s.- 2 — Писать о Ф.Г., как о “средней известности писателе” – полнейший абсурд , если учесть, что ПОСЛЕ эмиграции писателя, в России вышли из печати несколько его романов, драм. трилогия “Иван Грозный”, 7 фильмов по его сценариям, а пьеса “Бердичев” была поставлена в Москве.

  5. Одно большое НО
    ————————————
    Прекрасный очерк о превосходном русском писателе. Меня, как еврейского читателя, все приведенные цитаты смыслом своим устраивают, кроме этой:
    «Отсюда и глухота критики, опирающейся на традиционные, по сути своей националистические понятия веры, нации и национального искусства».
    Национальное движение сионизм не опирается на националистические понятия.
    Вообще сведЕние понятий веры, нации и национального искусства к агрессивному шовинизму национализма не просто ошибочно, оно дискредитирует понятие национально-освободительное движение.
    Приведя эту цитату без комментариев, уважаемая госпожа Мина Полянская, по-моему, приобщается к этой порочной точке зрения, что оскорбительно для национально ориентированного читателя.
    Отклик на статью: Мина Полянская: К 90-летию Фридриха Горенштейна

    1. Дорогой Л. Беренсон. Мне кажется, что национальная идея у сионистов присутствует. Сама я, теперь понимаю, что родители мои были сионистами. Я поняла это окончательно тогда, когда прочитала книгу Ф.Горенштейна «Дрезденские страсти». Он относился к сионистам с большой симпатией.
      Да! Но какое это имеет отношение ко мне и особенно к Ф. Горенштейну, у которого были свои счёты и расчёты к российским коллегам и пр. и Напоминаю: это глава из книги «Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне».

  6. Письмо на немецком сына этого средней известности писателя важнее всех рассказов о нём

  7. Ефиму Лефертову:
    Из письма Горенштейна Лауре Спиллани:
    «Ваше обращение к моей книге «Псалом» меня обрадовало, однако с целым рядом положений Вашего заключения не могу согласиться.
    Прежде всего, о русско-еврейской литературе. Такой литературы не существовало и существовать не может. Я достаточно подробно писал о том в моём памфлете . Существует или еврейская, или русская литература. Принадлежность к той или иной литературе определяет не происхождение писателя, а язык, на котором он пишет. Иначе Джозеф Конрад был бы не английским, а польско-английским писателем. Таких примеров можно привести множество.
    Вы пишете: «еврейские писатели начали использовать русский язык во второй половине XIX века», но как только они использовали русский язык, они становились русскими писателями, независимо от того, каковы темы их книг. И способствовали они не распространению еврейской культуры в русский мир, а знакомили русского читателя с еврейской жизнью. Среди них было немало способных писателей, но больших талантов среди них не было и, надо сказать, они сами путали свою принадлежность. На титульном листе книги писателя Полиновского значилось: «рассказы из еврейской жизни». Чехов, которому Полиновский послал рассказы, в ответном письме спрашивает: «почему Вы пишете «из еврейской жизни?» Я ведь не пишу «из русской жизни» я пишу просто – из жизни».
    Я тоже стараюсь писать просто из жизни, даже если в моих книгах большое внимание уделяю еврейской теме. Но не только ей. Мною написана пьеса о Петре Первом, написаны драматические хроники об Иване Грозном. Для того, чтобы отнести эти книги к русско-еврейской литературе, надо обладать совсем уж дикой и больной фантазией. Так же, как и Исаак Бабель, писатель, кстати, очень далёкий от меня по темам и по стилю, я принадлежу к русской литературе. Это не хорошо, и не плохо. Это не больше, чем факт. Что касается культуры, то я принадлежу к иудо-христианской культуре, к библейской культуре, включая евангельскую. Да, такой религии нет, но есть такая культура. Вопрос о взаимоотношении иудаизма и христианства сложен, и я не могу упрощённо изложить его в письме. Но Вы понимаете его неправильно и неточно прочитали это в моём «Псалме». Дело не в советском человеке, о котором я будто бы из ваших слов пишу, что «он не знает Библию, не верует в Бога и в случае если он не атеист, то христианин, а христианство изменило еврейство и разбило чашу между Богом и человеком и подчинилось советской власти».
    Во-первых, причём тут советский человек, если корни противостояния христианства еврейству уходят в глубь веков. Но противостояние это носит политизированный, а не духовный характер. Все, что есть в христианстве творческого, тесно связано с библейской праматерью. Христос создал свое учение не для противостояния, а для развития и дополнения, но преждевременная смерть Христа передала христианство в руки великих инквизиторов, которые нуждались в мертвом, а не в живом Христовом слове. Читайте мою повесть «Притча о богатом юноше» (Дружба народов, №7, 1994). Там соотношение между моисеевым и евангельским дано достаточно ясно.
    Нельзя согласится и с Вашим утверждением, что я горжусь своей еврейской идентичностью. Гордиться своей еврейской идентичностью так же нелепо, как гордиться своей итальянской идентичностью. И так же нелепо стыдиться своей идентичности.
    Но несчастная еврейская история искалечила многим евреям их самосознание. Неправильно пишете Вы и о моем проклятии «крещеным изменникам». Я не стою на позиции ортодоксального раввина, о чем писал в «Памфлете». Кто хочет, может креститься, менять имя и фамилию. Важно, как это делается и во имя чего. К сожалению, начиная со средневековья, многие выкресты становились врагами еврейского народа, клеветали на него, придумывали подлые мифы о потреблении евреями крови, о «вечном жиде» и другие. И уж совсем нелепо звучит Ваше утверждение о том, что я через свое творчество хочу распространить еврейскую религию как единое спасение человечества. Никогда я не считал еврейскую религию единым спасением. Это «хомейнизм». Не дай Бог единую для всех религию, какова бы она ни была. Я вообще с точки зрения обрядовой религии не религиозный человек. Но я верующий человек, я хотел бы сотрудничества религий, а особенно иудейской и христианской, потому, что у них единый корень и созданы они в недрах еврейского народа. Это исторический факт.
    С дружеским приветом Фридрих Горенштейн»
    «Национальный вопрос», разрешение которого писатель считал безнадежным, занимает одно из ведущих мест в его творчестве. Некоторые критики считали, что в романе «Псалом» Горенштейн «столкнул лбами» представителей двух народов, русских и евреев, не пощадив ни тех, ни других. «Гуманисты учили, что нет дурных народов, – писал Горенштейн в романе «Псалом», – Моисеево же библейское учение, если вдуматься, говорило, что хороших народов нет вовсе
    В этом коренная разница мировоззрений, нестыковка сознаний. Отсюда и глухота критики, опирающейся на традиционные, по сути своей националистические понятия веры, нации и национального искусства».

    1. Спасибо, Мина Иосифовна!
      Главный посыл моего комментария был в изложении моего взгляда на причины некоего «страдательного залога», которым, на мой взгляд, дышит Ваша замечательная статья. Я как бы сделал попытку заступиться за Горенштейна, в то время как Бабель, например, в таком заступничестве не нуждается.

  8. Уважаемый Ефим Леферто Отвечать я буду только мнениями, словами, цитатами самого писателями. Вот одна из них: » «Я идиш, литературу «идиш» не знаю, потому что с ранней молодости жизнь свою проводил в черте оседлости шахтерских и строительных общежитий. Уж такой там был русский дух, уж так там Русью пахло, что хоть топор вешай. Кроме того, напоминаю, согласно хитрому плану Кагановича и пролетарскому интернационализму, еврейские школы закрылись в 1936 году.
    Знал бы идиш, может быть, стал бы еврейским писателем и писал бы по-еврейски. Но пишу по-русски, значит – русский писатель, нравится это кому-либо или не нравится. Нравится мне это или не нравится, я – русский писатель, потому что принадлежность писателя к той или иной литературе определяется по языку, на котором он пишет. Гейне – немецкий писатель, и сам Гитлер не смог этого отменить. Джозеф Конрад – английский писатель, хотя он поляк и родился в Бердичеве. В моем же случае еврейский язык отняли, русский язык хотели бы запретить. Хотели бы, чтоб онемел. Однако не дал Бог свинье рог…»

  9. Уважаемая г.Полянская. Я вам пишу из далёкой Бразилии. Наше издательство Калинка уже выпустило на португальском языке романс Псалом. Скоро выйдет перевод Летит себе аэроплан. Горештейн, как классик, существует на всех языках.

  10. Прекрасный очерк — памятник к юбилею великого писателя. Однако, уважаемая Мина Иосифовна, дальше я в небольшом затруднении. Когда мы пишем «великого», то всегда добавляем — русского, или английского, или еврейского и т.д. А здесь невозможно ничего добавить. И сейчас я вступаю на скользкую дорожку, оправдываемую лишь полемичностью, я бы даже сказал проще — задористостью, Вашего очерка.
    Должен Вам признаться, что, читая Горенштейна, я восхищался его письмом, но мне часто «мешала» его «национальность». Перенесемся через океан к Солу Беллоу или Филипу Роту. Если бы они писали все тоже, но о натуральных американцах (например, WASPах), чего бы они достигли? А так — они классики. Вы можете сказать, что Горенштей и так, и так мало чего достиг в формальном плане. Согласен, в части российской, но ведь он все равно уехал на Запад. Так вот, я подумал, что он мог бы стать значительным русскоязычным еврейским писателем. Еще раз повторюсь, что решился на эти рассуждения только в виду очевидной полемичности Ваших записок, если Вы согласитесь хотя бы с этим.
    Еще раз большое спасибо!

    1. Ефиму Левертову. Кажется, я поняла, в чём недостаток моих писаний. Я почти всё пишу со слов Горенштейна. К тому же, публицистика писателя, где он излагал свои мысли, взгляды, притязания, обиды, публиковалась в нашем журнале «Зеркало Загадок». Отвлечься от этих ещё свежих разговоров очень трудно. Что касается Бабеля, то было много ужасного в его жизни. Его попросту убили. Но прошло много времени — и он — классик.

      1. Уважаемая Мина Иосифовна!
        Наконец, читая недавно вышедшую книгу Фридриха Горенштейна «Страсти Израиля», я получил ответы на свои вопросы. Книга вышла в Москве в 2021 году, выпущена издательством «Книжники». Имеет подзаголовок «Рассказ, эссе, трактат-памфлет, синопсис киносценария». Составитель Юрий Векслер, послесловие Марата Гринберга. Книга небольшая, 288 страниц. Я только начал ее читать. Мне очень нравится. Тираж небольшой, 1000 экз.
        Кто захочет найти ее, сообщаю выходные данные:
        УДК 821.161.1
        БВК 84 (2Рос=Рус)6-44
        Г67
        ISBN 978-5-9953-0763-1
        Приятного чтения!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.