В письмах из вынужденного далёка проскальзывала зависть к уборщикам пляжей. Сетовал: в их привилегированную касту не пробиться, а другого оплачиваемого занятия из-за возраста и незнания языка не предвидится. Нет, пособия репатрианту на квартиру, одежду и еду хватало. Труднее было наскрести денег на сигареты и спиннинг. Но это не те сложности, из-за которых решился уехать.

МИХАЛЫЧ

Ненормированная стезя газетчика

Яков Махлин

Воспоминания не ходят строем. Предпочитают вразнобой. А человек, ставший для тебя примером, всегда перед глазами. Мысленно обращаешься к нему, как к старшему, давно обойдя его по возрасту. Привстаёшь при его имени. Хотя при жизни, и это правда, никаких благодарных слов ему не говорил.

Даже на фоне ветеранов тех страшных лет выделяются юноши, которых огонь войны не затронул. Но опалил. Говорю о ребятах, что встретили 22 июня 1941 года десяти-одиннадцатилетними. К победному сорок пятому им семнадцати не исполнилось.

Не уверен, что они знали назубок стихи из детской передачи: «За окном темно от сырости, тучи спрятали луну, хорошо бы завтра вырасти и поехать на войну…». Но что так думали все четыре невыносимых года — уверен. Считали своей персональной виной задержку с получением повестки в армию. Нет в наших широтах другого поколения мужчин, готовых всегда прийти на помощь ближнему. Переживающих чужую беду, как свою. Боль души, в конце концов, свела каждого из них в могилу раньше срока. Редко кто из них дожил до семидесяти.

Сам удивился, когда раскрыл энциклопедический словарь. Виктор Конецкий, Василий Шукшин, Владимир Орлов… Писатели эти родились с 1927 по 1930 годы. Как равноправный в ряду — Евгений Михайлович Северинов, профессиональный журналист.

Расцвет киевского «Комсомольского знамени» в шестидесятые годы прошлого века напрочь связан с ответственным секретарём редакции — Е.М. Севериновым. Нестандартная вёрстка, оригинальное оформление, броские заголовки. Самое главное, газета дала путёвку в жизнь неслучайным в журналистике людям.

Третье лицо в табели о рангах редакции и неформальный лидер коллектива. Если редактор (тем более его заместитель) «рубили» материал — воспринималось чуть ли не высшей оценкой качеству. Но когда рукопись возвращал Северинов — тогда провал, творческая неудача. Ах, как хотелось заслужить похвалу ответственного: «Нормально написал, профес­сор!».

 Прямо от стола ответсека выпускающему позвонил зам. редактора и дал указание вычеркнуть четыре фамилии из заметки о десяти победителях шахматного конкурса. Евгений Михайлович побледнел, губы дрожат. Не сдержался: «Как же ты мог Борису такое приказать? Мало того, что в последний момент очухался и ломаешь график выпуска. Так ещё руками Бориса убираешь явно еврейские фамилии. А на соседней полосе заставляешь вырубать из клише лицо бригадира Каца, под заметкой, посвящённой бригаде Каца…».

Через неделю или две мы набились в квартиру к Евгению Михайловичу. Прощаться. Он воспользовался старыми связями в Донбассе и нанялся помощником по политической части на судно Азовского пароходства. Завозил в страну хлеб — твёрдую пшеницу. Из которой только и можно испечь знаменитую украинскую паляницю. Поставляли на Украину это чудо плодородия Алжир да Тунис.

 Страна распалась на части, газета поменяла название, Борис всё так же работал выпускающим на шестом этаже комбината печати. Вместе провожали Михалыча в Израиль. Гости уходили, сгибаясь под весом подарков — книг. Мы перекинулись словом с Борисом. Предположили, что лет через пяток раздавать книги будет некому. Как в воду смотрели.

На летучках, планёрках, у себя в кабинете и на бегу в коридоре ответсек резал правду­-матку, не взирая на лица. Попасться к нему на язык опасались сотрудники редакций со всех этажей «Дома прессы». В верстальном цехе, в «топке» (его словечко), авторитетное мнение ответственного из «Козы» (опять же его аббревиатура, впоследствии приватизированная правопреемниками) прекращало извечные споры между выпускающими и метранпажами на соседних талерах — столах для вёрстки.

Послевоенные годы. Харьковский университет. Наверное, учёба на факультете журналистики обогатила Северинова. Но и обокрала. Факультет считался партийным, программа соответствовала. Кураторам учебного процесса не удалось всё-таки выщелочить из студента его природной душевности и готовности сострадать.

Чего профессиональный журналист Северинов добился и достиг? Ни квартирой в престижном доме, ни персональной машиной, ни разными там распределителями похвалиться не мог. И не стремился. Так и ушёл из жизни с мыслью, что локти у человека — отнюдь не главный орган. Всю дорогу помогал, как мог, талантливым людям прижиться в газете, спешил на зов обиженных и оскорблённых. По письму или звонку готов был выехать на край света.

Как ни взгляни — идеалист, персонаж стихотворений Светлова и песен Окуджавы. Молодые к нему тянулись, считали своим, до седых волос называли Женей. А он, уже солидный человек, верховодил их проделками. То раздразнит соискателя орденов, и тот попрётся в субботу по жаре, в не приёмный день, в парадном костюме заполнять анкеты в наградной отдел… Или такой случай на соседней улице. Редактор украиноязычной «Молоді України» пошёл на повышение. Его заместитель измаялся: назначат — не назначат? Сочувствие проявили в соседнем «Комсомольском знамени». Ответственный секретарь Евгений Северинов зазвал к себе, налил рюмку, успокоил. Посоветовал:

 — Довольно дрейфить, прояви себя! Такой случай может больше не представиться.

 — Как это — прояви? Куда уж больше!

 — Почин придумай! Предложи проводить на комсомольских собраниях Ленинские уроки. Маяковский себя под Лениным чистил. Но до сих пор его завет никто не бросил в массы. Подхвати цитату! Оружие без практики ржавеет. Ленинский урок — в жилу название, молодёжи лучшего не надо…

Взрывы хохота, раздавшиеся вдогонку, заместитель не расслышал. Он почти бежал по коридору. Проглотил наживку. Мозги набрали обороты, спешил зафиксировать идею на бумаге.

 — Ну, ему и всыпят в ЦК за дурацкую инициативу! — потирала руки команда ответсека. Без того комсомольские организации стонут от собраний­-заседаний. Интересно посмотреть бы на его рожу по выходе из приёмной КЦ — Киевского ЦК.

Осечка вышла. Предложение заместителя редактора республиканской молодёжной газеты одобрили не только в Киеве, но и в Москве. Вскоре все газеты Союза получили директиву развернуть почин и регулярно освещать. Лет двадцать, до самой Перестройки, секретари комсомольских организаций отчитывались за Ленинские уроки.

А заместитель так и не пересел в вожделенное кресло. Ему подыскали менее заметную должность. Должно быть, столь инициативный малый не слишком устраивал директивные органы.

Больше, кажется, Михалыч, со своими идеями не высовывался. Разве что сам осуществлял, доводил, говоря языком производственников, до опытного образца. Но и тут эстафету-идею подхватывали далёкие от идеализма люди. Автомобильный журнал в независимой Украине, задуманный Севериновым, как массовое издание для небогатых подписчиков, стал кормушкой для рекламных агентов… Не прижилось большинство коллег и на хуторе на берегу Тетерева, который Михалыч мечтал превратить в дачный посёлок друзей-журналистов.

Если кого-то и ударяли по голове грабли идеалистических замыслов, так это самого организатора и вдохновителя. И его семью. Влез в долги, купил «Запорожец». Знакомые и родственники знакомых держали его за водителя при тачке. А жена добиралась до дачи за сто километров на автобусе и попутках. Евгений Михайлович был уверен: раз он обходиться минимумом, значит, и близкие могут.

Родись Северинов на пару поколений раньше и окажись вместе с Паустовским в выпускном классе Первой киевской гимназии, он оказался бы среди тех отличников, что намеренно получали на последнем экзамене четвёрки. Дабы золотые медали достались соученикам­-евреям. Медаль позволяла обойти процентную норму при поступлении в университет Св. Владимира.

Северинов мог в сердцах крикнуть на весь коридор, чтобы на том его конце, где прохаживался редактор соседнего издания, было слышно. И чтобы редактор понял, к кому обращён упрёк:

 — Эти антисемиты из «Рабочей газеты» не хотят брать на работу мою жену!

Годы и десятилетия спустя после «Козы» авторы находили Северинова. Он выкраивал время, выслушивал сбивчивые рассказы о замыслах, читал горы рукописей. Жалко было его сил, потраченных, как казалось со стороны, на людей, не всегда достойных такой щедрости. Но он-то считал иначе. «Солёную морскую романтику используют по-разному. Одни её хлебают, другие разбавляют ею чернила. Это и есть разделение труда. А кому лучше — никто не знает». Такую надпись оставил он на своей книге, подаренной приятелю.

Книга о романтике морских просторов стала итогом того самого трёхгодичного плавания на торговых судах. И путешествий в отпусках на яхте. В море, «в подполье», Северинов ушёл, когда спёртый воздух застоя вытеснил из средств массовой информации живое слово. Всё-таки, не выдержал, вернулся к своей главной и основной профессии. Но работал уже без прежнего огонька.

У настоящего российского интеллигента в крови брать вину на себя и в меру сил пытаться исправить чужие грехи. Хотя бы смягчить. Перед закатом жизни Евгений Михайлович вторично женился, удочерил ребёнка новой жены, дал девушке свою фамилию. Она смогла получить высшее образование в Киеве. Поступок в сравнении с благородством гимназистов начала двадцатого века куда более чреватый. И серьёзный.

В Израиль Евгений Михайлович поехал вместе с женой вслед за приёмной дочерью. На расстоянии не получалось окружить семью заботой. Рубли превратились в купоны­-карбованцы, а купоны в пустые бумажки. И хотя «…жизнь кончается, а работа всё нет!» — присказка Северинова  — с работой на родине, в смысле с зарплатой, было хуже и хуже. Со здоровьем  — тоже. Большая часть газетно­журнальной карьеры прошла на должности ответственного секретаря. На самом изматывающем посту в редакции.

 — Розумієш, — волнуясь Евгений Михайлович переходил на родной ему донецкий суржик, — працювати, як слід, вже не могу, а пенсія — меньше квартплати…

В письмах из вынужденного далёка проскальзывала зависть к уборщикам пляжей. Сетовал: в их привилегированную касту не пробиться, а другого оплачиваемого занятия из-за возраста и незнания языка не предвидится. Нет, пособия репатрианту на квартиру, одежду и еду хватало. Труднее было наскрести денег на сигареты и спиннинг. Но это не те сложности, из-за которых решился уехать.

Резкую смену общественных отношений на родине в лихие девяностые Михалыч в общем и целом принял. На полном серьёзе втолковывал падчерице и её подруге, что ничего предосудительного нет в продаже яблок на базаре. И помидор. Честно потрудились, почему бы и не воспользоваться плодами своих трудов с пользой для семейного бюджета? Но до самого отъезда в Израиль у него так и не дошли руки навесить на окна хаты решётки. Уже сосед пообещал поделиться арматурой, одолжить сварочный аппарат. А он всё тянул и тянул с оградкой на дневном свете. В очередной раз по приезде на дачу возмущался, что стёкла опять разбиты, что из комнаты вытащено всё, что попало под руку. Резюмировал, разводя руки: «Знову покрали!».

Отъезд вслед за женой в Израиль можно, пожалуй, считать единственным его прагматичным поступком. Прожил там ровно год и одну неделю. Обустроился, квартиру отремонтировал. В последнем письме, улыбаясь, описал культпоход в местный театр. На дворе декабрь, зрители оделись по погоде, пришли в шортах. А он галстук нацепил, иначе ходить в храм искусства не приучен. Соседи по ряду, обосновавшиеся в Хайфе годом ранее, поняли слов десять. Он уловил лишь три, и то сомневался. Про себя отметил, что самодеятельность, гремевшая на сцене ДК в донбасском городке Рубежное в годы его юности, работала куда интереснее.

Евгений Михайлович не узнал, что у падчерицы родился сын, что в восемнадцать он стал солдатом Армии Израиля. Носит фамилию Северинова. По уверению мамы и бабушки — такой же интроверт, как дед, до всего ему есть дело. Вопрос «Чем могу помочь?» для него фирменный. Наследственный.