В мгновения решений, которые назовут историческими, ощущал: самим временем управляет, заставляя не течь — но нестись, не тянутся — взрываться, двигаясь не вперёд, к жуткому завтра, а назад, в прекрасное прошлое, полное стремлений — сбывавшихся, желаний — удовлетворявшихся, мечтаний — отнюдь не напрасных.
Исто(е)рия в контексте безумия
Михаил Ковсан
Смахивая слезу
За огромным белоснежно непорочным столом во внушительном кресле, светящимся золотом, глядя в вечность прямо перед собой солнцелико невыразительными глазами, сидел маленький лысый с тонкими волосёнками человечек, знавший ещё вчера, что будет завтра, человечек, изображавший царя, чей профиль на монетах, золотых, серебряных, на банкнотах, изображавший самодержца, который на весь колоссальный ослепительный зал, на весь мир, не стесняясь, жонглируя галлюцинациями, упрямо, уверенно на этих потешных, шутов и шутиху, презрительно мироточил. Сморщенный узкий лобик в чело раздувался, глазки, наливаясь гневом, становились очами, на общипанном подбородке вырастала огромная чёрная царская борода. Мелкодрожащая челядь, знающая прекрасно, что без него нет у ней ни будущего, ни прошлого, потому что в его власти их настоящее, дворня, покорно прикормленная, во всех местах, в мозгах в первую очередь, просвеченная, чтобы мысли какой, какого-нибудь вируса не пронесли-занесли, вся государева человекоподобная срань, сидящая визави вдалеке, светозарный облик пожирая жадно глазами, внимая великодержавному слову, аромат мироточивый вдыхая, была по очереди вызываема слово прилюдное молвить. Сжались-лакеи-скукожились, того гляди барин высечь велит. И впрямь, почему бы не высечь? Не на конюшне при лошадях — прилюдно, в телевизоре при всём народе честном, мозги светло-голубым мерцанием осве(я)тившем.
Глядя на это, как не затосковать по немцам трёхсотлетне Романовым, смахивая слезу, о ветхозаветных скандинавах Рюриковичах не говоря, не мечтая.
Комбат-батяня
Знал: ждут, с нетерпением ожидают, когда же начнёт, ждут, сволочи, с дрожью в коленях, ожидают, тупо соображая: что скажет, что будет делать. Играл. Не кошка с мышкой — уссурийский тигр краснокнижный с мелкой зверушкой, исчезновение которой никто не заметит. Играл долго. Когда начнёт, подумают: наигрался. Глупость. Наиграться в эту игру невозможно. Тот, кто подумает, что наигрался, просто дурак. Не та карма, призванье не то. Ближние думают, ждёт знака, знамения. Может, и так. Не знают — какого. Самый умный из своры догадывается, но тише прочих молчит, а когда-то… Прочие — идиоты. В глаза заглядывают — выглядеть что-то пытаясь. Ничего не прочтут — бабочкой наколются на иголку, где и засохнут. Не жопой на кол — не те времена, нынче гуманность, даже смертную казнь отменили. Никому, кроме умного, не понять: он слов ожидает, таких, которые в нужное место точнёхонько лягут, всё всем навсегда объясняя. Сегодня это слово цикадно-цитатно зацыкало в голове. Войны не будет, и не надейтесь. Мы люди мирные, про паровоз, выпив, спиваем. Эти выродки до войны не доросли. Спецоперацией обойдёмся. За три дня. Между прочим. И сейчас и в учебнике: спецоперация. Ни Питер, ни Москву в четыре часа утра не бомбили. Так что завтра в четыре. Спустил с поводка. Назад обернулся. Подскочил. Глянул, лица не различая, и коротко, буднично, тише обычного: «Час Z, полковник, тревога!» Дёрнулся, побежал, другой вырос, как две капли похожий, а он позвал пса, погладил, за службу благодаря, пошёл дальше походкой неторопливо спортивной, о судьбах страны и мира пружинисто размышляющей. Такая неизбежно видения порождает. Лёгкую дрожь ощутил, представляя, как слово во все концы устремилось, прогревая моторы, души личного состава отогревая, чтобы в назначенный час воздвиглось и поднялось, загрохотало, обрушилось, взлетело и понеслось, ударило и закипело, вспыхнуло и загорелось, засверкало и рассвело — новым временем, эпохой, которую его именем назовут: сложат легенды, песни и анекдоты, что, как показали исследования, и есть признанье народное.
В мгновения решений, которые назовут историческими, ощущал: самим временем управляет, заставляя не течь — но нестись, не тянутся — взрываться, двигаясь не вперёд, к жуткому завтра, а назад, в прекрасное прошлое, полное стремлений — сбывавшихся, желаний — удовлетворявшихся, мечтаний — отнюдь не напрасных.
В юности о власти мечтал: выше всего и желанней. В детстве — о мести всем задевавшим и презиравшим. Сейчас власть и месть соединились в невидимый хлыст: хрясь тихое слово полковнику — понеслось, ещё раз — слово, его ещё не сказал, во все концы двинулось диким цунами: угадывайте, суки, когда домов ваших достигнет. С первыми, по которым ударит сильнее всего, худо-бедно поладит. Потявкают-потявкают и, скуля, приползут. С пивохлёбами и лягушатниками договорится, в крайнем случае кое-что припомнит из недалёкого прошлого — заткнутся, увянут. С растрёпанным и со стариком будет трудней. Без шума и пыли не проконает. Просто плюнуть на них не получится. Придётся терпеть. Игра стоит свеч. За всё надо платить. Но, сколько ни заплати, всё едино за место в истории цена небольшая. Здесь? В крайнем случае лёгкое колыхание. Шелестение. Посмевшего тявкнуть из подворотни тихо-мирно прикроем. Задающие дурные вопросы заткнутся. Ещё одно промелькнуло. Если бы кто рядом случился, увидел бы намёк на ухмылку. Представил, как этот в рясе, выворачивающийся всегда, и на этот раз не селезнем, но слизнем между струйками прослизнёт, и Богу, и чёрту, и ему, кесарю, служа одновременно. Прослизнёт — не вопрос. Как — интересно. Можно и поучиться. Только ему учиться этому ни к чему.
После тихого слова пусть кто посмеет сказать, что не орёл, так, даже не грач, ворона обычная серая, среднепернатая. Язык, шакалы, свой проглотите, прежде чем подумать посмеете. Ворон давно велел пострелять, кого не убили, те улетели, и носа вороньего сунуть не смеют. Будет всякая срань над ним издеваться, нос воротить, руки не подавать, пусть они у вас, бляди, отсохнут, прежде чем я вам подам. Ещё прибежите, мол, замерзаем. Чем раньше-то думали? Соображалку вместе с устрицами проглотили? На всех наплевать. Пусть, пасть отворив, и жёлтожопые щурятся узкоглазо, наплевать и на них.
Возвращаться ему не хотелось. Заниматься будничным он не мог. Но, как никогда, именно это было делать необходимо. Никто, кроме тех, кому надо, ничего не знает, не ведает. В мемуарах напишут: был спокоен, текущими делами, как ни в чём не бывало, буднично занимался. Подозвав пса, сдержанного в проявлениях собачьей любви, отученного от слюнявого панибратства, двинул по направлению к входу. Несколько секунд не для мемуаров, но для себя.
Ветер истории, дует ли в его паруса, или сам он должен их надувать, неважно, он знает, что он, только он, сделать обязан. Никто и ничто не смеет стать между ним и историей, между ним и предназначением. Он историю сочиняет.
Если в первом акте на ружьё столько кинуто бабок, то как оно в последнем в укропов, столько крови выпившим, может не выстрелить? Потому здесь и сейчас: «Комбат-батяня, батяня-комбат».
Можем и повторить! Так народ говорит. Он повторит! Нравится — не нравится, подставляй, красавица!
И — не тянуть. Некогда. Все ходим под Богом. Завтра умру — кто начнёт, кто решится?! Эти? Кишка тонка. Обосрутся.
Он, Собиратель русских земель, творец чуда величайшего геополитического возрождения, сказал слово — комбат приказал — лейтенант дал отмашку — орудия вздрогнули — враг будет разбит — победа будет за нами!
Сон
Сон приснился ему, человеку, мучительно страдающему от одиночества: Махатма Ганди до его рождения умер — с кем теперь говорить?
Сон был об огромном весёлом пожаре могучем, в котором унизительное прошлое ярко сгорело, сон был о том, что отныне он в учебнике истории между строк проживает, в закорючку какую-то превратившись, в многоточие или точку с запятой, знак совсем не понятный, ни богу свечка, ни чёрту кочерга, лукавая хрень. Из этих определений ему и предложено новое имя избрать: так в учебнике принято. С «ни» никак невозможно. Остаётся лишь то, от чего не по себе: очень длинно, а он к двусложному, пятибуквенному, как звёзды кремлёвские пятиконечные, накрепко привязался. Скверное имя, нечестное. Он не лукав, наоборот, очень честен. Обо всём говорит прямо, навылет. Слушавшие просто верить в сказанное не могли, может, и не хотели. Теперь здесь, во сне, как, кому, что объяснишь, тем более речи напрочь лишили, ладно бы всяких языков иностранных, шпрехать не больно и надо, спикать — тем более. Родного лишили. Как теперь над площадью, над стадионом птицей-тройкой взовьётся, буревестником над жирными пингвинами воспарит, как, очами сверкнув, призовёт умереть под Москвой — час пробил клятву сдержать — так братья их умирали. Как онемевший будет звать-призывать, объяснять-разъяснять, бодрым голосом весело милости раздавать, на немилость тихим стальным голосом обрекать, над врагами-партнёрами едко насмешничать, друзей-врагов к любви-дружбе нами-дзюдзи-дзимэ склонять. Да, приём удушающий, а чего вы хотели?
Слова произносит — наружу они не выходят, изнутри удушая.
Страшным усилием воли делает отчаянный вдох, малая толика воздуха, ничтожная лепта вдовы, в лёгкие проникает, от лепты лепечущей он раздувается, олимпийским мишкой, пьяно покачиваясь на ветру, над стадионом, над городом медленно поднимается, девушкой ответственности социально пониженной фланирует по облакам, жирными медвежьими боками покачивая, разбухать продолжая, превращаясь в аэростат, под которым огромный в полнеба известный портрет провисает, из глаз капают слёзы медвежьи, зеленеющие поля великой родины орошая, и звучит, яростно аккомпанируя счастливая мелодия дунаевская, все иные звуки, какие бывают на свете, из головы выдувающая, подобно могучему вентилятору, разгоняющему над столицею тучи, готовые, пролившись, испортить праздник победы, торжество денацификации и демилитаризации, деля шкуру не убитого ими, угрожавших таёжному благополучию медведя бурого, которому сперва враги грозили когти грозные вырвать, а потом и того хуже — научить, почистив, лаком их покрывать, и в таком разнузданном виде медвежьи гей-парады устраивать, коренной народ соблазняя из домов выходить и в диком веселье нетрезво участвовать, всем и каждому слова Владимира-Крестителя, почти равноапостольного, напоминая, будто кто-то не знает, последнюю память пропив, горе-тоску в стакане слезами горькими орошая, вместо того чтобы на благо трудиться, традиционные ценности утверждая, квас употребляя, выплеснув омерзительную кока-колу и стакан тщательно вымыв.
Батяня-комбат
Мысли бегали, прыгали. Надо их словить, обуздать, утихомирить. Для этого лучше всего для начала отвлечься.
«Войну и мир» он читал, а «Преступление и наказание» не проходили.
Комбат-батяня. Конечно, он бы предпочёл вместо Москвы и Арбата Питер и Невский, но дело не в этом. А в чём?
А в том, что Бог — первый, кого на войне убивают. Поэтому не будет войны.
И в том, что в холодный мартовский день там, куда муха не могла залететь, она нагло громко жужжала, как вертолёт, над землёю зависший и не знающий, то ли садиться, то ли рвать когти — чтоб не разбиться. Подумал: вызвать дежурного, показать ему муху. Как проникла, как залетела? Что скажет, понятно. Что подумает тоже. Потому словить или плюнуть?
Конечно же, плюнуть. Да и как он, живущий столько лет в телевизоре, может за мухой гоняться. Эпоха мухоедства завершена. Эпоха жизни на страницах учебника истории наступила.
«Астория»? При чём тут «Астория»? Ах, прекрасный вид на Исаакий. И что? Ах, великие князья, балерины, Григорий Распутин. И что? Вы на что намекаете? Новый закон не читали?
Когда-то чувствовал себя дирижёром, малейшим движениям которого весь оркестр от треугольника до первой скрипки подчиняется безропотно и с восхищением, но теперь всё чаще ощущал: сам им подчиняется, от первой скрипки до треугольника, а если кто по старой памяти на его движения откликается, то ни к чему, кроме разлада, застарелая покорность, увы, не приводит. Получается, самое лучшее, что может он сделать, исчезнуть. Но миссия?! Его роль в истории?! Что будет с этой и без того несчастной страной?! Сожрут. На куски порвут. Раскромсают. Со всех сторон. И так обложили. Если не он — не за понюшку табаку пропадут. Никогда с детских спортсменских лет не курил. Мальчики-с-пальчики тонкие дамские папироски курили. Их покровители, толстые, тонкие, всякие, курили сигары. А он поглядывал снизу вверх: зырк — и в землю, назад, знай сверчок свой шесток, тень, знай своё место, на заборе, между трёх букв, будто это слово о нём из того же учебника.
Теперь, когда стало убийственно ясно и очевидно смертельно, что в учебнике истории его презрительный срано-геростратовый петит ожидает, ему б из табельного оружия застрелиться или на худой конец «новичком» отравиться, но он ещё полностью свою миссию не исполнил — ни друзьям, ни врагам, ни граду, ни миру, всем его презиравшим не отомстил. Поэтому и продолжал рубить сук, на котором сидел, с неистовством Николая Последнего, самого тупого в истории России правителя, в отличие от которого, он к долгой семейной жизни был приспособлен не слишком, предпочитая собак, и не стрелял по воронам, находя это делом совсем не достойным мессии-освободителя, объединившего русские земли. Даже сейчас, слегка прищурившись, видел страницу учебника, глава — не мелкий абзацишко — называлась «Объединитель» вслед за «Крестителем», «Великой», «Освободителем» и другими, целой главы шрифта державного удостоенными.
Пусть иностранные агенты нежелательных организаций, недоноски, у посольств вражьих шакалящие, пыль замучавшиеся глотать, думают, что случайно ухватил удачу за хвост, что пьяная жар-птица на крыло подхватила с дуру и понесла, что история над ним и страной насмеялась. Чушь, глупость, несусветная чепуха. История смеха не имет! История избрала, великой миссией наделив, которой всегда был достоин. Из-за того, что разжиревшие генералы, не научившись воевать, разучились, что пацаны, наигравшись стрелялками, солдатами быть не желают, из-за этого он отступится? Не бывать! Он русский! На него весь русский мир с восхищением смотрит. Всё — даже не псу, облезлой кошке под хвост. Из-за кого? Из-за жидишки-актёришки-клоуна, которому сватают Нобеля, не убежавшему, роль свою не сыгравшему: не добрались, несмотря на все понукания, те, которых одарял щедро, не в меру. Не в коня конь, если хреновый. Видел себя на иконе — рядом лик Сергия — к которой прикладываются седовласые стройные генералы и румянощёкие в талии тонкие юноши, идущие бить супостата.
У них свято место давным-давно пусто. У нас свято место пустым не бывает.
Они выродятся от несусветной жадности, от учёного варварства, от пресыщения, от любви неестественной. От такого жуткого будущего кому спасать человечество?
У него в руках такой гиперболоид, такой чемоданчик, что берегись: соловьи отсвистаются, откукуют кукушки, утки открякаются. Всех, кто мутит, на чистую воду выведет, не беспокойтесь.
На нём истории переломится. Только она вольна приказы ему отдавать.
Это её приказ. Приказ истории.
Он его выполнит, он всё точно исполнит под малиновый весь мир заливающий чарующий благовест.
Если мир плюёт на него, то и ему на мир наплевать.
Им — правду, ничего кроме его русской правды и красно и триколорно.
Сказать, хлёсткое, чтобы запомнили, чтобы в мозги навечно втемяшилось. Без лишних слов, да что там, без лишнего звука.
Мы победили. Живите.
Если в мире не будет России, зачем этот мир? Пусть горит синим пламенем.
Диканьский хитрован, объевшись варениками с сыром и вишнями, маненько ошибся.
Какой же русский пожар истории не обожает?
Обожжёт, зато весело!
