Зачем? Ах, да, время такое. Время сошло с ума. Время взбесилось, закружилось, образовало воронку, водоворотом на месте приплясывает. Сюрпляс: перед тем как перегнать, велосипедисты стараются друг друга перестоять, перетерпеть, продержаться, чтобы, проехавшись за спиной, первым на финиш под грохот аплодисментов ворваться.
Отпевание в контексте безумия
Михаил Ковсан
До комендантского часа надо было успеть отпеть всех мирно преставившихся и убиенных. Работы безмерно. До изнеможения. До отупения. Поток смерти. Смерть на потоке. Одно хорошо: некогда думать. Потому что думать ни о чём невозможно. Вот главные слова. Ничего невозможно. Благословлять идти на войну, даже праведную тысячу раз, необходимо, но невозможно. Утром благословишь — вечером отпоёшь. Знаменитый монтёр. Знаменитые стулья. Между которыми не усидишь, между благословением и отпеванием примостившись. Изнеможение — хорошо. Не слышишь, не видишь, не знаешь. Что ещё можно узнать во время безумия? Во время Апокалипсиса не до толкования оного — события помимо воли толкуют. Истолкут кости, слова истолкуют, принесут, гробы в ряд поставят — слова собирай, покойников отпевай, даже самые старые в жизни сделать всего не успели, не-доели-не-допили, недолюбили-не-дописали, не убиенных ещё исповедуй, грехи отпусти, супостатов убивать благослови. Уже истолкли-истолковали-поставили — идти отпевать, гуманитарный коридор к Господу обеспечивать, чай допить, булочку дожевать, встать, слова вспоминать, только ещё глоточек один. Невозможно на лица живых и мёртвых смотреть, закрытые гробы тоже не легче, нет-нет и пропустишь мысль жуткую, невозможную, неизбежную, видение несообразное, невообразимое: там, под крышкой по образу и подобию убиенные-покалеченные, каков лик Создателя? И Он крышкой сокрыт, чтобы, ужаснувшись, в горе и отчаянии не отпрянули? Лежащие в гробах на полу, застрявшие между никогда и всегда, его, чай допивающего, им задержку творящего жизни вечной попробовать, не попрекают? Они своею смертью чужую попрали? Чью? Ещё живых? Ещё Бога живаго? Вопросы муторошные, бесконечные, безответные. Вот, сейчас последний глоточек, допьёт, поднимется, выйдет, услышит шёпот: имя раба Божьего или рабы, начнёт, как обычно, не торопясь, чётко произнося, ничего не упуская, это он Бог знает какого по счёту хоронит, а они ведь единственного. Если были когда-то слова исцеляющие, все давно сказаны, множество раз, выработали ресурс, бесполезны. Хорошо бы без слов отпевать. Но война — хорошего ничего быть не может. Имеющий глаза — лучше пусть не увидит, имеющий уши — лучше пусть не услышит. Но закрыть, заткнуть никак не получится: слишком яркие вспышки, слишком громкие взрывы. А сейчас в соседней комнате, табличка «офис», слишком от мира сего, повешена криво, заполняются бланки, деньги мышино шуршат. Лучше не думать: монетизация жизни — монетизация смерти, что поделаешь, миру — мирское, не монастырь, да и тот не на луне, где пока ещё не воюют: безлюдна. Война: всё переворотилось и по-прежнему никогда не уложится. У победивших никогда больше такой победы не будет: все дни свои с восторгом будут их вспоминать. У проигравших никогда больше такого позора не будет: все дни свои безуспешно будут пытаться забыть. Но об этом думать нельзя: слишком жуткая радость, слишком жуткое горе. Мысль, не высказанная, даже только мелькнувшая, может сбыться, поэтому, бесовская, прочь! Не торопился — само получалось короче: количество гробов с каждым днём всё больше и больше, страх, тревога всё меньше. Живой человек ко всему привыкает: воздушным тревогам, войне, даже к смерти. Привыкание, которым не поделиться ни с кем, больше всего угнетало, разрастаясь, не находя выхода, мучило, распухало, грозя, став больше его, поглотить и, словно чудовище с пророком Ионой во чреве, плыть, всё круша, взмахом гигантского хвоста жизнь подвернувшуюся разрушая. Прикрыв глаза, представил: мечется в смердящей утробе, соучаствуя в сокрушении жизни. И ему, жертве несчастной, ни раскаяться, ни покаяться, ни исповедаться невозможно. Нет слов объяснить: привыкание к ужасу, смерти, войне есть преступление. Только это не оправдание. Он путается в определениях, голова кругом идёт, невозможность ничего объяснить угнетает, смертным грузом на душу ложится, делая её на боль реагировать не способной. Автомат по отпеванию. Брось монету за дверью с надписью «офис» — встанет, чай холодный допив, выйдет с маской на измятом лице: со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная. А душа его, плоть покинув пустую, уже там, идеже несть страх, душа, словно язык колокольный, раскачивается неведомой силой, из полого купола звон, золочённый лучами, светом врачующий, извлекая. Упокой, Христе, упокой, болезнь, печаль, воздыхание здесь, в хлипкой хляби земной отведи и хлеб наш насущный даждь нам днесь, ведь самим мочи нет его добывать, ибо воюем. Зачем воюем, не спрашивай: сами не знаем, наверное, потому, что Тебя глупостью и распутством своим прогневили. В первые сутки, другие, когда ещё поток отпеваний не захлестнул, ломал голову, за столом сидя, двумя руками её подпирая, пытаясь постигнуть смысл невозможного. Никогда ни в чём не был ловок, ни в детских проказах, ни в юношеских мечтах, ни во взрослых играх с судьбой, ни в размышлениях. Не удивился, что смысл происходящего ему не давался. Всегда брал иным: упорством, настойчивостью. Но на этот раз смысл был увёртлив, змеино хитёр. Так вначале казалось, пока не допёр: смысла не было вовсе. Была месть, тупая, бесплодная, унижение, которое мстило, уничтожая жизни, веру, всё, что под руку, по локоть кровью покрытую, подвернётся. Несколько дней подряд пытался думать за тех, которым невмочь больше нести груз накопленной силы, не реализованного величия, гордыни мучительной. Пытался понять — и не мог, старался — не получалось: словно в чужих грехах исповедовался. Его мысль двигалась рядом с чужой, но недолго: сталкивались и разбегались. Только-только на что-то наткнётся, тянет линию мысли, но — невидимый преткновения камень, бац — искорёжилась, в узел связалась. Может, у них камней преткновения нет? Не на что самой дикой, самой скверной мыслишке, желанию самому мерзкому, гнусному натыкаться? Грехи наши тяжкие, вопросы безответные наши. Но какие бы ни были, не смеет он выглядеть ни уставшим, ни измученным, но, как всегда, уверенным, способным любую тяжесть снести, любое горе принять в своё сердце. Иначе наткнётся на сочувствующий взгляд виноватый, как будто они, стоящие при гробах, повинны в том, что устал и измучен, и нет в его сердце даже крошечного местечка для чужой изнуряющей боли. В возрасте, когда мучительно учатся принимать себя таким, каков есть, пытался читать мысли чужие. Теперь ему их не надо угадывать, не надо ловить: нелепо не соответствуют месту и времени, медлительны, заморожены. Несколько в масках. Зачем? Ах, да, время такое. Время сошло с ума. Время взбесилось, закружилось, образовало воронку, водоворотом на месте приплясывает. Сюрпляс: перед тем как перегнать, велосипедисты стараются друг друга перестоять, перетерпеть, продержаться, чтобы, проехавшись за спиной, первым на финиш под грохот аплодисментов ворваться. Обычно тишину гром, грохот ломают, в войну напротив: тишина гром, грохот ломает. Она его убаюкала. Задремал. В полудрёме мысли не оставляли, но были светлее, спокойней. Он время не выбирал. Оно его выбрало: ледоход, не от берега к берегу — сюрпляс, на месте, с льдины на льдину. Если бы цель, если бы к берегу: утонуть или добраться, понятно, не так омерзительно. Ещё главное слово: мерзкие времена — ни зги, визгливые, мёрзлые. Славно: морозные, студёные, дерзкие. Прекрасны и жаркие, цветные, разгульные. Только бы не болотные, чавкающие, лягушачьи, дурачащие, оболванивающие. Дурачить можно лишь дураков, оболванивать только болванов. Таких большинство, даже все, ну, ладно, почти. Нет других, нет. Чего нет, тем не богаты. Наше пространство и время не нравится — по нраву ищите, поблагодарить не забыв, что позволяем. Иначе было! Забыли? И это можем мы повторить. Мать учения — повторение. И больно не рыпайтесь — за нами не заржавеет. Всё повторяется. Разве не так? То ли Авеля Каин, то ли Каина Авель, кто кого позабылось. Что-то не поделили. Отпевать же обоих: убийцу, убитого. На полный глоток не набралось. Поставил на место. Поднялся. Шаг — дверь открылась, мёртвой тишиной оглушая. Начальные молитвы прошелестели. И зазвучал открывающий отпевание псалом, живым и мёртвым главное слово являя.
В укрытии Всевышнего сидя,
в тени Всемогущего обитая.
Скажу Господу: «Укрытие и крепость моя,
мой Бог, на Него уповаю».
Ибо Он спасёт тебя от силков и капкана,
от мора и бед.
Крылом накроет тебя —
и под Его крылами укроешься,
латы и щит —
правда Его.
Ночью страха не бойся,
днём — летящей стрелы.
Мора, во мгле идущего,
чумы, сокрушающей в полдень.
Рядом с тобою — тысяча, а справа — десять тысяч падут,
тебя не настигнет.
Только глазами ты разглядишь,
возмездие злодеям увидишь.
Ибо мое укрытие, Господи, Ты,
высоко Свою поставил обитель.
Зла не случится,
и несчастье к шатру твоему не приблизится.
Ибо посланникам Своим о тебе заповедает:
на всех путях охранять.
На руках тебя понесут,
чтоб о камень нога не споткнулась.
Льва и змею раздавишь,
льва и змея растопчешь.
Меня возлюбил — его вызволю,
укреплю, вознесу — Моё имя познал он.
Воззовёт — отвечу, с ним Я в беде,
освобожу, возвеличу.
Долготой дней насыщу его,
Моё спасенье явлю.
